Текст книги "Волшебный дом, или 27 сказок для Пуговки"

Будильник, который любил поспать

На комоде одной из спален дома у озера жил будильник. Всё у этого будильника, на первый взгляд, было – как у других будильников. И циферблат, и дополнительная красная «будительная» стрелка, и, разумеется, пара звонких бубенцов-колокольчиков с молоточком посередине. Будильник выглядел образцовым аппаратом для мгновенного вырывания из сна пожарных, детей, банковских служащих и даже старичков-астрономов. Однако за всю жизнь он так ни разу не оторвал от подушки ни одного человека. Возможно, потому что умел видеть сны того, кого будил.

– Сами посудите, зачем мне лишний раз трезвонить, – говорил будильник недовольным его сонливостью вещам, – сейчас хозяйка досматривает сон с прекрасным принцем и собой в главных ролях. Дело, как вижу, дошло до поцелуя. Какой смысл раскрывать ей глаза и напоминать, что через два часа всех тут стоит накормить завтраком. Уж не помрут они с голоду. А принц может больше и не появиться.

Другие домашние вещи эти причуды не очень понимали и считали, что будильник попросту отлынивает от работы.

– Я думаю, он дефектный и просто любит поспать под собственное тиканье, – говорила люстра. – Как можно не понимать, что вставать надо совершенно обязательно вовремя.

– Иначе что? – язвительно осведомился будильник

– Иначе не произойдут многие важные вещи. Например, меня не включат, когда темно, а висеть в темноте довольно боязно, – отвечала люстра.

– Вам, конечно, сверху виднее, люстра, – улыбнулся часовыми стрелками будильник, при этом «будительная» красная комично изогнулась, – но вряд ли ваш ослепительный свет добавит радости ранним зимним утром, когда глаза слипаются.

– Вы серьёзно думаете, что не существует причины, по которой надо встать раньше, чем хочется? – спросил календарь.

– Конечно же, она есть, но мне неизвестна. И вряд ли мои братья-будильники, которых заставляют работать часовыми механизмами в страшных бомбах, другого мнения. Я лично считаю, что каждый удар моего молоточка напоминает маленький смертоносный взрыв, который убивает сны.

Изо дня в день будильник отказывался трезвонить и шуметь по утрам. Иногда «будительная» красная стрелка вдруг сама собой перемещалась вместо цифры 7 на цифру 11. В другой раз звонкие чашечки вдруг оказались забиты ватными шариками. Однажды будильник даже притворился совершенно незаведённым, договорившись со своей часовой пружиной, что она возьмёт технический перерыв.

– С такой работоспособностью его наверняка скоро отдадут на запчасти, – злорадствовал календарь.

– Обязательно, так много дел было не сделано из-за этого беспробудного будильника, – взволнованно звенела своим хрусталём люстра.

Поначалу обитатели дома у озера действительно частенько, опаздывали, когда собирались на зарядку или на совещание. Они бегали и размахивали руками, запутываясь в носках и колготках. Будильник и в этом случае принципиально продолжал безмолвствовать. Разве что иногда – обычно, когда в доме у озера начинались разговоры: «А не отправить ли этот бесполезный будильник на чердак?», – его молоточек тихонько прикасался к чашечкам звонка. Но и тут звук выходил такой, будто летит комар. Звонил будильник ровно в тот момент, когда один сон закончился, а другой ещё не собирался «показываться на глаза». Так что люди просыпались с ощущением радости и свежих сил.

С годами хозяева дома у озера всё реже суетились и бешено носились утром по комнатам, забыв, когда впопыхах натягивали штаны и платья.

– Смотрите, я не звоню, и что же? – довольно говорил окружающим предметам будильник. – Люди теперь прислушиваются к себе, а не к моим колокольчикам. Доверяют желаниям, а не только обязанностям, и вполне способны планировать день так, чтобы успевать не торопясь.

Ни люстра, ни календарь уже не протестовали. Будильник теперь всё больше дремал. Со временем красную «будительную» стрелку вообще перестали беспокоить, и она годами отдыхала на отметке 12. Чашечки звонка бренчали, разве что когда на них падало новогоднее конфетти.

И вот однажды на будильник обрушилось приключение. Оно имело вид бабочки. Та ударилась о чашечку звонка и, съехав по круглому боку, оказалась на комоде.

– Зачем ты так бумкаешься? – зевнув, спросил будильник.

– У меня нет сил, мне очень нужно в сад, но я никак не могу улететь. Там что-то невидимое не пускает наружу, – тихо пропищала бабочка.

– А-а-а-а, так это окно. Его только недавно помыла тряпочка, вот оттого оно и невидимое.

– Я не знаю, что такое «окно», но от ударов страшно кружится голова, и крылья – как будто подрезали. Если я не улечу и не попью целебного нектара с оранжевого бутона, то умру, – просто сказала бабочка и поникла крылышками.

Тут в комнате раздался странный незнакомый звук. Яркий, звонкий, тревожный и сильный, он заставлял двигаться не только людей, но даже вещи, даже старое кресло в углу.

– Что это?

– Пожар?

– На нас упал медный колокол?!

– Беспорядки на кухне!

Обитатели дома не сразу сообразили, в чём дело. Но вы-то поняли – это сонный будильник впервые зазвенел. Через несколько мгновений к нему подбежали люди, чтобы остановить звук глубокой тревоги, и увидели бабочку.

– Её срочно надо вынести в сад, – прозвучал детский голосок.

Бабочка тут же уселась на чьи-то тёплые ладошки и оказалась рядом с долгожданным бутоном.

– Я всё же нашёл причину прозвенеть, – с улыбкой сказал притихшим вещам будильник, – но это вовсе не повод, чтобы откладывать послеобеденный сон.

Стиральная машина, которая вечно стирала не то

В большом тёмном чулане дома у озера жила и работала стиральная машина. Каждый день в её блестящий барабан попадали самые разные предметы – носки, одеяла, платья, пледы, мягкие игрушки, пуховики, рюкзаки и сумки. Машина получала порцию стирального порошка и щедро одаривала каждую вещь белоснежной пеной. Она точно знала, кому стоит уделить час, а кому достаточно и двадцати минут.

– Какие же вы грязненькие, добавим-ка ещё порошка, – рокотала машина, занимаясь пятнами на штанах для игры в футбол. И в самом деле, после того как она полоскала, мыла и отжимала штаны, они становились, как новенькие.

– Кто бы мог подумать, что при рождении они были цвета зелёной листвы, а вовсе не болотной жижи, – изумлялись окружающие вещи, – вот это волшебство.

Машина справилась даже с ужасным пятном на белой школьной блузке. Оно появилось в результате неудачного химического опыта. Бедняжку блузку уже хотели пустить на тряпки, но после стирки та ещё долго служила украшением своей хозяйки.

Стирка в машине обладала одним волшебным свойством. Вместе с пятнами грязи, сока и чернил в её барабане вещи расставались с воспоминаниями. После стирки плед не помнил прикосновений рук, подушка забывала о снах, которые дарили ей люди, спортивные штаны теряли память о победе или поражении на футбольном поле.

Нельзя сказать, что вещи слишком переживали по этому поводу. Благодаря трудам стиральной машины их репутация всегда оставалась кристально чистой. К тому же после стирки собственные мысли казались каждому, кто покинул барабан, особенно свежими и яркими. Пусть даже до этого та же самая мысль посещала его в девяносто восьмой раз.

За долгие годы никто в доме так и не узнал, нравится или нет машине её ремесло.

– Да, я стираю не только грязь, но и реальность. Однако никто не может сказать, что делаю я это плохо, – говорила обычно машина желающим устроить спор.

Однажды в чулан зашла девочка лет пяти-шести, внимательно посмотрела на блестящий барабан и произнесла:

– Уважаемая стилательная машина, постилайте меня, пожалуйста! Мне это очень-очень необходимо.

– Девочка, ты такая милая и чистенькая. Тебя вовсе незачем замачивать, полоскать и отжимать, – прошумела машина.

– Я знаю, дологая стилательная машина, что вы стилаете из памяти всё-всё! – решительно заявил ребёнок. – А мне так плохо, что это надо обязательно сделать.

– Что же такое у тебя случилось, милая девочка?

– У меня жизненная тлагедия! Да! Мальчик из соседнего дома – он… – донеслись всхлипы и сквозь слезы девочка продолжила. – Он вчела сказал, что я вовсе не его невеста-а-а-а!

– Если я тебя простирну, тогда ты не будешь помнить про папу и маму, и даже про свой день рождения. Ты понимаешь это?

– Ничего катастлофичного. Папа и мама напомнят о себе, стоит только не почистить зубы, а когда мне падалят щенка, я пойму, что именины наступили. Зато навсегда забуду этого – гадкого, отвлатительного …..

– Нет, милая, ничего не выйдет. Вам, людям, чтобы забыть, не поможет ни одна стиральная машина. Я скорее застираю тебя до смерти, чем ты хоть что-то забудешь. Так что никакого волшебства не будет.

– Но как же так, тётя-машина? Мне обязательно-обязательно надо забыть… – из девочки полились сопли и слёзы, – моя жизнь тепель – одно большое-е чёлное пятно-о-о-о-о!!!

Машина смотрела, как девочка стучит маленькими ножками по кафельному полу, и невозмутимо перенесла пару ударов маленьких рук.

– За долгие годы стирки я поняла: не бывает в жизни совершенно чёрных пятен. Все они на самом деле состоят из разных оттенков. Наверное, так и у вас, людей. Приглядись к своим воспоминаниям, они же – словно драгоценные камушки. Какой гранью к свету повернёшь, про то и вспомнишь. А граней много. Ты только попробуй.

– Ду-у-у-маешь? – подозрительно посмотрела на машину девочка. – Ну ладно, надо поплобовать. А ведь ты плава, стилательная машина, если подумать, тот мальчик не совсем уж недостоин воспоминаний. С ним вот очень весело иглать в пилатов. И котёнка он с клыши снял. Я пеледумала его забывать. Пусть сам стладает.

Стиральная машина тем временем принялась заниматься тем единственным ремеслом, к которому у неё был несомненный талант, – стирать.

– Кое-кому очень скоро потребуется голубое бальное платье, – пророкотала машина, глядя, как девочка кружится в гостиной перед зеркалом.

Чемодан, который не видел мира

В старом, как море и горы, доме у озера жило много диковинных вещей – нож из рисовой бумаги, подставка для розовых лепестков, вечная свечка без фитиля. Но самым экстравагантным даже в этом экстравагантном коллективе считали коричневый чемодан с двумя пряжками, четырьмя кожаными ремешками. Бока чемодана покрывали наклейки со словами – Paris, São Paulo, Roma, Beijing, Lisboa, Johannesburg. Было даже название Droichead Nua. Висевшая на стене кабинета карта мира клялась, что так называют какой-то угол в Ирландии, но ей мало кто верил. Разве видела эта карта столько стран, сколько чемодан?

С каждым годом наклеек становилось всё больше и к тому моменту, когда начинается наша история, их насчитывалось уже восемьдесят четыре. Пока чемодан вместе с хозяевами пребывал в далёких странах, домашние вещи без умолку обсуждали его странствия.

– Вы видели, какие потёртые и грязные эти наклейки. Сразу понятно, наш чемодан видел мир и знает жизнь, как никто другой, – обращалась косметичка к подружке – дамской сумочке. Беседа происходила внутри платяного шкафа, где эта парочка прожила почти всю жизнь.

– Ещё бы. Бесстрашный путешественник, этот чемодан, – кивала замочком сумочка. Платяной шкаф она покидала только однажды, когда её вынесли в зал местной церкви на свадьбу, чтобы полежать в руках у невесты. – Вы знаете, однажды на него напали дикошарые бразильские муравьи.

– О, ужас! Дикошарые?

– Да-да! Именно дикошарые. Муравьёв так прозвали то ли за то, что они дико страшно метали ядовитые шары, то ли за то, что дико быстро крутили эти шары из смертоносной травы в бразильской сельве. Деталей я уже не помню.

– Я бы умерла от страха! И что же?

– Он захлопал их всех своей крышкой! Всех до единого. Такой отчаянный храбрец!

– Я слышал, он как-то даже пересёк Нил вплавь. Это был первый чемодан в мире, которому удалось доплыть до другого берега и не быть съеденным крокодилами, – сообщил портфель. Сам он был из натуральной крокодиловой кожи, что придавало рассказу особый вес.

Разговоры о чемоданных подвигах могли длиться днями: всё равно других занятий у обитателей платяного шкафа было немного. Стихала болтовня ровно в тот момент, когда дверцы открывались, и появлялся сам герой. Чемодан неспешно звенел своими замочками, перебирал ремешками.

– Здравствуйте, – обычно говорил он и затихал. Если кто-то набирался смелости и спрашивал, как прошло новое приключение, чемодан отвечал:

– Да, была пара переделок. При случае расскажу, – после чего погружался в многозначительное молчание.

Вторым любимым занятием домашних вещей – конечно, после рассказов о чемоданных странствиях – было гадать, про что думает легендарный путешественник в моменты отдыха. Спрашивать напрямую опасались: а ну как победитель дикошарых муравьёв ударит крышкой. Некоторые считали, что чемодан обдумывает мемуары.

Но как это часто случается и с людьми, и с вещами, мысли чемодана убегали совсем в другую, весьма грустную, сторону. Точнее, мысль была одна: он, чемодан, самый большой обманщик на свете и, вообще-то, самый несчастный из всех предметов кожгалантереи. Несчастней даже изрезанного вором-карманником кошелька, ставшего игрушкой для собаки.

Про чемоданное настроение знал только один обитатель дома у озера. Это был старый потертый, но при этом на удивление чистый, рюкзак – вечный компаньон чемодана по путешествиям. Странным образом, никто из домашних вещей не видел рюкзака. Виновато тут вовсе не волшебство, а образ жизни. В то время, когда рюкзак не путешествовал, его кидали внутрь чемодана, где он жил до новой поездки.

– Они все считают меня бывалым путешественником, рюкзачок, но ты-то знаешь: сам я за все эти годы не сделал и шагу. В отелях меня возит обслуга, в дороге – шофёры, в аэропортах катит тележка или лента транспортёра. Они тут думают, я видел мир, но, кроме похожих друг на друга номеров отелей, я видел только темноту. Темнота в багажнике машины. Темнота в багажном отделении самолёта, темнота на полке в купе поезда, темнота в бесконечных шкафах отелей. Я теперь умею различать пятьдесят оттенков темноты. Самая отвратительная та, что возникает, когда тебя везут на крыше автобуса в далёком штате Пенджаб, перед этим замотав в пять слоёв гадкой зелёной плёнки. Перед тобой – целый мир, а разглядывать приходится пластиковые пупырышки. Мой мир – это темнота. Поверь, рюкзак, быть чемоданом без взглядов на мир куда хуже, чем быть чемоданом без ручки. Даже та дурочка-болтушка – дамская сумочка, которую однажды носили в церковь, видела в жизни куда больше.

– Но ведь было же настоящее приключение? В тот раз, когда тебя, кажется, потеряли? – отвечал в таких случаях рюкзак. Обычно эта фраза успокаивала чемодан, и он погружался в воспоминания. Однако в этот раз дежурный комплимент не помог.

– И это ты называешь приключением?! Упасть ночью за борт круизной лодки в Нил, через шесть минут быть выловленным идеально выбритыми стюардами без признаков всякого египетского колорита и простоять ночь в тёмном чулане под лестницей? Это, что ли, приключение?! Ты бы ещё вспомнил, как меня в целях дезинфекции от каких-то муравьёв протирали граппой в Риме, и на этом основании скажи, что я умею пить! Скорей уж, это можно сказать про муравьёв, которые надышались парами граппы и потом дико вращали своими глазами-шариками. Нет, друг-рюкзак, кроме двух недель в витрине стамбульского duty free, откуда меня продали, заметь, со скидкой, в моём мире не было светлых моментов.

Сетование на тяготы жизни обычно отнимает много сил, неважно человек ты или чемодан. Силы можно было бы потратить на более весёлые вещи, но подумать об этом в такой момент как-то не получается. Поэтому к концу своей речи чемодан окончательно поник всеми своими ремешками и замочками. И вдруг собрался и продолжил.

– Знаешь, рюкзак, есть только одна вещь, которую я ненавижу больше темноты!

– Что за вещь?

– Ты! Да! Да! Ты! Правда! Ты всегда за плечами! Ты можешь подняться в жерло вулкана или увидеть закат на берегу Индийского океана, тебя не оставят в камере хранения музея современного искусства в Нью-Йорке. Ты увидишь полотно Сальвадора Дали. Это ты, а не я, лежишь на песке пляжа Сан-Франциско. Ты, а не я, висишь на ручке старинного вагона метро во чреве Стамбула и спускаешься потом к Босфору. Ты, а не я, глядишь на закат в Риме с замка Сан-Анджело! И даже на тот безымянный островок с белым песком и поющими ракушками в деревьях попал ты! – чемодан трясся – от гнева или горя, в темноте было непонятно.

– Ты прав, старый друг, всё это, кажется, происходило со мной, – рюкзак был как будто немного ошарашен и даже удивлён деталями своей биографии. – Но знаешь, раз уж сегодня такой день, когда мы говорим друг другу чуть больше обычного, я понял, что есть только одна вещь, которой я завидую больше самого себя. Ты ведь уже понял, что это за вещь? Это ты.

– Ты издеваешься?!

– Нет, разве что немного – и над собой, – улыбнулся матерчатым ремешком рюкзак. – Понимаешь, снаружи происходит много удивительного, но мне нечем это запомнить. Я вижу и тут же забываю. Во мне никогда ничто не оставляет воспоминаний. Всё это, друг мой, достаётся тебе.

– Мне? Что за чепуху ты тут говоришь!

– Посмотри внимательно внутрь себя. Например, что это там за чёрная штука?

– Это кусочек лавы из жерла Этны, а рядом лежит пара крупинок песка с пляжа Сан-Франциско.

– Вот видишь, а я этого и не помню.

– Ну как же?! А это – вот, рядом? Это же остатки кофе из лавки на углу Египетского базара в Стамбуле, – озадаченно проговорил чемодан, – как же этого можно не помнить. Ты, точно, не заболел?

– Нет. Я никогда ничего не помню, и мир вокруг не оставляет на мне серьёзного отпечатка, – легко и просто сказал рюкзак. – Должно быть, виной тому постоянные встречи со стиральной машиной. И мне от этого совсем не грустно, разве что покалывает сукно пыль разных дорог, но пылинки настолько перемешались между собой, что теперь сами – без роду, без племени. А ты хранишь воспоминания и запахи. И тот обломок этой – как её… – лавы, и запах римских улиц, и даже кусочек ракушки с безымянного острова с белым песком. Без тебя, чемоданчик, они бы не приехали в этот дом и не стали его частью. Должен заявить со всей ответственностью, возможно, ты самый счастливый на свете предмет кожгалантереи.

В этот момент двери шкафа открылись, чемодан и рюкзак вынесли наружу, и через некоторое время неразлучная парочка отправилась за новыми приключениями.

Кружка, в которой было пусто

В одном большом особняке с колоннами жила-была кружка. Её родителями были медный лист и чугунная кувалда. Так что нрав у кружки был простой и весёлый, только немного шумный, особенно когда ею стучал по столу какой-нибудь загулявший слуга. Кружка по такому случаю расплёскивала то, что в неё было налито, и громко звенела.

– Уже седьмой раз в меня наливают до краешка и выпивают до донышка! Откуда, хотелось бы знать, в этом слуге столько здоровья?!

На кухне в кружку наливали что угодно. Кто чай, кто кофе, кто огненный виски, кто ромашковый отвар. Бывало даже, что её приглашали отмерять зерно или муку. И ничего в кружке надолго не задерживалось. Её всегда хотелось осушить. Сама кружка больше всего любила, когда внутри плескалась свежая колодезная вода.

– Так меня лучше всего видно, до самого дна. А оно у меня блестящее, хотя и не слишком полированное.

Однажды зимой новенькая кухарка по недосмотру поставила кружку на самый край подоконника. Окно в этот момент приоткрыли, чтобы проветрить кухню после приготовления большого праздничного ужина. Зимний ветер хлопнул створкой, и кружка вывалилась на большую дорогу, скатилась в колею, где по её единственной ручке проехала нагруженная дровами телега.

– Я теперь изрядно помятая и совершенно беспризорная. Что же со мной будет?

Весь день пролежала кружка в канаве, а под вечер её подобрал нищий.

– Ручка, конечно, помята, и бок подбит, но для чего-нибудь да сгодится. А не сгодится, так сыграю на неё в карты, – сказал нищий и положил кружку в карман бесформенного балахона.

К моменту, когда кружка опустилась на дно нищенского кармана, она уже так пала духом, что даже не нашла сил погрустить. В ночлежке нищий, конечно, не стал спать, а устроил попойку с другими бродягами. Не привыкшая к таким застольям кружка пару раз неловко повернулась, и дешёвый эль пролился на какого-то забулдыгу. В сердцах тот ударил нищего, а потом отшвырнул кружку, поддав ногой так, что она укатилась в самый грязный и тёмный угол.

– Смотри-ка, ещё одна прикатилась, – раздался тихий голос.

– Эта тут долго не протянет, – ответил второй, басовитый.

Кружка стала перекатываться с боку на бок, но так и не поняла, кто же разговаривает. Угол был слишком уж тёмным даже для такого тёмного угла.

– Почему вы так говорите, неизвестные господа?

– Отчего же неизвестные? Мы вполне известные в этом уголке мира – осколок и обмылок, – ответили хором два голоса.

– Когда-то я был частью прекрасной вазы…

– А я куском душистого цветочного мыла из южных краёв…

– Теперь мы – мусор в ночлежке, – закончила речь парочка снова в унисон.

– И даже мусором я быть недостойна? – чуть не плача прошептала кружка.

– Жизнь порядком тебя побила, – проговорил осколок, – во мне отражается куча твоих вмятин и даже дырка в боку.

– Однако, ты же – из меди, и мусором тебе долго не пробыть, – добавил обмылок, – тебя ждёт тачка.

– К-к-какая тачка? – заикаясь, спросила кружка.

– Тачка старьёвщика, конечно. Каждое утро он проходит по улицам и останавливается, чтобы подобрать любой мусор, который сможет принести ему хоть маленький медный грошик, – проговорил обмылок.

– Ни одна вещь из тех, что попали в тачку, не вернулась в мир, – добавил осколок. – Такие, как ты, звонкие и металлические, я слышал, заканчивают свои дни в плавильной печи.

– Хры-ы-х, хры-ы-х, хры-ы-ых, – раздалось в тишине. Звук был такой, будто все тяготы мира давят на камни мостовой.

– Это он.

– Старьёвщик.

Кружку выхватили из тёмного угла узловатые пальцы, кожа на них напоминала задубевшую кору, какой она бывает только в лютый мороз.

– Может быть, получу одну серебряную монету, – проскрипел похожий на скрип тачки голос, – а может, кузнец и накинет ещё кружку эля.

Кружка оказалась в тачке рядом с большим куском порванной материи, длинным сапогом и потрескавшейся деревянной скалкой. Ниже лежали ещё несколько десятков вещей, но, что это такое, разобрать было невозможно. Кусок материи раскинулся по всей тачке.

– Куда нас везут? – спросила кружка.

– Мы надеемся, что попадём в добрые руки, – ответил кусок материи. – Меня вполне могут приспособить мыть пол или послужить плащом для бродяги. В такой мороз любой ткани найдётся дело.

– Скалка никогда не пропадёт, – сказала скалка. – Наверняка прибью какого-нибудь бородача, как мечтала моя первая хозяйка – жена выпивохи-столяра.

Сапог промолчал и только вздохнул всей своей длиной, так что сразу стало видно, что подошва у него отстаёт от носка, а потом проговорил:

– Пойду на заплаты.

– Какие вы счастливые, – пробормотала кружка, – а мне только и остаётся что ждать страшного конца. С такой дырой кому я нужна, кроме плавильной печи.

Тут жуткое «хры-ы-х-хры-ы-х-хры-ы-ы-х», сопровождавшее этот разговор, стихло. Тачка встала на перекрёстке двух улиц. Кружка увидела, как по стене бегут блики, напоминающие пламя.

– Ну вот и всё, – подумала кружка.

– Господин старьёвщик, господин старьёвщик, – зазвенели несильно взрослые голоса, – можно мы посмотрим, что это там у вас в тачке?

– Вы только испачкаетесь, там ничего полезного! – проскрежетал голос.

Кружка так и не могла понять говорит это старьёвщик, или вместе с ним в унисон скрипит ещё и сама тачка.

– Ну как же – ничего, а это?! – тут детские руки подхватили кружку.

– Мы дадим за неё две монеты.

– Три, – ответил старьёвщик.

– Ты же и не мечтал получить даже и одной, – прозвенела кружка. Ей было страшно, что за такие деньги никто не захочет покупать бросовую вещь.

– Две и ещё половинку!

– Ну, забирайте, сегодня, в конце концов, праздник!

Кружку понесли по улице. По пути её ощупывали, тёрли и рассматривали.

– Какая она замечательная, большая и медная, – говорил один звонкий голос.

– Да-да, как раз то что надо, – подхватывал другой.

Кружку принесли в дом у озера. Он казался большим и старым, но вовсе не дряхлым. Её долго мыли в тёплой воде и чистили песком. Рваные края дырки аккуратно подогнули, а потом понесли в большую светлую комнату.

– Смотрите, какая кружка! Это будет удивительная игрушка на нашей ёлке!

Тут кружку взяли большие руки, подняли куда-то высоко-высоко и пропустили через дырку еловую ветку. Ветка приятно пахла смолой и дружелюбно покалывала хвойными иголками. С высоты кружка увидела, что вся комната украшена гирляндами, шарами, а ёлка переливается от блеска украшений.

– Пожалуй, эта кружка станет одним из лучших новогодних украшений в нашем доме у озера, – заговорили вдруг сразу несколько голосов.

– От взгляда на неё так тепло и уютно, словно греешься у маленького очага. Мы будем украшать ею ёлку каждый год!

Если бы кружка могла сказать, что она счастлива, она бы немедленно прокричала об этом во весь голос. Но она не могла. Сама не знала – отчего. От невысказанного счастья помятые бока, днище и ручка кружки сияли на новогодней ёлке ярче всех других огней старого, как море и горы, дома у озера.