Текст книги "Оскомина"

Сговор

Между тем разговор в кабинете ненадолго прервался по причине шума, доносившего из коридора, где мы объяснялись (и чуть не подрались) с дочкой Архитектора, а затем продолжился, хотя при этом оставить без внимания то, что до собеседников долетело имя Тухачевского, они не могли.

– Что вы думаете по этому скорбному поводу? – спросил Архитектор, находя причину для скорби в том, что Тухачевского недавно расстреляли вместе с другими осужденными по процессу военных, и обращаясь при этом к Авиаконструктору, как наиболее осведомленному из всех присутствующих. – Вам лучше знать. Вы имели счастье с ним работать, поскольку он, кажется, отвечал за вооружение и все такое прочее.

– Сомневаюсь, что это можно назвать счастьем.

– Что так?

– Об умерших – только хорошее. Поэтому я промолчу.

– А плохого сказать не хотите? Ну тогда извольте поведать что-нибудь хорошее, если уверены, что оно действительно хорошо, – сказал Свечин, не скрывая, что иная уверенность способна вызвать у него большие сомнения.

– Положим, в гражданскую неплохо воевал…

– Не своим умом. Неплохо выполнял чужие приказы: так будет точнее…

– Гражданская – дело прошлое. А на сегодняшний день мы имеем совсем другое. Сговор… или даже заговор с целью государственного переворота – вещь нешуточная, – сказал Архитектор, словно кому-то возражая, хотя никто из собеседников и не собирался шутить. – Лично я от политики далек, никогда в нее не лез и не лезу, но создается видимость, что за Тухачевским – вся муть, сор и грязь…

– Ваш образ, несомненно, ярок, но непонятен, – вмешалась в разговор тетушка Зинаида, заглянувшая в кабинет, чтобы послушать умных людей.

– Что ж тут непонятного! По весне вся скопившаяся под снегом муть клокочет, пенится, напирает, чтобы прорвать плотину, и устремляется в русло первого образовавшегося ручейка.

– Ручеек – это маршал Тухачевский? Кстати, он у нас бывал…

– Именно так. Тухачевский с его самовлюбленностью, диктаторскими замашками и болтливостью. О заговоре рассказывал всем подряд, даже своим любовницам.

– Но ведь ручеек весенний, предвещающий обновление… если не всей природы, то, во всяком случае, РККА. Тухачевский у нас бывал одно время. Бывал… бывал… – Тетушка, окруженная умными людьми, на все стороны давала одно и то же исчерпывающее объяснение. Давала на тот случай, если ее заподозрят в излишнем пристрастии к Тухачевскому. – Бывал и вместо войны сабель пророчил у нас в гостиной войну моторов.

– Для войны у вас в гостиной, пожалуй, места маловато. – Свечин любезно улыбнулся тетушке, чтобы она не приняла его шутку за упрек не слишком просторной гостиной.

– Ах, я неудачно выразилась! – Она приумолкла, почувствовав себя полной дурой и выругав за то, что полезла в разговоры с умными людьми.

– С ручейком мы все выяснили… – Авиаконструктор посмотрел на Архитектора с невысказанным пожеланием: неплохо было бы выяснить и кое-что еще из его несколько туманных высказываний.

Тот сразу уловил, к чему его склоняют.

– Ну а скопившаяся под снегом муть – оппозиция. Наша оппозиция, и левая и правая, и троцкисты и бухаринцы – все… Все они устремились за Тухачевским. Впрочем, вам это лучше знать… – Архитектор вернул Авиаконструктору его взгляд вместе с обязательством высказаться.

– Я знаю лишь то, что им нужен был повод для выступления, и вот рассказывают, что некий сотрудник НКВД по имени Штайн или Штейн якобы обнаружил в архиве документы о связи Сталина с царской охранкой. – При этих словах Авиаконструктора тетушка Зинаида вздрогнула, пошатнулась, взялась за стенку, почувствовала себя лишней и сочла, что ей благоразумнее будет удалиться из кабинета. Авиаконструктор же, проводив ее до дверей, выжидательным взглядом, продолжил: – Штайн или Штейн якобы сложил их в папку и отвез в Киев – главе НКВД Украины Балицкому, а тот под большим секретом ознакомил с ними Якира и Косиора. Якир же принес эту ошеломляющую новость Тухачевскому, Гамарнику и прочим заговорщикам. Те оторопели: удача сама падала им в руки, и какая удача! И у них возник лихорадочный замысел: убедить наркома Ворошилова устроить конференцию по военным вопросам и под этим предлогом собрать в Москве всех заговорщиков, после чего объявить Сталина провокатором, агентом охранки и арестовать. Вот вам и переворотец. Но у них не вышло, поскольку слишком тянули и медлили. Да и перетрусили изрядно. Одно дело – шептаться по квартирам, сидя на мягких диванах и красуясь собой, а другое – выйти на площадь, как декабристы. Словом, шанс этот упустили, и тогда возникло первое мая 1937 года. Было задумано покушение на Сталина и все правительство во время парада. Рассказывают, что выстрелить в Сталина должен был Тухачевский. Стоя на трибуне Мавзолея, он держал руки в карманах, где были наготове два револьвера со спущенными предохранителями. Если бы Сталин был убит, Тухачевский стал бы военным диктатором. А это значит, что все полетело бы в бездну… Ваши тридцатые годы бесславно бы закончились.

Авиаконструктор снял очки и, как был – без очков, с близорукими, беззащитными, совиными глазами, – грустно посмотрел на Архитектора.

Посмотрел, словно и себя причисляя ко всему тому, что, миновав фазу зарождения и расцвета, в конце концов осуждено на увядание и бесславный конец.

На войну работаете

– Экий вы, однако, пессимист… – сказал Непризнанный Поэт с выражением некоторого превосходства, впрочем не настолько явного, чтобы назвать себя оптимистом.

– Возраст, знаете ли… Я ведь, наверное, старше всех присутствующих.

– Ну уж, ну уж… Вы какого года? – спросил Свечин с некоторым вызовом.

– С вашего позволения, восьмидесятого.

– Стало быть, вам пятьдесят семь. А я с семьдесят восьмого. Мне через год уже шестьдесят. Штабной возраст. В окопы уже не гожусь…

– Что это вы про окопы? – спросил Архитектор не потому, что больше ни от кого про окопы не слышал, а потому, что слышал решительно ото всех.

– Годом раньше, годом позже, а войны не избежать. С тех пор как коммунисты поддержали на выборах Гитлера и предали социал-демократов, это становится все более очевидным.

– Чего уж там – Гитлера. Берите раньше… С тех пор как большевики взяли власть, мы только и слышим, что не видать нам мировой революции, если не сможем развязать большую войну. Так что могу поздравить присутствующих с тем, что архитектуре, к моему сожалению, придется на время умолкнуть, но зато какой простор для стратегии! – Авиаконструктор снова надел очки, заправил дужки за уши и сверкнул стеклами, глядя то на Архитектора, то на Свечина, в коих и метил своим замечанием о плачевной судьбе архитектуры и завидной роли стратегии.

– Так ведь и вы, авиаконструкторы, на войну работаете. Вы в первую очередь, – возразил Архитектор, давая почувствовать, что у него тоже достаточно меткий глаз.

– Работаем на ту же идею, что и вы…

– Ну уж не сравнивайте ваши крылатые чудовища с прекрасными архитектурными формами…

– Почему же? Наши формы тоже прекрасны, хотя и по-своему. Планер, парящий в потоках воздуха, – такое же воплощение гармонии и совершенства пропорций, как любое ваше сооружение, включая возводимый ныне Дворец Советов. Правда, размерами поменьше. Но это во-первых. А во-вторых, сравнение нас с вами возможно потому, что мы – это процесс воплощения идеи и, если угодно, ее стальные крылья, а вы – символическое завершение процесса. Идея же все та же: освобождение всего мира от оков капитала. Как сказал товарищ Гамарник на активе наркомата обороны, большевистскую миссию Красная Армия будет считать выполненной, когда мы будем владеть земным шаром.

– Боюсь, что приводить высказывания товарища Гамарника не стоило бы, – сказал Свечин не для тех, кто понимал причину, по которой не стоило цитировать Гамарника, а ради тех, кто не понимал.

Он опустил голову и, пощипывая усы, стал смотреть в пол.

– Не стоило бы? – Этим вопросом Авиаконструктор причислил себя к числу непонимавших.

– Вы что – не знаете? Товарищ Гамарник застрелился накануне ареста по тому же делу Тухачевского, – шепнул, наклонившись к нему, Непризнанный Поэт.

– Но по сути-то сказано верно… – стал оправдываться Авиаконструктор, но сам же почувствовал, что оправдаться не удастся, и предпочел если и не покаяться, то воздержаться от подобных высказываний: – Впрочем, судить не берусь. Я лишь узкий специалист. Технарь.

– Не прибедняйтесь, ведь вы – Голиаф. – Свечин наконец оторвал взгляд от пола ради такого случая – находиться рядом с самим Голиафом.

– Какой же я, извините, Голиаф. Я и ростом недотягиваю, и силушка не та.

– Голиаф, Голиаф. Ведь вы участвовали в сборке и доведении до ума самолета марки Фарман-62 «Голиаф».

– Ах, это! Ну, участвовал, хотя дело давнее.

– Давнее, но с какой перспективой на будущее. Я ведь это дело, с вашего позволения, изучил. И в подробностях. Поэтому могу доложить. На учениях второго августа тридцатого года в девять часов утра ваш самолет поднялся с семью десантниками на борту. Над хутором Клочково с высоты пятьсот метров был сброшен десант. По существу, первый в мире. Решили попробовать, что из этого получится: перелететь по воздуху, приземлиться и ударить по противнику с неожиданной стороны. И получилось, и все выгоды этого маневра были налицо. Тем самым ознаменовано рождение воздушно-десантных войск, по численности коих мы превосходим все армии мира, вместе взятые. Ведь это тоже, если хотите, идея.

– Разумеется, если мы ее одинаково с вами воспринимаем… – Авиаконструктор не спешил признать в собеседнике соперника своему восприятию.

– Я воспринимаю ее так. – Свечин пересел с кресла за письменный стол деда, чтобы чем-то занять руки – чем-то из тех предметов, которые украшали стол. – Зачем мы надели войскам за спины парашюты и заставили прыгать с самолета? А затем, чтобы не посылать их маршировать пешком через всю Европу и уж тем более не вынуждать со всем снаряжением карабкаться в горы и брать приступом альпийские кручи, как некогда Суворов свою доблестную армию. Во-первых, это долго и опасно. А во-вторых, со многими странами у нас нет общих границ, иные же и вовсе от нас далече – аж за океаном. Вот тут-то и поможет ваш Фарман-62 «Голиаф», или что вы там еще изобретете. Не знаю, долетите ли вы до Америки, но по Европе пройдетесь серпом и молотом, скашивая вражью силу и освобождая от кандалов порабощенные народы. Ведь у вас в вещмешках – мировая революция.

– Как вы, однако, заговорили! – После такого красноречия Авиаконструктор готов был признать, что, пожалуй, это он Свечину не соперник.

– Я военный. А если уж воевать…

– Где же ваш скептицизм? Уж не в лагере ли вы его забыли? – Авиаконструктор не сдержался, хотя и сознавал, что заговорить о лагерях равнозначно тому, чтобы перейти на личности.

– Предлагаете за ним вернуться? Никто не застрахован. Может быть, еще и придется… Хотя бы в наказание за то, что мы с вами здесь сидим и так вольно толкуем о предметах… – В руках у Александра Андреевича был стаканчик с карандашами, и он перебирал их так, словно каждый мог послужить примером предмета, доступного самому вольному толкованию.

– …Беседуем о предметах не совсем дозволенных, вы хотите сказать?

– Что я хочу сказать, то я и говорю! – Свечин был несколько раздражен тем, что ему приписывали какие-то желания и при этом не ошибались, а попадали в самую точку.

– «И Шехерезада прекратила дозволенные речи». – Непризнанный Поэт зевнул, маскируя то, что вспомнил о Шехерезаде с явным намеком, смысл коего тут же поспешил прояснить: – Между прочим, нас ждет обед, а я, признаться, голоден. Как всегда, чертовски голоден. Чертовски!

– Предлагаете и нам, так сказать, прекратить? А то и вовсе разойтись, пока не поздно? – Авиаконструктор вызывающе сверкнул стеклышками очков.

– Не разойтись, а перекусить чем бог послал. И чем соблаговолят угостить наши хозяйки.

– Одно слово, если позволите. Напоследок! – взмолился Архитектор.

– Ну что у вас еще? – Все трое встали, обернулись и посмотрели на него с нескрываемой досадой.

– Один вопрос.

– Снова о вашем проекте? Но мы уже достаточно обсудили…

– Нет, не о проекте. – Архитектор посмотрел на всех голубыми глазами – посмотрел так, словно отказ от обсуждения проекта оставлял ему лишь один-единственный выбор. – О Сталине.

Это имя он произнес тихим голосом, как будто при всем желании ему возразить оно не оставляло собеседникам никакого права на возражение.

– Что ж, конечно…

– Разумеется…

– Но в таком случае давайте все же за столом, – сказал Непризнанный Поэт, которому при всем желании согласиться все же не терпелось поскорее попасть за стол.

Клятва над гробом

– И какой же вопрос вы собирались нам предложить? – спросил Авиаконструктор, снимая очки, чтобы получше разглядеть, что за суп ему принесли в тарелке, словно ее содержимое без очков было намного доступнее пристальному обозрению, тем более с высоты его роста. – Какого свойства?

– Давайте сначала по стопочке. – Архитектор придвинул к себе графинчик с граненой хрустальной пробкой. – Вам налить? – обратился он к Авиаконструктору.

– Мне как всем. Если наш генералитет и поэтический цех пожелают, то и я за компанию…

– Генералитет от водки никогда не отказывался.

– А уж поэтический цех-то тем более. Баба, как говорится, щипком жива, а мы, поэты, – рюмкой водки.

Архитектор, прищурив глаз (дабы не допустить никаких погрешностей и никого не обидеть), разлил.

– Не баба, а ударница освобожденного труда, – назидательно поправил он Поэта. – И никаких щипков, знаете ли… щипков она больше не потерпит. Так за кого пьем?

– Вам ли спрашивать! Тост уже предложен… – Непризнанный Поэт напомнил, чье имя было только что названо.

Все разом, как солдаты в строю отдают честь, подняли рюмки.

– Позвольте мне второй тост. – Свечин залпом осушил рюмку, но не поставил ее, а держал в руке, рассчитывая на то, что кто-то догадается вновь ее наполнить.

– Подождите, еще не выпили…

– Куда вы так спешите!..

– Я спешу исправить нашу оплошность и напомнить, в чьем доме мы находимся. За моего близкого друга Гордея Филипповича Варгу!

Все встали. Абажур над столом словно качнуло невидимой волной.

– Знак!

– Знак его присутствия.

– Это знак, что Гордей Филиппович сейчас здесь, с нами, что он нас слышит…

– А ведь он тоже любил хорошую водку и – это уже ни для кого не новость – недолюбливал нашего самого молодого маршала.

– Это Тухачевского-то?

– Тухачевского. Кого же еще. Вот и поплатился…

– За что – за водку или?..

– Гордей Филиппович многое не мог простить нашему маршалу, но особенно то, что Тухачевский выступал против оснащения наших танков дизельными двигателями и не давал им хода. А с ним считались. Как-никак маршал. Ну а какой же вопрос вы собирались нам задать?

– Вопрос скорее относился к первому тосту.

– Первый тост никто не отменял. А посему извольте…

– Я все же вернусь к проекту Дворца Советов. Как известно, все пять его конических ярусов служат постаментом для статуи Ленина. Внизу задумано установить скульптурные изображения Маркса и Энгельса, а также социалистов-утопистов. Но при этом скульптуры товарища Сталина нигде нет. Есть лишь слова его клятвы, высеченные на стене Большого зала: «…Уходя от нас, товарищ Ленин завещал нам укреплять и расширять Союз республик! Клянемся тебе, товарищ Ленин, что мы с честью выполним эту твою заповедь…» Сию клятву Сталин принес на первом заседании Второго Всесоюзного съезда Советов, посвященного смерти Ленина.

– Как же это архитекторы не предусмотрели? Странно… – Авиаконструктор зачерпнул ложкой суп, но не донес ее до рта, словно завершению всякого действия мешало то, что оно могло натолкнуться на такую же странность.

– А ничего странного, – возразил ему Свечин, побагровевший от выпитой водки. – Если возводить статую Сталина, то она должна быть такой же высоты, как и статуя Ленина.

– Отчасти вы правы, – мягко возразил ему Архитектор под видом согласия с ним. – Но обратите внимание на одно слово из клятвы Сталина – «расширять». Ленин завещал расширять Союз республик. Не только беречь и укреплять, то есть сохранять таким, каков он есть в настоящем, но и расширять. А это уже указание на будущее. Вот и получается, что Маркс, Энгельс, социалисты-утописты – это прошлое. Прошлое как предвестие настоящего. Но проект Дворца всей своей сутью обращен в будущее. Если водрузить статую Сталина, то мы тем самым уравняем его с предшественниками и он тоже станет прошлым, а этого допустить нельзя. Сталин свою задачу – свою великую миссию – еще не выполнил и Союз республик не расширил. Ему лишь предстоит это свершить.

– Каким же образом? – Непризнанный Поэт всегда скучал, если другие говорили слишком долго, и старался развлечь себя хотя бы тем, что задавал наводящие вопросы.

– Усилиями предшественников подготовлена почва. Европа созрела для революций, как плод на макушке древа, но этот плод теперь надо срезать. Есть такой длинный шест для сбора плодов – плодосборник.

– Ну знаем, знаем мы такой шест. Сами не раз им пользовались, – мыкнул Свечин, поднося полную ложку ко рту.

– Не сомневаюсь, что вы знаете, товарищ генерал. – Архитектор любезно улыбнулся Свечину. – Не сомневаюсь, поскольку название этого шеста – Красная Армия. В руках Сталина он – безотказный инструмент. Именно освободительным походом Красной Армии в Европу Сталин, как плодосборником, снимет с веток созревшие – отяжелевшие от зрелости – плоды европейских революций.

Все замолчали, как бывает, когда добавить что-то к сказанному – значит хотя бы отчасти не согласиться с тем, с чем присутствующие были абсолютно согласны.

Лишь после затянувшейся паузы Непризнанный Поэт произнес:

– Что искусство!..

Эти слова все бы поняли, если бы они были произнесены кем-то другим, но в устах Поэта они показались всем непонятными.

– О чем это вы, милейший? – спросил Авиаконструктор слегка неприязненно, что было у него признаком самого дружеского, почти любовного расположения к собеседнику.

– Все о том же… Музы замолкли…

– Почему же? Славьте, воспевайте…

– Нет, извините. Не приучен. Не печатаюсь уже больше двадцати лет. Ни строчки. Даже не пытаюсь предлагать в редакции. Да и нечего предлагать.

– Сами винова… – хотел сказать Архитектор и осекся, столько безысходной тоски было в затравленном взгляде Поэта.

– Виноват, виноват, – подхватил тот. – Чего уж там… договаривайте. Только простите… не могу.

– Чего вы не можете?

– Воспевать, славить… Да я и согласен молчать. Хоть я и не молчальник по натуре, люблю изысканный разговор, почему и повадился здесь бывать но уверяю: всех перемолчу. Пусть вершатся большие дела. Пусть освобождают Европу. Я согласен. Но оставьте меня с моей Музой, пугливой, нежной, глуповатой, может, даже дурочкой. По-своему утонченной, но дурочкой…

– Да кто ж у вас ее отнимает!

– Не отнимают, нет, но знаете, как Иакову, любившему Рахиль, подсовывали Лию. Я допускаю, что и Лия хорошая, наверное, даже не хуже Рахили. Я допускаю, допускаю… Но Иаков ее не любил. В этом-то и вся штука. Значит, напрасно он семь лет работал за Рахиль. Напрасно… напрасно…

Архитектор сделал упреждающий жест, словно на это высказывание Поэта не то чтобы имел что-то сказать от себя лично, но намеревался привести более авторитетное мнение, к тому же выраженное в стихотворной форме:

– «Напрасно в дни… та-та… великого совета, / Где высшей правде… та-та… отданы места, / Оставлена… та-та… вакансия поэта. / Она опасна… та-та… если не пуста». Пастернак, с вашего позволения. В тридцатые годы написано.

– С нашего позволения? Позволяем. Но позвольте и вы внести поправочку. – Свечин, хоть и не педант по натуре, иногда разрешал себе быть педантом. – Не высшей правде, а высшей страсти.

– Что за страсть – непонятно… – Архитектор в знак своего недоумения повертел на пальце перстень и передвинул его со средней фаланги пальца на нижнюю.

– Да уж такая страсть… Страсть к преобразованию, очевидно.

– Любите вы ко всем цепляться. Всех высмеивать и критиковать. Переиначивать и перекраивать. Я-то ладно, но смотрите… Тухачевский вам этого не простит.

– Тухачевский в могиле…

– Он и из могилы вас достанет, – сказал Архитектор и лишь затем подумал, что, наверное, сказал лишнее.

Глава девятая. Тихий, словно зачарованный

Тот разговор состоялся летом, вскоре после двенадцатого июня тридцать седьмого года, когда был расстрелян Тухачевский, и незадолго до моего дня рождения. Дату я точно не помню, хотя для моей хроники она и важна: все-таки при тогдашней всеобщей немоте (вернее, всеобщем помыкивании, поскольку язык лозунгов и газетных заголовков, простой, как мычание, не требует особой артикуляции) нечто было высказано.

А поскольку высказывание при иных обстоятельствах равнозначно поступку, то можно сказать, что было и совершено нечто на фоне всеобщих эпохальных свершений не столь заметное, но выделяющееся как личное достижение, если под достижением подразумевать известную смелость в выражении своих взглядов. Личные достижения же заслуживают если и не увековечения в мраморе и бронзе, то хотя бы соответствующей отметки – риски на оси времени.

Иными словами, даты.

Но, повторяю, точную дату я забыл. При этом ничто не мешает мне хотя бы приблизительно прикинуть, на какие дни она приходится. Во всяком случае, это был июль, месяц, считавшийся у нас моим, поскольку прочие дни рождения падали на март, октябрь, ноябрь, а тетя Олимпия умудрилась родиться двадцать девятого февраля и, таким образом, счастье (или, наоборот, несчастье) отпраздновать свой день выпадало ей раз в четыре года.

Соответственно она одна обладала правом вчетверо сократить свой возраст, высчитывая его по числу дней рождения.

На этот раз мой день не переносили на воскресенье и вообще особо не отмечали. Это было настолько необычно, что мать, чувствуя себя виноватой, сочла нужным объясниться со мной и мне пообещать:

– Когда тебе исполнится пятнадцать, непременно отметим, а сейчас… Собственно, дата не круглая, да и дедушки с нами нет, как и многих из гостей. Как говорится, а те далече… Поэтому что ж мы будем праздновать? Как-то не время, ты уж не обижайся.

Я стал заверять ее, что не обижаюсь. Мог бы и поклясться, если бы не боязнь, что при этом у меня задрожат губы и я от обиды расплачусь.

– А я вижу, что обижаешься. И даже не просто обижаешься, а вон и надулся. Федул – губы надул.

– Я не Федул. Ничего я не надулся.

– Ну вот, забубнил. Не спорь со мной, если сам прекрасно знаешь, что не прав. Давай договоримся. Отмечать не будем, а подарок я тебе подарю. Согласен?

– Подарок? Какой? – Во мне шевельнулась предательская заинтересованность.

Мать тотчас этим воспользовалась.

– Ишь ты какой любопытный. – Она сама еще не знала, что мне подарить, и поэтому делала вид, будто не хочет раньше времени удовлетворить мое любопытство. – А вот увидишь…

Я получил в подарок танк за девять рублей (цена обозначена на днище), с вращающейся башней, действующей пушкой, рычагом взвода и рычагом спуска.

– Вот о чем ты мечтал, – сказала мать с такой радостью, словно это была ее мечта – подарить мне танк, о котором сам я и не думал мечтать, но, чтобы не огорчать ее, старался показать, что я тоже несказанно счастлив и рад. – Будешь играть в войну. Ведь ты же любишь играть в войну.

Я не стал говорить, что в коробке для игрушек у меня уже есть два танка. Вместо этого я спросил:

– А с кем у нас будет война?

Мать ответила языком газетных заголовков:

– С империалистами, поработителями трудящихся.

– Немцами?

– Так говорить неправильно. Среди немцев есть хорошие и плохие, есть поработители и порабощенные. К тому же мы поддерживаем немецких коммунистов – таких как товарищ Тельман.

– Тельман – русский. Он носит красноармейскую шинель и буденовку со звездой.

– Носит, когда бывает в нашей стране, но это не значит, что он русский. Он хороший немец.

– А враги нас не победят? – Чтобы не вдаваться во всякие сложности, я назвал плохих немцев врагами.

– С твоим танком – никогда. – Со стороны матери это была шутка, призванная еще раз подчеркнуть удачный выбор подарка.

– Как говорится, будем побеждать чужой кровью и на малой территории, – подхватил дядя Адольф, который навытяжку стоял рядом с матерью, торжественный, как шафер на свадьбе, и сиял такой же гордостью за подарок.

– Лучше стой и молчи. Ты все перепутал, – урезонила его мать.

– Я не перепутал, – плаксиво возразил дядюшка.

– А я говорю: перепутал. Не чужой кровью, а малой кровью. И не на малой территории, а на чужой территории. Повтори.

Для дяди Адольфа это была слишком сложная задача – повторять за матерью, и он снова плаксиво заскулил:

– Ничего я не перепутал. Чужая кровь – тоже кровь.