Текст книги "Сукины дети"

– Вы так торжественно их преподносите, – смеется Гвоздилова. – Как переходящее знамя. Так и хочется горячо поблагодарить вас за оказанное доверие!

* * *

– …А в Пицунду мы можем поехать осенью! – говорит Татьяна. – Путевки будут, мне обещали.

Татьяна видит, как лицо Левушки покрывается бисером пота.

– Что, что, Левушка? Опять сердце?..

– Ерунда! – морщится Левушка. – Обыкновенный спазм! Это от перемены погоды… Ничего, сейчас отпустит!

– Левушка, я боюсь! – Татьяна прикладывает ухо к Левушкиной груди. – Бухает, как молоток! Очень болит, да? Давай вызовем врача?

– И думать забудь! – отстраняется Левушка. – Только врачей здесь не хватало!.. Накормят тебя через трубочку – и кончилась твоя голодовка!

– Да пошла она к черту, эта голодовка! – плачет Татьяна. – У тебя больное сердце! Тебе нужен режим! И ребята вон еле ходят… Давай вызовем!..

– Не смей! – сипит Левушка. – Ты сделаешь мне только хуже!.. Меня уже отпустило! Правда, отпустило!

Левушка умиротворенно улыбается, чмокает Татьяну в губы и демонстративно поворачивается на правый бок. Татьяна еще какое-то время с тревогой смотрит ему в лицо и успокаивается только тогда, когда слышит ровное и размеренное сопение.

* * *

…И снова по театральным проходам несется взмыленная группа начальников. Юрий Михайлович, Анна Кузьминична, трое из райкома и сопровождающие их молодые люди с короткими спортивными прическами и в костюмчиках чехословацкого производства.

* * *

…Актеры молча выстроились на сцене… Ни звука, ни движения. Глядя на эту безмолвную толпу, можно предположить, что визит высоких гостей не производит на них никакого впечатления. В глазах актеров – ни страха, ни ожидания, ни любопытства.

На этом фоне Юрий Михайлович, и без того изрядно подрастерявший большую часть своего сановного достоинства, выглядит жалким и униженным просителем.

– Товарищи! – произносит Юрий Михайлович, и на лице его брезжит извиняющаяся улыбка. – Вышестоящие инстанции ознакомились с вашими требованиями и сочли возможным их удовлетворить. Приказ об увольнении актеров аннулирован. Спектакли Рябинина сохраняются в репертуаре. Фамилия его соответственно остается в афише… Что же касается возвращения Рябинину гражданства… тут вопрос, более сложный… необходимо выяснить мнение самого Рябинина… с ним будут вестись переговоры…

Юрий Михайлович спотыкается на полуслове. Он ждал любой реакции – смеха, ропота, но только не этой странной аморфной тишины. Не обрадовались, не разозлились. Стоят и молчат.

И Юрий Михайлович, пугаясь этого равнодушного безмолвия, начинает торопливо начинять паузу словами:

– Поверьте, товарищи… Делается все возможное… К сожалению, вопрос о возвращении гражданства находится не в компетенции министерства культуры… Но компетентные органы прилагают все усилия…

И снова глухой ухаб тишины. Никто не двигается, никто не произносит ни слова. И Юрий Михайлович, окончательно теряя остатки респектабельности, продолжает барахтаться в этой тишине, с ужасом чувствуя, что увязает в ней все глубже…

– Я уверен, товарищи, что вопрос решится положительно… Просто следует запастись терпением… Нельзя форсировать события… Товарищи, почему вы молчите?.. Скажите хоть что-нибудь!..

И опять – ни звука в ответ… Хоть бы один вздохнул, зевнул или переступил с ноги на ногу!..

Тишина становится для визитеров невыносимой, превращается в настоящую пытку. Непостижимые типы эти артисты. Стоят и смотрят. И по их глазам не понять, слышат ли они, что им говорят…

– Да люди вы или нет? – неожиданно кричит Анна Кузьминична. И на глазах у нее закипают слезы. – Что вы еще от нас хотите? Хватит нас мучить! Если вам не жаль самих себя, то пожалейте хотя бы Юрия Михайловича!.. У него предынфарктное состояние!

– Не надо кричать, – негромко говорит Боря. – Спасибо за информацию. Мы все поняли. К сожалению, ваш визит запоздал. Голодовка была бы прекращена и без вашего прихода.

Толпа актеров расступается, открывая глубину сцены, и у Юрия Михайловича обрывается сердце: там, на сцене, привязанный веревками к деревянным носилкам, торжественный и неподвижный, лежит Левушка.

На секунду в мозгу Юрия Михайловича вспыхивает слабая искра надежды – не очередной ли розыгрыш? – но тут же гаснет, не успев оформиться в сколько-нибудь внятную мысль. Нет, никакой это не розыгрыш. У смерти свое, особое выражение лица. Его видно сразу. Оно проступает сквозь любой грим.

– Простите, – говорит Боря, обращаясь в зал. – Но мы хотели бы остаться одни. Нам надо проститься с нашим товарищем. Не волнуйтесь, никаких эксцессов не будет. Через несколько минут мы покинем это помещение…

* * *

…Актеры тщательно и подробно готовятся к своему выходу на публику. Натягивают на себя хламиды. Накладывают грим. Подводят глаза. И вот уже исчезают желтизна кожи, заострившиеся носы и впалые щеки. Словом, кто угодно, только не те, которых наблюдали еще минуту назад.

* * *

…Впервые за это время мы выбираемся из глубоких, душных и полутемных театральных помещений на залитую солнцем весеннюю улицу.

Собравшаяся перед театром толпа под приглядом милиции ведет себя довольно спокойно, однако в этой толпе чувствуются притаившиеся до поры грозовые разряды. Внимание собравшихся приковано к обшарпанной неказистой двери служебного входа. Наконец дверь распахивается – и перед толпой предстает странная похоронная процессия: группа людей с раскрашенными лицами и облаченных в декоративные лохмотья несет на плечах носилки со столь же экстравагантно выглядящим покойником. Должно быть, вот так же средневековая толпа реагировала на появление «ведьм», которых выставляли на площадях, дабы обыватель мог напрямую выразить им свое презрение и свой гнев – она зашевелилась, зароптала, загудела, охваченная общим электричеством гражданского негодования. Над головами взметнулись самодельные плакаты: «Злобствующих антисоветчиков – вон из СССР!», «Сегодня – антисоветизм, завтра – фашизм!», «А сало русское едят!», «Нам стыдно, что вы наши соотечественники!», «Лакеи империализма, убирайтесь из России!»

И вот уже огромная толпа, еле сдерживаемая милицией, постепенно окружает ненавистных «ведьм», берет их в плотное кольцо, опасно подбирается все ближе. Впрочем, как и в любой толпе, люди здесь самые разные: кого-то забавляет этот диковинный спектакль, кто-то движим любопытством узнать, чем все закончится, а кто-то исполнен решимости принять личное участие в «охоте».

Внезапно в похоронную процессию летит камень, и клокочущая скрытой энергией толпа, будто только и дожидалась этого сигнала, начинает забрасывать «ведьм» камнями. Один из камней рассекает Аллочкину щеку, сквозь толстый слой белого грима проступает яркая багровая полоса, и ее рваные края набухают кровью.

– Алла! – надрывно кричит из толпы Толик. Аллочка в оцепенении оборачивается к толпе, скользит взглядом по лицам, кажется, не вполне понимает, что происходит…

И вдруг на миг Боре чудится, что из толпы раздалось негромкое и нестройное скандирование:

– Мо-лод-цы! Мо-лод-цы…

Он резко поворачивает голову, стараясь выискать взглядом тех, кто скандирует. Неужели показалось?..

Удерживаемая двумя молоденькими милиционерами, колотится мать Левушки. Глаза ее расширены от ужаса, она беспрерывно что-то говорит, но в общем шуме ее невозможно расслышать…

Продирается вперед федяевский Шурик. Он показывает на мать, что-то объясняет милиционеру. Тот, не слушая, заталкивает его обратно в толпу.

– Товарищи! – взывает Юрий Михайлович. – Опомнитесь!.. Достигнута договоренность!.. Не сходите с ума! Там мертвый человек! Оставьте их в покое! Это же варварство, товарищи!..

Похоронная процессия какое-то время топчется на месте, пытаясь найти безопасный проход. Милиция тщетно пытается разорвать кольцо обезумевшей толпы. Слезы, стоны, проклятия, камни, свист…

И тогда Боря Синюхаев выхватывает у милиционера мегафон и прикладывает его ко рту.

– Товарищи!.. – голос его, усиленный рупором, заставляет толпу притихнуть. – Товарищи! Минувшей ночью умер замечательный артист Лев Бусыгин!.. Всю свою жизнь он служил искусству, правде, добру!.. Он отыграл свою последнюю роль и уходит от нас навсегда!.. Проводим же его так, как надлежит провожать артистов!..

И Боря первым начинает аплодировать. Его поддерживают не сразу. Оторопевшая толпа не в состоянии мгновенно переварить услышанное. Кто-то снимает с головы кепку, кто-то смущенно прячет агрессивный транспарант, кто-то лезет в карман за носовым платком… То здесь, то там раздаются неуверенные аплодисменты, и вот уже вся огромная площадь, словно устыдившись своего недавнего поведения, аплодирует мертвому Левушке…

…И тут происходит невероятное. Из-под чуть дрогнувшей ресницы покойника выползает здоровенная слеза и, словно стесняясь своих размеров, быстро скатывается по щеке, оставляя за собой живую влажную бороздку. Первой реагирует на это Татьяна, ни на секунду не отрывавшая взгляда от Левушкиного лица. Она беспомощно оглядывается на коллег, ища в их глазах подтверждения происходящему. Затаив дыхание, все напряженно глядят на Левушку. Секунда, другая… И покойник, точно почувствовав, что от него ждут проявлений жизни, коротко шмыгает носом.

– Живой! – ахает Татьяна. – Солнышко мое единственное, счастье мое ненаглядное, Левушка мой любимый, живой!

– Врача! – волнуется Аллочка. – Надо срочно вызвать врача! Кто-нибудь умеет делать искусственное дыхание?..

– Какое, к черту, дыхание? – одергивает ее Тюрин. – Он и так дышит, как паровоз! Сейчас главное его не спугнуть!..

– Фантастика! – восхищается Сима. – Скажи, Лен! Это что же у него было? Летаргический сон, что ли?..

– Хохмачи! – шипит Юрий Михайлович. – Сволочи, подонки! Вы еще ответите в горкоме за ваши шутки!..

– Какие шутки? – удивляется Гордынский. – Разве такими вещами шутят?.. Просто жизнь пошла немножко не по Марксу…

Внезапно Левушка открывает глаза и садится на носилки. Толпа в очередной раз замирает.

– Товарищи! – срывающимся голосом говорит Левушка. – Я вот сейчас лежал и думал: почему все самое лучшее приходит к человеку после смерти? Слава, уважение, любовь!.. Раньше мне казалось, что мы живем в мире ненависти… А теперь понимаю, что это неправда… Любви в мире гораздо, гораздо больше… И когда в каком-то месте ее скапливается особенно много, – там могут произойти любые чудеса…

Левушка взмахивает рукой, словно желая добавить еще что-то, но внезапно лицо его сморщивается, и он плачет, размазывая по щекам счастливые слезы.

Находчивый Дрюля быстро ставит патефонный рычажок на пластинку, и над очарованной площадью возникает сладкий итальянский тенор, исполняющий Верди…

Звучит итальянская ария. Скандирует улыбающаяся толпа. И актеры, ничего уже не соображающие от пережитого ужаса и смертельной усталости, но послушные вечному и неистребимому актерскому инстинкту, мгновенно натягивают на лица профессиональные улыбки и кланяются, кланяются, кланяются, поворачиваясь во все стороны и жмурясь от солнца, падают и поднимаются, и поддерживают друг друга за локти, и снова кланяются, скорее даже не понимая, а чувствуя, что наконец-то кончился этот бесконечный спектакль, и, судя по аплодисментам, прошел он вполне прилично…

Вглядимся же напоследок в эти странные, размалеванные, эксцентрические лица. Левушка. Татьяна. Борис. Андрей Иванович. Элла Эрнестовна. Сима. Гвоздилова. Гордынский. Федяева. Аллочка. Ниночка. Супруги Тюрины. Дрюля. Артисты. Нелюди. Сукины дети.