Текст книги "Арест"

Леонид Эгги
Арест

Вопреки всему выжившим детям ГУЛАГа посвящается.

Предисловие к сборнику

Многим читателям, которым знакомы литературные публикации Леонида Александровича Эгги, предлагается две повести и несколько рассказов о детях ГУЛАГа, одна из которых автобиографична. В последние годы, мы, наконец, обрели правду о масштабных, небывалых в истории человечества жесточайших репрессий против своего народа со стороны коммунистического режима

После прочтения» Архипелага ГУЛАГ» – Солженицына, «Колымских рассказов» – Шалимова,»Слепящая тьма» – Кестлера и других авторов, переживших вопиющие беззакония тоталитаризма, в которых перед нами прошли леденящие кровь судьбы взрослых. А в предлагаемой читателям книге – судьбы детей тех мрачных мест и их восприятие той страшной действительности. Эта книга создает для нас картину нашего мрачного коммунистического прошлого более полной и завершенной.

Но не только в этом заслуга автора Повести и рассказы прежде всего подкупают своей правдивостью, добротой, гуманизмом. Раньше такие книги назывались – Быль. Мир, в котором росли дети, репрессированные еще до рождения, был создан, чтобы лишить человека достоинства, сломить его духовно, отобрать нравственность. Прочтя книгу, читатель хорошо представит себе «ту жизнь» во всей ее» красе». Это был мир узаконенного беззакония, отсутствия всякой гарантии неприкосновенности личности, когда взрослые свыкаются с произволом, а дети – с колючей проволокой, овчарками и охраной. К сожалению, недобрые чувства присущи человеку, и толчком к их проявлению была та спецобстановка спецпоселков и спецпоселений, где расцветают самые низменные человеческие страсти и побуждения – «волчья» мораль, когда добрый человек становиться садистом, эгоизм перерастает в лютую ненависть ко всем и вся и вдобавок к этому – скученность, грязь, бедность и голодный рацион.

Автор был бы вправе призывать в своей книге к отмщению и возмездию, но мы этого не находим – чувство слепой ненависти не застилает глаза Леониду Эгги и его героям. Есть тут осуждение, но с целью предостережения, чтобы такое не повторилось, чтобы вновь не получили права голоса – жестокость, пренебрежение правами человека, его достоинством и честью, и, наконец, жизнью.

Повести и рассказы гумманистичны по своей сути, они проникнуты любовью к близким людям, таким же как автор, жертвам репрессии, детям спецпоселений, к животным и к суровой природе Севера Сочувствие к этим людям вызывает книга и грусть по оставшимся там навеки. Леонид Эгги – этот сын ГУЛАГа, известен не только в Одессе своей правозащитной и миротворческой деятельностью. То он несет еду брошенной старушке, то он везет гуманитарную помощь пострадавшим в боях в Молдове, то организует комитет помощи беженцам из Приднестровья.

В конце 80х годов он – один из руководителей полуподпольной ассоциации беспартийных, участник антикоммунистических митингов. Сегодня он активный депутат Одесского горсовета, организатор круглых столов, часто выступает в прессе и по радио, делегат Международного конгресса в Риме и других международных конференций. Лейтмотив его выступлений – мир и согласие, терпимость и взаимопонимание людей разных взглядов и устремлений.

Более ста лет назад гениальный мыслитель Достоевский отчетливо предвидел, к чему может привести потеря в обществе основных (как теперь говорят» общечеловеческих») моральных принципов – Правды, Добра, Справедливости, Красоты и Любви. Стремление к этим принципам, по мнению Достоевского, живет в каждом человеке, в глубине его души, как бы жизнь его не деформировала. Пусть предлагаемая читателю книга Леонида Эгги послужит воспитанию человека на этих принципах, ибо это – единственный путь к спасению мира.

Д.Малявин

Председатель комиссии Одесского гор совета по восстановлению прав реабилитированных жертв политических репрессий.

I

Сон Ани был беспокойным. Порой сводило судорогой ее руки. Вчера Славик, младший брат, пока она была в школе, наелся отрубей и целый день у него болел животик. Аня, таская на руках плачущего брата, ругала себя за то, что плохо завязала мешочек.

Мама пришла с работы настолько поздно, что ее перестали ждать. Она была чем-то расстроена. Успокоив дочь: «Ничего не случилось, все нормально», – поцеловала сына, поела хлеба с кипятком, попросила Аню не сердиться: «Совсем сил не осталось. Сегодня лес везли и везли, сучки – как бревна».

Даже не прогрев, как обычно, после работы руки в тазике с горячей водой, сразу легла на топчан и крепко уснула. Аня положила затихшего брата к маме, потушила свет, улеглась рядом с ним и задремала.

Сквозь сон Аня услышала стук в дверь. Отчего-то затрепетало ее сердечко – кто это может быть среди ночи?

– Мария, открывай, это я, – раздается вместе со стуком знакомый голос нормировщицы с нижнего склада, где работает сучкорубом ее мама.

– Мария, начальник сказал без тебя не возвращаться, открывай дверь.

Аня повернула голову – мама, положив руки на грудь, ладони сжатые, – еще не отошли от топора и крючка, которым катают бревна, – спала и ничего не слышала. Положив ей ручку на плечо, сопел Славик. Осторожно поднявшись, чтобы не разбудить брата, Аня подошла к двери, откинула крючок и растерянно прижалась к стене. По-свойски, бесцеремонно вошли трое энкавэдэшников. Одного из них она знала: это был Фурман, тот самый, что часто проверяет бараки. Он подошел к топчану, дотронулся до мамы. – Ткаченко! Поднимайся!

Измученное тело мамы даже не пошевелилось.

– Поднимайся, тебе сказано, – крепко встряхивая ее за плечо, сердился Фурман.

Славик открыл глаза, которые в страхе остановились на энкавэдэшниках, вцепился в мать и расплакался. Аня молнией метнулась к топчану, схватила брата на руки и, вернувшись к стене, прижалась щекой к его головке, тихонько шепча ему успокаивающие слова, а сама с ужасом смотрела на Фурмана, трясущего маму за плечи так, что голова ее болталась из стороны в сторону. Поняв, что разбудить не удастся, Фурман кивнул одному из энкавэдэшников и они вдвоем сдернули мать с топчана, как есть, в рубашке.

– Одевайся, да поживей, некогда с тобой валандаться.

Мама, еще не проснувшись, натянула на себя платье, взглянула на стоящих энкавэдэшников, вздрогнула:

– За что?

– Сама знаешь, делайте обыск.

Остановившийся молча около печки круглолицый с ярким румянцем на щеках энкавэдэшник обвел взглядом комнату: чурбак вместо стула, стоящее на нем деревянное ведро с водой, чуть повыше – картинка, на которой изображены церковь и Бог… Сушатся две пары грубых ботинок, у окошка – небольшой, сбитый из крест-накрест жердин столик с двумя полочками. На столе разложены несколько тетрадок, учебники, чернильница-непроливашка с торчащей в ней ручкой, банка с солью. Из нижней полки выглядывали две кастрюли, сковородка и пара оловянных чашек. На подоконнике лежал сшитый из мешковины портфель, бока которого кокетливо обтянуты материей. Напротив столика топчан, сколоченный из досок, с резной, для шика, спинкой у изголовья. На топчане – матрац, покрытый серой материей, одеяло, сшитое из разноцветных лоскутков. В уголке, у двери, притаилось помойное ведро, накрытое деревянной крышкой, с прислоненным к ведру веником. Из-под топчана выглядывает картонная коробочка, в которой лежат десять-одиннадцать картошин.

– Какой уж тут обыск, все на виду.

– Делай, что тебе сказано.

– Ну, разве что для протокола, – круглолицый нагнулся и вытащил из-под топчана другую коробочку, побольше, в которой аккуратно были сложены несколько трусиков, от множества стирок потерявших свой цвет, детское платьице, рубашка, косынка и кофта, почти новая, видимо, бережно хранимая от лучших времен, да маленький мешочек, который заинтересовал Фурмана. Все эти действия происходили при гробовом молчании. Он потряс мешочек, развязал, сунул туда руку и в разжатой ладони все увидели горсть отрубей.

Он торжествующе оглядел окружающих:

– Здесь не меньше килограмма.

Аня, крепко прижав давно замолкнувшего брата, обреченно думала о том, что энкавэдэшник унесет их последнее спасение.

Фурман резко повернулся к маме:

– В побег готовилась? Где взяла? У лошадей украла?

Аня видела, что мама как бы оцепенела, не говоря ни слова в ответ, скорее всего даже не осмысливая вопроса.

– Фурман, оставь ребятам, ей и без отрубей хватит.

Фурман встретился с обреченным взглядом Ани, швырнул мешочек в коробку, но решил довести дело до конца. Взял с подоконника портфель и вытряс его. На стол выпали две тетрадки, книжки, самодельная тряпичная кукла.

– Дяденька, отдайте! Я сама ее сделала!

Ничего не ответив, Фурман бросил портфель на стол, попытался заглянуть под топчан. Однако заглянуть туда можно было лишь встав на колени, а галифе не хотелось марать. Он осмотрелся, сорвал со стены изображение церкви:

– Опиум разводите по баракам? Как это я не усмотрел? Нет, чтобы вожди висели на стенах.

Он разложил на полу картинку, заглянул под топчан. Поднимая форменную фуражку, упавшую с головы, сказал:

– Действительно, ничего нет. Собирайся!

Мария очнулась:

– Деточки мои милые, что с вами будет?!

Она упала на колени перед Аней, державшей брата на руках, обняла их. Плакали все трое, и плач был такой безысходный, что круглолицый не выдержал:

– Да, может, еще отпустят. Одевайся.

Славик крепко обхватил маму за шею.

Аня сквозь слезы приговаривала:

– Мама, мы с тобой пойдем.

Фурман схватил Марию подмышки, другие энкавэдэшники оторвали ребят от матери, бросили на топчан:

– Сидеть, не брыкаться!

Марию поставили на ноги, бросили под ноги фуфайку и платок:

– Одевайся, и без тебя много работы.

– Да что же я сделала?

– А это ты сама расскажешь. Идем. Мария переступила через упавшие на пол фуфайку, платок. Она ничего не видела из-за льющихся слез. На прощание успела проговорить:

– Доченька! Славик на тебя остается.

Сейчас ты ему сестра и мать.

Последние слова прозвучали уже с порога, куда выталкивали ее энкавэдэшники, и, за секунду до этого, прошмыгнула впереди всех нормировщица.

– Аня! Куда мама с дядьками ушла? – испуганно спросил Славик.

– На работу увели. Лежи и молчи, а то дядьки и за тобой вернутся, – накрыв брата одеялом, Аня закрыла дверь на крючок, легла рядом с ним и стала убаюкивать его. Дождавшись, чтобы он уснул, повернулась к нему спиной и только тогда дала волю беззвучным слезам. «… Энкавэдэшник сказал, может, отпустят маму. Отпустят…» Что-то она не помнит, чтобы кого-либо забрали – а потом отпустили. «Когда папу брали, так же говорили, и из нашего барака никто не вернулся, и с соседнего уводили насовсем. Ах! Зачем я дверь открыла? Может, и обошлось бы. Да нет! В бараке у лесозавода дверь боялись открыть, просили придти днем, так им дверь вместе с крючком выломали».

Мысли ее текли все медленнее. Но вдруг Аня очнулась: «Фурман ругался за церковь на картинке, что, если он вспомнит и вернется?»

Встав с топчана, подобрала валявшийся на полу измятый листочек, в одном месте надорванный: «Прости, Боженька, это не я – это Фурман своими сапогами». Она бережно разгладила листок и спрятала в книжку. Легла и, вконец измученная, уснула.

Наутро, почувствовав чей-то взгляд, она открыла глаза и увидела тревожно глядевшего на нее брата:

– Аня, почему мамы с работы нет?

– У них много леса привезли, она еще на работе, и не спрашивай ни о чем.

– Аня, у меня живот почти не болит, я есть хочу.

Ответственность за брата наложила на Аню суровый отпечаток. Она и так была неулыбчива, а теперь лицо ее совсем посуровело, стала выглядеть гораздо старше. В душе у Ани все окаменело. Никто больше ни слезинки у нее не видел, а если совсем ей горько было, то плакала, забравшись под одеяло, чтобы и брат не видел и не плакал вместе с ней.

– На вот пока, ешь, – вложила ему в руку несъеденную вчера картошку.

Набрала в кастрюльку воды, сполоснула в ней несколько картошин, поменяла воду на чистую и пошла за дровами, чтобы протопить печь. Дров оставалось немного. Мама не успела привезти горбылей с лесозавода: лошадь не давали.

Вернувшись с охапкой дров, она увидела соседку, тетю Тоню, кормившую Славика. С виду ей лет тридцать, но, как и у всех, с изможденным от работы и недоедания лицом. Волосы ее, всегда прикрытые косынкой или платком, белые-белые, как снег. Говорят, что она поседела за одну ночь. У нее сын – забияка, Аня его не любит. Закончив приятную для брата процедуру, тетя Тоня, усадив рядом Аню, обняла ее.

– Девочка моя, ты уже большая, слушай внимательно. В школу пока не ходи, сама знаешь почему. Маму забрали, а мы не знаем, за что. Сейчас пойдем с тобой в НКВД и, что бы у тебя ни спрашивали, должен быть один ответ: «не видела, не знаю, не слышала», – Аня в знак согласия легонько кивала головой, – Сейчас покушай, вот, я принесла немножко, а это мы маме отнесем.

Пока Аня пыталась есть, тетя Тоня играла со Славиком.

– Ну, карапуз! Мы с Аней пойдем не надолго, а ты чтобы не баловался и нюни не распускал. Ты уже большой мужик.

Славик, широко улыбаясь, отвечал:

– Не буду, если с мамой придете.

– Мама на работе, позже придет. Ну, не балуй, мы скоро вернемся, – при этих словах она машинально перекрестилась.

Дежурный райНКВД оказался знакомым тети Тони. За какую-то провинность, впрочем, мелкую, она у него картошку окучивала. Он просмотрел списки арестованных.

– Сидит за Фурманом. Передачу без разрешения взять не могу, от тебя тем более. Возьмут от родственников, – и, видимо, вспоминая, как быстро и аккуратно она работала у него на огороде, тихо проворчал: – Ты сюда не ходи. У нее пункт 9. А то и тебя заметут.

Плохо дело. Этих с пунктом 9, на ее памяти еще не выпускали. Как, впрочем, вообще еще почти никто не возвращался, НКВД не ошибается.

– Пойдем, Аня.

Взяв ее за руку, тетя Тоня быстро довела девочку до барака. Зашли в комнату. Тетя Тоня отлила чуть ли не полный стакан постного масла, насыпала в свернутый кулечек овсянки, положила туда же несколько кусочков сахара. Достала с полочки хлеб, отрезала половину:

– Овсянку будешь варить Славику, у тебя там еще несколько картошин есть. Да не журись, девка, как-нибудь проживём, а там и Господь не лишит нас милости, и люди не дадут пропасть.

– Тетя Тоня, я в детдом не хочу, нас со Славиком разлучат.

– Что тебе в голову взбрело, какой детдом?

– В соседнем классе девочка была… Когда маму взяли, ее в детдом отправили. А у меня дядя есть в городе Горьком. Когда папу взяли, мама, на всякий случай, заставила меня наизусть заучить его адрес. Но здесь никто про это не знает. Когда нас увозили, мама и папа сказали, что у нас нет родственников. Я напишу дяде Коле, пусть он нас заберет отсюда.

– Обожди, не горячись. Мы не знаем, какая у него обстановка. Ничего пока писать не надо. Обождем несколько дней, что-нибудь придумаем. Пока маму не осудят, никто вас никуда забирать не будет. Ты запомнила, что я тебе говорила?

– Конечно! На все вопросы отвечать: «Не знаю, не видела, не слышала».

– Умничка, теперь еще запомни: дверь на крючок не закрывай, некого бояться. Сама знаешь, наши не воруют, а от этих разбойников никакой засов не спасет. Я вас прокормить не смогу. Если к вам будут приходить люди, не обращай внимания и ни о чем не спрашивай. А дверь потому не закрывай, чтобы стучать не приходилось, никому не нужно знать, если кто зайдет. Все поняла? Не успела Аня сказать «Да», дверь с треском открывается, вбегает, размахивая сумкой с учебниками, Юрка – сын тети Тони. Аня инстинктивно спряталась за спину тети Тони. Юрка никогда не упускал случая пребольно дернуть ее за косичку. Он был взволнован какой-то новостью, но увидел за спиной матери Аню, стушевался, тихо положил на стол сумку:

– Мама! Я есть хочу.

– Обожди. Сейчас я от Ани вернусь, тогда поешь.

Пока мама Юры собирала для Ани сверток, он тихонько шепнул ей:

– В школу не ходи, там уже знают.

Для Ани это не было новостью. В спецпоселке такие события в секрете не удержишь. Многие, просыпаясь поутру, шептали про себя: «ночь пережил, не взяли – и слава Богу». В школе дети спецпоселенцев с виду представляли одну группу с детьми вольнонаемных, но это только с виду. Когда брали кого-то из родителей ребенка спецпоселенца, ссыльного, лишенца или без права выезда – его ждали невеселые времена. Не без подачи взрослых слышали они в свой адрес: твой отец, или мама, – шпионы. Или враги народа. Правда, несмотря на* то, что дома попадало от родителей, такие атаки порой получали жестокий отпор от друзей обиженного. Все это Аня знала и ничего хорошего от посещения школы для себя не видела. Друзей у нее не было, поэтому она твердо решила больше в школу не ходить, тем более, что у нее сейчас брат на руках. От мрачных мыслей ее отвлек голос тети Тони:

– Пойдем, Аня. Брата и тебя кормить буду.

Открыв дверь, они увидели лежавшего поперек топчана спящего Славика: грудь и голова накрыты одеялом, а голый зад сверкал в проникающих сквозь стекло лучах последнего осеннего солнышка.

– Ни на минуту оставить нельзя, вот непослушный мальчишка.

Аня накрыла Славика, но он уже проснулся, переводя вопрошающий взгляд то на сестру, то на соседку.

– А где мама?

Тетя Тоня сдержала подступивший к горлу комок и ответила:

– Славик! Маму послали на работу в другой поселок, на несколько дней. Там без нее не могут обойтись. Она поручила смотреть за тобой Ане и мне.

– Я к маме хочу, почему она меня не взяла с собой? Аня! Где мама?

– Тебе сказали, что мама уехала. Она мне даже разрешила в школу не ходить, чтобы быть с тобой.

– А мы будем в лошадки играть?

– Конечно, будем. А сейчас давай есть.

Пока Аня кормила брата, тетя Тоня растопила печь.

– Аня, я пойду. Еда пока у вас есть. Никуда не ходи. Ты еще раз дров в печь подбрось, чтобы протопилось хорошо, и жди меня, – с этими словами тетя Тоня ушла.

Целый день Аня отвлекала мысли брата от мамы: играла с ним в прятки, рассказывала сказки, в которых младшие братья слушались старших сестер.

Когда она рассказывала сказку про Иванушку-Козленочка, Славик расплакался и захотел быть козленочком. Козы едят траву, которая везде растет, поэтому они всегда сыты. Аня пристыдила брата:

– Какой ты капризный. Картошка у нас еще есть, отруби можно варить, масла немножко. Вот барин какой.

Соседка отсутствовала весь день. Пришла вечером радостно взволнованная: – Аня, один человек освобождается, уезжает домой, но письмо боится взять. Хотя дал мне слово, что остановится в Горьком, найдет твоего дядю, все расскажет и посоветует, как лучше сделать. Теперь будем ждать. А сейчас я еще напишу твоему дяде несколько строчек. Дай лист бумаги.

Аня вырвала тетрадный листочек, сама пристроилась рядом. Тетя Тоня на минутку задумалась, обмакнула ручку в чернильничку и быстро-быстро стала писать. Вот это да. Аня так не может. Она, когда старается выводить буковки, так у нее от усердия язычок изо рта высовывается. Ребята в классе смеются. Не успела Аня налюбоваться, как тетя Тоня быстро пишет – письмо уже было готово.

– Я тебе сейчас прочитаю.

«Здравствуйте, уважаемый Николай! Хочу сообщить Вам, что Марусю по решению профсоюзной организации, за хорошую работу, направили в Дом отдыха. Она этим так загордилась – даже письма нам не написала, и мы еще не знаем, когда она вернется. Ее дети, Аня и Славик, самостоятельные люди, и не подумаешь, что русоволосой, худенькой Ане с синими глазами всего 9 лет, белобрысому мужичку Славику скоро три года. Пока Мария на отдыхе, я присматриваю за ними. Адрес прежний.

Тоня».

– Тетя Тоня! – возмущению Ани не было предела. – Какой Дом отдыха? Каких нет писем. Я знаю, что от арестованных писем не берут.

– Аня, твой дядя знает, что нас в дома отдыха не посылают. Раз неизвестно, когда мама вернется – значит, ее еще не осудили. Вас он никогда не видел, но должен знать, как вы выглядите. Мы не знаем, что он придумает, если у него самого все в порядке. Не переживай, он все поймет правильно. В одном мире живем.

С этими словами она свернула письмо треугольником, заклеила разжеванной мякушкой хлеба, написала адрес, сбегала за маркой, лизнула ее с тыльной стороны и прихлопнула поверх написанного адреса.

– Вот и готово. Завтра отправлю.

– Тетя Тоня, а вдруг вы забудете, давайте я сама сбегаю к заводоуправлению, там висит почтовый ящик.

Соседка рассмеялась. Слыша ее смех, неизвестно почему рассмеялся сидевший на топчане Славик.

– Ну, так и быть, раз тебе невтерпеж. Только не попадись.

Тетя Тоня отдала письмо Ане, которая наскоро одела ботинки, от нетерпения кое-как зашнуровала, и в одном платье выбежала на улицу. В это время года уже начинались заморозки. Быстрый бег в растоптанных ботинках раздавался мелкой дробью по подмерзшей земле. Было немножко страшновато. Ночью в спецпоселке запрещено ходить. Кругом темно, лишь за бараками, вокруг неподалеку расположенной зоны, горят фонари и ярко светят прожекторы. Через два барака она перешла на тротуар, который выведет ее прямо к заводоуправлению, где находится почтовый ящик. На тротуаре не так темно, как между бараками. Свет фонарей от обнесенного высоким забором комбината, да время от времени включаемые охранниками прожекторы, освещают дорогу.

Через несколько минут Аня стояла у прикрепленного на стене заводоуправления почтового ящика. Рядом горела большая лампочка. Оглянулась по сторонам, быстро вытащила из-за пазухи письмо, потянулась к щелочке – рука не достает. Подпрыгнула несколько раз. Ничего не получается, только треугольничек измялся. Неподалеку раздались чьи-то шаркающие шаги. Аня испугалась – вдруг в НКВД узнали про письмо? Присмотревшись, она увидела приближающегося старика, одетого в фуфайку. Истрепанные брюки. Ноги в обмотках, спадающих на самодельные калоши. Этого можно не бояться. Старик остановился, удивившись встрече в столь позднее время с маленьким человеком.

– Девочка! У тебя какие-то затруднения?

– Я письмо бросить не. могу, не достаю.

– Счастлив тот человек, у которого осталось кому писать. Это дело поправимое, еще вырастешь. Давай брошу.

– Нет, дедушка! Письмо я сама должна бросить. Вы лучше меня поднимите.

Он без возражения поднял Аню, она разгладила смятую бумагу, быстро проговорила: «Ты лети, письмо, лети, прямо к дяде попади», сунула его в щелочку и для верности прикрыла крышечку. Дедушка поставил ее на землю, перекрестил почтовый ящик:

– Видимо, важное сообщение, раз никому не доверяешь. Тебя как зовут?

– Аня.

– Дойдет оно до места, Анечка. Тебе в какую сторону? К баракам? Ну, беги, благослови тебя Господь, – с этими словами дед перекрестил девочку, и она заторопилась домой.