Текст книги "Антон Чехов. Хождение на каторжный остров"

Глава восемнадцатая
«Батум»

Не только Короленко, но и еще один вестник Сахалина появился – мелькнул – в кудринском доме. Появился, чтобы способствовать той самой неуловимой сознанием душевной работе.

Представим такой разговор между Антоном Павловичем и его матерью, который вполне мог состояться в один из апрельских дней 1889 года.

– Матушка, откройте. Кто-то пришел, – не поднимаясь из-за письменного стола, попросил Чехов.

– Ну, кто там еще в такую рань? – Евгения Яковлевна отодвинула занавеску, надела очки и выглянула в окно. – Господи, какой-то нищий или бродяга! Весь в лохмотьях. Подаяние, что ли, просить? Что ж я ему подам? На них ведь не напасешься. Разжалобят и последнее выпросят.

– Да вы откройте. Пусть хотя бы погреется… – Антон Павлович отложил ручку, смиряясь с тем, что начатой фразы ему все равно не закончить, пока не выяснится, кто этот неведомый посетитель.

Евгения Яковлевна долго возилась с замком, словно не ожидая ничего хорошего от подобного гостеприимства, но не решаясь возразить сыну.

– Говорит, к тебе, Антоша. Писатель. – Она по качала головой, словно позволяя писателям быть такими, какими им вздумается (вольному воля), а себе – лишь усмехнуться по этому поводу и тотчас спрятать усмешку из опасения, что сын ее не одобрит. – По дороге из Углича в Петербург завернул к нам.

– Какой еще писатель? – Чехов все-таки приподнялся из-за стола.

– Уж я не знаю, какой… нынче каждый стремится.

– У него с собой рукопись?

– Похоже, что нет. Но только он говорит, что писал тебе в декабре прошлого года.

– Ах, так это Свешников, автор «Записок пропащего человека». Зови, зови…

– Вот именно что пропащего… – Евгения Яковлевна вздохнула от мысли, что автор не случайно назвал так свою книгу – назвал в полном соответствии со своим обликом. – Сейчас позову.

– Свешников, Свешников из угличского «Батума» – вот он сам и пожаловал, – произнес Чехов так, словно у него были на этот счет свои собственные мысли.

Кто такой Н.И. Свешников, посетивший Чехова в апреле 1889 года? Назвать его чудаком и оригиналом было бы, пожалуй, неверно. Все-таки оригинальность предполагает некую изысканность, тонкий вкус, свободу от условностей, оригинал своими чудачествами выражает особенное, лишь ему свойственное отношение к жизни. Свешников же сливался с безымянной массой пьяненьких (от первого варианта названия романа Достоевского «Бедные люди»). И оригинальность его заключалась, пожалуй, лишь в том, что запоями он страдал жесточайшими, хотя при этом не только умудрялся писать, но и страстно любил книгу.

Бывший петербургский букинист, он прекрасно разбирался во всевозможных раритетах, способен был часами говорить о книгах, мог дать любую консультацию, когда же одолевала его русская болезнь, пропивал все подчистую, до последней нитки и оказывался в самых жутких ночлежках, среди таких же бездомных, бродяг, проституток, воров и босяков.

Угличский «Батум» – одна из таких ночлежек, хотя точнее было бы ее назвать даже не «Батумом», а «Сахалином». Во всяком случае, для Чехова она стала таким Сахалином, русским адом, недаром один из петербургских знакомых ему писал: «На Вас я сильно рассчитывал, что при Вашем большом таланте Вы широко можете воспользоваться Свешниковым, как очень интересным типом… Я шел в своем воображении далеко: я думал, что Вы воспользуетесь Свешниковым, как Вергилием (чтобы) вместе с ним осмотреть, вероятно, совершенно оригинальный “ад” бедности и несчастья, каким должен быть угличский “Батум”…»

Чехов не поехал в Углич, поскольку все это намеревался увидеть на Сахалине, куда более страшном «аде» бедности и несчастья. Но со Свешниковым он встретился – признал в нем своего Вергилия, обласкал его, обещал поговорить о нем с издателями, дал денег на дорогу.

– Ну, прощайте… – Перед тем, как протянуть ему руку, Чехов еще раз оглядел гостя, словно стараясь что-то в нем хорошо запомнить.

– Благодарю за все, Антон Павлович… – Свешников тоже смотрел на него так, словно ему хотелось сохранить в памяти каждую черточку его лица.

– Счастливого вам пути. Доберетесь до Петербурга, передавайте привет знакомым.

– Непременно передам.

– И старайтесь не пить. У вас же такая светлая голова…

– Стараюсь, но не все в моей власти. Если все-таки соберетесь в Углич, буду очень рад. Покажу вам «Батум».

– Спасибо, но у меня, наверное, свой «Батум». И там я должен побывать непременно.

– Тогда и вам счастливого пути.

Свешников взял палку, надел заплечную котомку, вышел за ворота и зашагал по Садовой.

Глава девятнадцатая
Как будто

Казавшийся таким далеким (успокоительно далеким), словно в тумане маячивший день неотвратимо приближался. Нужно было спешить с последними приготовлениями, дочитывать и дописывать то, что еще не успел: «День-деньской я читаю и пишу, читаю и пишу…». Но что же он пишет? Теперь это не просто выписки и конспекты. В марте 1890 года Чехов набрасывал первые страницы будущего «Острова Сахалина»: «Я начал уже писать про Сахалин. Написал страниц пять “истории исследования”. Вышло ничего себе, как будто по-умному и авторитетно. Начал и географию с градусами и с мысами».

Между строк сквозит ирония, легкая насмешка над самим собой. Как будто… без этого словечка Чехов не был бы Чеховым. Не мог же он, в самом деле, начертать: «Вышло по-умному и авторитетно». Хоть подавай на премию митрополита Макария, увенчивающую подобные труды (позднее он напишет Суворину, что его «Сахалин» достоин премии, и тот воспримет это всерьез, станет хлопотать, устраивать, вести переговоры с влиятельными лицами).

Такого самодовольства он бы себе не простил. Нет, он еще не до конца уверен – вот и хочется попробовать, прикинуть, посмотреть, как это будет выглядеть на бумаге. Черкнуть пару строк, добавить еще с десяток, отдалить от глаз на расстояние вытянутых рук исписанный листок, прищуриться, оценить: не сплоховал ли он, не обмишурился в новом для себя жанре? Если сплоховал, то, может быть, и ехать никуда не надо – со спокойной совестью остаться дома. А то, видите ли, «история исследования», да еще и география с градусами и мысами. А ну как бумага-то и покажет, что не его это дело – диссертации сочинять? После рассказов и водевилей?

Нет, кажется, что-то есть, не промахнулся, хотя и побаивается ошибиться. Отсюда и как будто словно оставленная для себя возможность во всем разочароваться, скомкать листок бумаги и выбросить в корзину.

Так они писались, первые страницы «Сахалина». Разумеется, это лишь предварительная работа, но и она захватывала, увлекала, поглощала настолько, что Чехов сам себе ставил диагноз: умопомешательство.

Mania Sachalinosa.

Впрочем, лихорадочная подготовка не мешает трезвому сознанию того, как он был бы рад немного оттянуть, отодвинуть наступающий день, пожить прежней, привычной, спокойной, тихой и милой кудринской жизнью, из которой недавно так хотелось вырваться, а теперь не хочется с ней расставаться, настолько она дорога и близка. Словно он на войну собирается (его собственное признание). Или должен постричься в монахи (мое предположение).

Но оттянуть не удалось, и наконец он настал, этот неотвратимый день. Настал, как грянул: 21 апреля. Именно на это число и взяли в кассе железнодорожный билет. Взяли с таким расчетом, чтобы попасть в Сибирь и на Сахалин тогда, когда с треском ломается лед, вскрываются, становятся судоходными реки, просыхают дороги… Это позволит провести на Сахалине как можно больше времени, сделать все необходимое, намеченное, запланированное и успеть уехать к концу навигации.

И маршрут был составлен: Ярославль, Нижний Новгород, Пермь, Тюмень, Томск, Иркутск, Сретенск, вниз по Амуру до Николаевска, два месяца на Сахалине, Нагасаки, Шанхай, Ханькоу, Манила, Сингапур, Мадрас, Коломбо, Аден, Порт-Саид, Константинополь, Одесса, Москва. Названия городов, соединенные стрелками, завораживают слух, словно дудочка заклинателя змей. Шанхай, Мадрас, Коломбо, Порт-Саид – какая экзотика! Если исключить Сахалин, то получится Гончаров, «Фрегат “Паллада”».

Но Сахалин исключить нельзя: там он должен провести наибольший срок. Да, именно так – срок во всех значениях этого слова. Срок вместе с каторжниками, ссыльными и переселенцами, о которых он напишет: «За все время, пока я был на Сахалине, только в поселенческом бараке около рудника да здесь, в Дербинском, в это дождливое, грязное утро, были моменты, когда мне казалось, что я вижу крайнюю, предельную степень унижения человека, дальше которой нельзя уже идти» («Остров Сахалин»).

Дальше нельзя: так думали в конце девятнадцатого века, но двадцатый век показал, что можно… можно и дальше если не на Сахалине, то на Соловках и по всем бескрайним просторам Архипелага ГУЛАГ. Ведь благодаря Чехову мы можем теперь сравнивать, сравнение же позволяет осмысливать небывалый и невообразимый ход истории.

Впрочем, выразимся по-чеховски: как будто можем…

Глава двадцатая
Провожающие

Маршрут составлен, а уж там как Бог даст… Итак, 21 апреля. Поезд в 8 часов вечера. Ярославский вокзал.

Эти данные были сообщены всем провожающим. А провожали Чехова – помимо родных, отца, матери, сестры и братьев Ивана и Михаила – многочисленные друзья и знакомые. Можно даже уточнить: его друзья и подруги – Марии Павловны, при этом, конечно же, общие для них обоих, но все-таки кто-то ближе к нему, а кто-то к ней. Они и на вокзале так стояли – группками, кружками, несколько обособленными, с разными центрами притяжения. Кружок Антона Павловича и – кружок Ма-Па. Разумеется, переходили из кружка в кружок, смешивались, о чем-то переговаривались с теми, другими, но потом невольно возвращались на свое место. Свое проверенное – рядом с ним или рядом с ней.

Скажем, Левитан, виолончелист Семашко (прекрасно играл Чайковского и Сен-Санса), Иваненко, столь нежно любимый Чеховым актер (и драматург) Сумбатов-Южин – с ним, Мизинова и Кундасова – с ней. Супруги Кувшинниковы разделились: она – с ней, он – с ним.

А в целом все они люди ближнего чеховского круга, пестрая компания, маленький московский народец – те, кто выкроил время, сумел – и отважился – приехать на вокзал (а мы помним, как сам Чехов ужасно не любил вокзалов), выдержать печальную, даже мучительную церемонию проводов. Все ведь такие чувствительные, ранимые, впечатлительные, обидчивые, ревнивые, самолюбивые, в любую минуту готовые расплакаться, а то и вовсе разрыдаться (особенно женщины), но вот отважились…

Конечно же, из любви к нему, которую иные выставляют напоказ, демонстративно подчеркивают, иные же, наоборот, скрывают, утаивают.

И в первую очередь приехал (примчался), конечно же, Левитан как самый верный друг, завсегдатай кудринского дома, жгучий брюнет, красавец, любимец барышень и при этом безумец, отчаянный, неисправимый меланхолик, нервная, болезненно утонченная натура. Иной раз поздним вечером постучится с улицы в окошко спальни, спросит приглушенным голосом: «Крокодил, ты спишь?» И даже если Чехов собирался гасить лампу, чтобы завтра пораньше встать и сесть за письменный стол, то все равно открывал, впускал, обнимал, тормошил, радостно улыбался, и они засиживались до глубокой ночи.

А в другой раз бывало и так: «Звякнул звонок и… я увидел гениального Левитана… Жульническая шапочка, франтовской костюм, истощенный вид… Говорит, что тоска, тоска и тоска».

Такая затяжная тоска заставляет полуночничать, бродить по пустынной Москве одному и стучаться в окно лучшего друга…

И вот он здесь, на Ярославском вокзале, старается казаться шумным, веселым, беззаботным, острит и внезапно замолкает, поскольку обоим грустно, оба чувствуют горечь разлуки, и Чехов даже не пытается этого скрывать.

Здесь же, на платформе Ярославского, и Лика Мизинова, подруга Ма-Па и отчаянная перебежчица в кружок Чехова. Конечно же, не могла не прийти, а если бы позвал, то и, пожалуй, поехала бы с ним, измучила бы в дороге, да и сама измучилась бы, извелась, но была рядом, а это главное, поскольку…

 
Будут ли дни мои ясны, унылы,
Скоро ли сгину я, жизнь погубя,
Знаю одно, что до самой могилы
Помыслы, чувства, и песни, и силы —
Все для тебя!!!
 

(Чайковский – Апухтин)

Так в 1898 году она надпишет подаренную ему фотографию. И при этом добавит: «Я могла бы написать это восемь лет тому назад, а пишу сейчас и напишу через десять лет». Восемь лет тому назад, т. е. в 1890 году, когда Чехов уезжал на Сахалин. Значит, вспомнила прощание на вокзале, а может быть, никогда и не забывала, как и свою мечту – всю себя, целиком посвятить ему…

Провожает Чехова и Ольга Кундасова, по образованию математик, но ее почему-то зовут астрономом, экспансивная, взбалмошная особа и при этом – трезвый, аналитический ум, способность мыслить логически, убеждать, подбирать аргументы. Не отходит от Ма-Па, но издали смотрит на Чехова, ищет его ответного взгляда, словно собираясь ему что-то сказать. Но при этом говорит не ему, а сестре, долго-долго что-то внушает, убеждает, на чем-то настаивает, хотя та ее почти не слушает и тоже издали смотрит. Да и никто друг друга не слушает, как будто нужных слов не находят, а ненужные не требуют внимания, произносятся и сразу забываются.

Не забудется только худая, высокая фигура Чехова в длинном пальто, с дорожным сундучком. Не забудется никем из провожающих, к какому бы кружку они ни принадлежали.

Через много лет Михаил Павлович напишет жене: «Я помню, как мы все провожали его на Сахалин. Была… запоздавшая весна. Зелени еще не было, но уже стояли северные бледные ночи, похожие на больных ласковых женщин. Мы все собрались на вокзале – отец, мать, Маша, я – и много знакомых. Был светлый вечер. Стояли, переминались с ноги на ногу, чувствовали, что-то еще не досказано, не находили слов говорить, а затем – звонок, спешное прощание, посадка в вагон, свисток, – и Антон уехал. Мне было так грустно и в то же время так хотелось остаться одному, что я бросил на вокзале своих и один, пешком отправился домой».

«Был светлый вечер». Да, бывают в апреле такие вечера, весенние, светлые, но еще холодные, зябкие и от этого особенно тревожные. Кажется, что все высветлено, каждая складочка, все на виду: не спрятаться за надвигающимися сумерками. Поэтому всем так неловко, нервно, неуютно, некуда себя деть, а тут еще «вечный друг дома» Иваненко, о котором Чехов позже напишет Лике Мизиновой уже из Мелихова: «Недотепа Иваненко продолжает быть недотепой и наступать на розы, грибы, собачьи хвосты и проч.». Он и здесь наступает кому-то на ноги, кого-то толкает локтем, извиняется, мешает сказать что-то нужное, необходимое, неотложное. Сам же говорит все не к месту, не о том, и всем досадно, но как исправишь, поздно, вот уже и звонок, спешное прощание, и – Антон уехал.

Брат Иван Павлович и Левитан поедут с Чеховым до Троице-Сергиевой Лавры, последней пригородной станции, а Кундасова махнет аж до Ярославля, где тоже сядет на пароход «Александр Невский». Не на Сахалин ли она собралась? Не заготовила ли убедительные аргументы, не выстроила ли логически выверенную систему доказательств? Наконец не вычислила по звездам, что ей суждено и она тоже должна? У Чехова был повод забеспокоиться… Нет, уверяет, что по собственным надобностям, где-то побывать, кого-то навестить. Вот и они простились.

Дальше Чехову плыть по Волге, а затем по Каме до Перми.

Одному, одному, одному. Без родных, без друзей, без любовей…

«…около меня нет людей, которым нужна моя искренность и которые имеют право на нее…» (из письма В.Г. Короленко, январь 1888 года).

«Как я буду лежать в могиле один, так, в сущности, я и живу один».

(из записной книжки)

Часть вторая

Глава первая
Долг перед медициной

В большом письме Суворину от 9 марта 1890 года – своего рода программном документе или даже манифесте, где Чехов объясняет смысл и цели предстоящей поездки, а также значение Сахалина для общества, он связывает эту поездку со своим долгом перед медициной: «Я хочу написать хоть 100–200 страниц и этим немножко заплатить своей медицине, перед которой я, как Вам известно, свинья». Вторая часть фразы шутливая, ироничная по отношению к самому себе, даже слегка грубоватая, так что Суворин наверняка усмехнулся в бороду, покачал головой, хитровато сощурил глаза и подумал: «Ну уж и отрекомендовался…»

Но, похоже, Чехову нужно, чтобы Суворин не воспринял его признание слишком всерьез, не стал особо вникать, выуживать, докапываться, что он, собственно, имел в виду, какой тут скрытый смысл. Нет, все просто и ясно: перед медициной он порядочная свинья, что Суворину как близкому другу должно быть хорошо известно, поэтому и не стоит подробно говорить об этом.

Иными словами, забросил медицину, законную супругу (как он шутливо величает ее по другому поводу) и увлекся любовницей – целиком посвятил себя литературе, писательству, в том числе и для суворинского «Нового времени». Там он радушно принят, окружен вниманием, обласкан, постоянно печатается, слышит похвалы в свой адрес, вдыхает фимиам славы т. д., – отсюда и тот неоплаченный долг.

Наверное, Суворин так это и понял и не стал задаваться вопросом, который я все же рискну задать, несмотря на его кажущуюся наивность: позвольте, а причем здесь Сахалин? Вот когда Чехов в Мелихове принимал больных или боролся с холерой, организовывал новый участок, выпрашивал у фабрикантов деньги на расходы по дезинфекции, это было возвращением долга. И когда по ночам прислушивался к каждому стуку в дверь, ожидая, что снова позовут к больному, которому нужна его помощь, когда ездил «на отвратительных лошадях по неведомым дорогам» – было, было, но Сахалин… он же не лечить туда едет. «Помнится, по дороге от старого рудника к новому мы на минутку остановились около старика-кавказца, который лежал на песке в глубоком обмороке; два земляка держали его за руки, беспомощно и растерянно поглядывая по сторонам, – рассказывает Чехов в VIII главе “Острова Сахалина”. – Старик был бледен, руки холодные, пульс слабый. Мы поговорили и пошли дальше, не подав ему медицинской помощи. Врач, который сопровождал меня, когда я заметил ему, что не мешало бы дать старику хоть валериановых капель, сказал, что у фельдшера в Воеводской тюрьме нет никаких лекарств».

И его цели вовсе не исчерпываются тем, что он как врач хочет ознакомиться, в каких условиях содержатся заключенные. Нет, эти цели гораздо шире, и дальнейшее содержание письма это показывает. Все оно пронизано таким выстраданным гражданским, обличительным пафосом, что о медицине сразу забываешь. Какая там медицина, если речь идет об изумительных подвигах, совершаемых прежними исследователями Сахалина, и преступном равнодушии к нему нынешнего общества! Лишь в одном месте медицина напоминает о себе, да и то вскользь, мимоходом: «Прославленные шестидесятые годы не сделали ничего для больных и заключенных…» Надо бы написать: «ссыльных и заключенных», но раз уж Чехов упомянул о долге перед медициной, это обязывает его как-то развить затронутую тему, хотя бы пунктирно продолжить начатый разговор.

В другом письме Суворину, написанном уже 11 сентября 1890 года, он рассказывает: «Кстати сказать, я имел терпение сделать перепись всего сахалинского населения. Я объездил все поселения, заходил во все избы и говорил с каждым; употреблял я при переписи карточную систему, и мною уже записано около десяти тысяч человек каторжных и поселенцев. Другими словами, на Сахалине нет ни одного каторжного или поселенца, который бы не разговаривал со мной. Особенно удалась мне перепись детей, на которую я возлагаю немало надежд».

А это разве медицина?

В подобной переписи, за восемь лет до Чехова (зима 1882 года), участвовал Толстой, хотя он не был врачом, врачам не доверял, часто их высмеивал и к медицине относился крайне скептически. Одно лишь знакомство с условиями жизни обитателей Ляпинского бесплатного ночлежного дома – этого московского «Батума», обнажило перед ним все ужасающие зияния и провалы современной цивилизации, показало чудовищную нищету городских низов, обездоленных, несчастных и униженных, способствовало ломке всего его мировоззрения, пробуждению в нем нового морально-религиозного сознания: «И как я ни старался найти в своей душе хоть какие-нибудь оправдания нашей жизни, я не мог без раздражения видеть ни своей, ни чужой гостиной, ни чисто, барски накрытого стола, ни экипажа, сытого кучера и лошадей, ни магазинов, театров, собраний. Я не мог не видеть рядом с этим голодных, холодных и униженных жителей Ляпинского дома. И не мог отделаться от мысли, что эти две вещи связаны, что одно происходит от другого» («Так что же нам делать?»).

Подвергнув беспощадному анализу все государственные, общественные, религиозные структуры, весь строй тогдашней жизни со всеми ее непримиримыми противоречиями, Толстой предсказывает самые страшные и неотвратимые последствия для России: «Рабочая революция с ужасами разрушений и убийств не только грозит нам, но мы на ней живем уже лет 30 и только пока, кое-как разными хитростями на время отсрочиваем ее взрыв».

Сахалин для Чехова стал таким же потрясением, если не перевернувшим всю его жизнь, то оставившим в ней глубокий след. И не случайно в его дневниковых записях 1897 года мы услышим явно толстовскую ноту: «19 февр. Обед в “Континентале” в память великой реформы. Скучно и нелепо. Обедать, пить шампанское, галдеть, говорить речи на тему о народном самосознании, о народной совести, свободе и т. п. в то время, когда кругом стола снуют рабы во фраках, те же крепостные, и на улице, на морозе ждут кучера, – это значит лгать святому духу».

Лишь одно словечко отличает здесь Чехова от Толстого – скучно. «Скучно и нелепо» – это чеховское настроение, Толстому оно не свойственно. Толстой, когда приятель попытался убедить его, что все гнойные язвы общества «есть неизбежное условие цивилизации», стал, сам не замечая того, со слезами в голосе кричать и потрясать кулаками.

В остальном же Толстой и Чехов по существу едины. Они делают одно и то же дело – Толстой в Москве, а Чехов на Сахалине, и письмо к Суворину это подтверждает. Из всего этого следует, что медицину Чехов понимает не столько в узкоспециальном, сколько широком общественном – даже религиозном – смысле, долг же перед ней – для него нечто глубоко личное, интимное, глубоко сокровенное, о чем он не желает говорить подробно даже с таким близким другом, как Суворин.