Текст книги "Меблированная пустыня (сборник)"

Я высказал случайную похвалу недругу Шекспира. И мы разругались…

Знаете, что он мне сказал?

– У-у! Библейская морда!

Мне было чуть больше года, когда отец приколол к стене карту республиканской Испании и, держа меня на руках, умудрялся переставлять на карте флажки, как только менялись очертания Мадридского фронта. Вокруг пели: «Я хату покинул, Пошел воевать, Чтоб землю в Гренаде Крестьянам отдать. Прощайте родные! Прощайте, семья! Гренада, Гренада, Гренада моя!»

О, эта магия поэзии! Она приведет меня к испанским событиям, которые не отступят от меня во всю жизнь. Много лет я грезил о генерале Клебере, который защитил Мадрид в июне 1937 года.

Испанцы до сих пор не знают, кто на какой стороне воевал.

Кто прав? Да все правы. А значит никто…

Помню, как я удивлялся, когда узнал, что кажется в Каталонии, Коммунистическая дивизия им. Карла Маркса расстреляла 29-ю троцкистскую дивизию им. В.И. Ленина.

Что-то совершенно абсурдное…

…В июле 1941 года отец – военный дирижер был уже в действующей армии. В 1941-м мама подняла всю семью: Сару с сыном Ленькой, моим двоюродным братом, старше которого я – на четыре дня. Обе – и мама, и Сара хотели девочку, хотели назвать, как звали бабушку – Лимфа. Родилось два мальчика, каждый из нас – в честь бабушки Лимфы…

Еще с нами была Женечка, дед – Израиль Гершкович и его вторая жена – для нас тетя Соня.

Есть последняя семейная фотография – 11 сентября 1939 года. На ней, в последний раз – все вместе…

Какая это чудная пора, когда еще все вместе!

* * *

В то время, когда фотограф усадил нашу большую семью перед фотоаппаратом, начало мировой войны было предрешено. После разгрома польской армии, в Бресте встретились немецкий генерал Гудериан, известный теоретик и практик танковой войны, и советский комбриг Кривошеин. Еврей по национальности, Семён Моисеевич Кривошеин прошёл Гражданскую войну. Воевал на озере Хасан и в Испании. Имел на своём счету финскую компанию. Был очень образованным человеком и знал несколько языков…

Военачальники встретились как союзники. Надо было смотреть и видеть совместный парад, который устроили немцы и русские, сокрушив оборону Брестской крепости, которая отчаянно оборонялась поляками. Что думали, глядя на этот парад, брестские евреи? Что, наконец, нашли своих защитников? Правда, немцы смотрели на них с откровенным презрением. Думаю, Кривошеин слышал их крик сквозь эту безмятежную повседневность. Но и он ведь не знал больше, чем они. О чём-то догадывался. Наверняка что-то предчувствовал…

Впрочем, в соответствии с договором, заключённым между Гитлером и Сталины, немцы отходили на западный берег реки, оставив Брест и его цитадель советским войскам. После установления границы (ею стала река Буг) и парада устроили банкет, где советские военачальники показали всю свою мощь. Не Гудериану было перепить Кривошеина.

Немецкий историк Пауль Карель свидетельствует, что на банкете, произнося тост, Кривошеин допустил забавную ошибку. Он сказал: «Я пью за вечную вражду, – но немедленно поправился и произнёс: – за вечную дружбу между нашими народами».

Зазвенели бокалы…

За двадцать один месяц до начала войны.

И поезда с нефтепродуктами, платиной, хромом, хлопком, зерном шли в сторону Германии. Немцы же подписанный со Сталиным договор исполнять не спешили…

А Гудериан и Кривошеин ещё раз схлестнутся на Курской дуге. Немецкий теоретик и практик танковой войны Гудериан вынужден будет отступить. А в 1945 году, командуя корпусом, генерал-лейтенант танковых войск Кривошеин ворвётся в поверженный Берлин, за что и был удостоен звания Героя Советского Союза. Только вот евреев, увы! в Бресте уже не было. Всех расстреляли…

Реальность иногда позволяет себе оплошность: выздороветь от неё самой…

* * *

… Я стою на табуретке в палате тяжелораненых и читаю стихи. Совсем недавно мы бежали из горящей Полтавы в Сталинград. Но неожиданно мы с Ленькой заболели корью. Пришлось выйти в Камышине.

Каждый день мы с матерью ходим в госпиталь.

Я стою на табуретке и читаю стихи.

Со всех сторон ко мне тянутся руки. Что-то протягивают. Я волнуюсь и вижу все, как в тумане. Забинтованные головы, руки…

Первый проблеск в сознании, первый урок, первое отрезвление в безупречно выстроенной жизни: «А вдруг где-нибудь забинтованный лежит и мой отец? И Ленькин…».

Из Полтавы мы ехали в переполненном вагоне, только Сара, Ленька и Женечка в конце вагона, а мы с мамой и дедом в начале.

Дедушка крикнул:

Сара, иди сюда!

Вокруг захохотали. Какой-то мужик затянул:

Абрам и Сарочка, такая парочка…

Спрашиваю маму:

Почему он говорит Абрам? Дедушку зовут Израиль Гершкович…

Молчи, деточка, молчи… Он не про нас…

Состав несколько раз бомбили. Моя ровесница, девчонка с косицами предлагает:

Давай поиграем в похороны…

А другой малыш сказал:

– Я люблю папу, маму и отбой воздушной тревоги.

…Я стою на табурете и читаю стихи…

… Я снова и снова возвращаюсь к этой истории. Мама говорит: пора уезжать из Камышина в конечный пункт эвакуации. Это куда? Немцы идут к Сталинграду. И нам плыть пароходом «Максим Горький» дальше. На пароходе флаг с Красным Крестом: пароход везет раненых. Стемнело. Дед двинулся по трапу. Какой-то матрос, пропуская свою кралю, столкнул деда с трапа. За ним – нас всех. Пароход уже отошел, когда налетели немецкие «мессера». «Максим Горький» потопили. Никто не спасся.

Мама была поражена, отчего это молчат наши зенитки, а трассирующие пули летят горизонтально? В сторону берега…

Я тогда думал: когда отец вернется с фронта, обязательно расспрошу его об этой истории…

Увы! Отец не вернулся, а конец истории, я узнал много позднее.

В повести моего друга Аркадия Днепрова есть эпизод его побега из плавучей тюрьмы. Эта плавучая тюрьма-баржа стояла неподалеку от «Максима Горького» С нее и стреляли только не по вражеским самолётам, а по беглецам из тюрьмы, среди которых был и мой друг, попавший туда за неосторожное слово…

Как хотелось рассказать об этом маме!

… Все-таки сели на другой пароход. Дедушка говорит, что самолетам и пароходам с названием «Максим Горький» не везет. Они все разваливаются. Только не надо об этом никому говорить…

На остановках мама не разрешает выходить, потому что пароход часто трогается без гудка и совсем не по расписанию. Многие теряли родных, всех родственников. Мама зорко следит, чтоб на остановках мы с Ленькой даже к трапу не приближались.

Стоим на палубе…

А дальше помню поездку на телеге в башкирское село. Дождь. Степь тянется бесконечно. Едем и едем. Нас с Ленькой накрыли брезентом, но ветер постоянно срывает его.

Откуда? – спрашивает возница.

С Украины.

А кто такие, ебреи знаете? Денег дал бы, чтоб поглядеть…

И запел песню.

…Деревня, куда мы приехали, называется Хлебинино. Нас поселили в избе, где жила еще одна семья из Белоруссии. Хозяйка вместе с дочуркой (моя ровесница) разместилась на печке-лежанке. Ночью слышим крик. Все просыпаются. Бегут в горницу. Оказывается, на плите стоял чан с кипящей водой. Ну, маманя нечаянно и столкнула туда дочку.

Это все вы жиды проклятые! Если б не вы, она спала бы в комнатах!

На поминках пили и дрались.

Потом мы получили письмо от отца. С фронта! Пришли и соседи из Белоруссии. Мама читала:

17.8.41

Здравствуйте, мои дорогие Лёник и Верочка!

Я здоров чего и вам желаю. Сегодня у нас в части большая радость, пришлись, вырвавшись из окружения и уничтожив немало фашистской сволочи, много наших бойцов, больше половины. Из моих пришли Прозоров, Карташёв, Котлубей… Турыгин и Аксёнов убиты… Ну, я опять сформировал оркестр. Правда, инструментов пока ещё нет, сейчас все музыканты мои находятся при санчасти, я – единственный в двух лицах, и капельмейстер, и политрук санчасти. Немного отдохнём, так как наши пришли как тени, и им необходим отдых, а затем опять пойдём громить проклятых фашистов…

Я смотрел на лица слушающих людей, в особенности, когда мама читала фамилии вернувшихся бойцов. Лица были напряжены, полны ожидания и веры…

На Западном фронте в составе армейских газет были многие известные писатели. В газетах была даже должность такая – писатель. Среди них – А. Бусыгин, Г. Кац, М. Штивельман, А. Софронов. Сюда же приезжали А. Фадеев, М. Шолохов, Е. Петров.

На слова А. Софронова отец написал песню «О шинели», которую знали на Западном фронте[10]10
  В. Моложавенко, «Костры памяти», Ростовское книжное издательство, 1985


[Закрыть]. Сам же А. Софронов был ранен, оказался в госпитале и ничего не смог сказать мне об этом факте, знал только, что такая песня существует. Он ее слыхал через год, но уже не на Западном, а на Южном фронте.

 
Когда идем повзводно мы
Далекой стороной,
Шинель моя походная
Всегда в пути со мной.
Всегда в походе новая,
Подрезаны края,
Армейская, суровая, родимая моя.
 

…Потом был какой-то праздник. Люди почему-то идут на речку. Речка замерзла. На берегу стоит бочка, все отвинчивают краник и что-то пьют. Потом кровь на снегу. Почему все праздники кончаются кровью?

…Мы переехали в Чебоксары. Солнышко. Идем по деревянному тротуару. Дедушка Израиль улыбается:

Чуваш-Париж…

Слово какое-то незнакомое – Париж…

Вечером, первый раз в жизни видел настоящий кинофильм. Говорят, из Америки.

Про что кино? – спрашивает дедушка.

Гитлера посадили в клетку, и придумывают ему разные казни. А люди говорят: «Мало, мало»…

…В Полтаву вернулись сразу после ее освобождения, в 1944 году. Перед отъездом из Чебоксар получили сухой паек – ржаные сухари. Лучшей еды с тех пор не знаю…

Иногда Раюха режет, питы на части, посыпает их чем-то душистым и ставит в духовку, делает сухари. Не ржаные, но все же…

В Полтаве не было, кажется, ни одного целого здания. Четыре семьи – каждая в одном из углов чердака. А перед окнами, на улице Ванцетти, 7 цвёл березовый садик.

День Победы я встретил в Полтаве. В ночь с 8 на 9 мая в Берёзовом садике, напротив которого мы жили, стали собираться люди. Всё больше и больше людей. Потом мужчины и женщины, старики и подростки, дети запрудили и все окрестные улицы. Ждали, что сейчас диктор Левитан произнесёт Приказ Верховного Главнокомандующего. Совершенно незнакомые люди обнимались, целовались, такого всеобщего братства я никогда ни раньше, ни позже больше не видел. Мне было 9 лет, а по житейскому опыту – все восемнадцать. Мне кажется, что в тот день, я лучше узнал людей, чем за все последующие десятилетия. Мы были вместе. Горевали, отчаивались, ненавидели и любили.

Я потом долго не мог заснуть. И когда погасли огни салюта, стихли песни, я слышал, как мама тихо плакала в подушку. Она верила, что отец обязательно вернётся. Что он не сгинул в том страшном сражении под Вязьмой, о котором правды не знает никто, даже Бог. Скорее всего, его забросили в тыл врага, разведчиком, и он выполняет, какое-то важное задание… Она ведь верила стихам Симонова: «Жди меня и я вернусь, только очень жди…»

И она ждала.

И возвращалась мысленно к Симонову и его стихам, будто он в чём-то перед ней виноват. Она и ещё тысячи других написали Симонову письмо от имени всех тех, кто ждал, «как никто другой», но, увы!.. не дождался…

Дескать, реабилитируйте нас. Напишите что-то в наше оправдание, а то ведь последние восемь строчек вашего стихотворения, – писали женщины, – звучат для нас, не дождавшихся, как укор, как обвинение…».

Что я могу написать в ответ? – отозвался Симонов. – И о каких оправданиях может идти речь? Беспощадная мясорубка войны, делала своё дело, не желая разбираться в человеческих судьбах. И вышло так, что я, написавший эти стихи, кого ждали, быть может, с куда меньшей верой и силой, чем других, вернулся, а те, другие не вернулись. И что теперь можно с этим поделать? Какие стихи писать вдогонку к тем, которые я продолжаю читать и с чувством невольной вины, и с сознанием неразрешимости этого противоречия.

Стихотворные строки получили силу, вышедшую за пределы литературы и власти самого автора…

И Константин Михайлович на вечерах стал читать эти строки реже или совсем не читал, разве что рыбакам, надолго уходившим в море…

А мама всё равно продолжала ждать.

Так начиналась литературная оттепель в советской литературе. Можно сказать – с жестокого романса.

А потом был голод. Очереди за хлебом.

И ещё Сталин объявил настоящую войну евреям.

Пошли поезда в Сибирь и дальше с советскими военнопленными.

Наконец исчезли бесчисленные инвалиды войны с медалями на полинявших гимнастёрках. Особенно их много было на базаре. Исчезли в один день. Чтоб глаза не мозолили…

На Ялтинской конференции большая тройка решила: США и Англия в качестве репарации берут деньгами. Сталин решил, взять, что называется трудовыми резервами. И снова пошли поезда на север. Везли немецких, польских, болгарских других женщин, много раз изнасилованных нашими солдатами…

Посыпались анекдоты, что евреи воевали «на ташкентском фронте».

Меня все годы занимало: откуда появился этот миф?

Почему он так крепко засел в головах советских граждан.

В 1943 году появились секретные распоряжения, чаще всего устные, об отстранении воинов-евреев от командных должностей, об уменьшении числа евреев, представленных к наградам…

У меня нет никаких сомнений, что миф этот – о «Ташкентском фронте» – придумал сам Сталин. Известно, что Сталин был патологическим трусом.

В годы Гражданской войны о его трусости ходили легенды. Рассказывали, как он без порток сиганул в окно в Царицыне, услыхав артиллерийские выстрелы. Или забился под кровать при слове «белые». Мстительный, он никогда не мог забыть, как в дружеской борьбе Бухарин нечаянно положил его на лопатки. И Бухарин, поняв, что он сделал, побледнел при этом…

…День Победы в моём представлении не то чтоб угас, нет, он оставался светлым, благородным и печальным. И я как бы отделил этот день от остальных дней войны с 1941 по 1945.

Девятого мая бываю чаще всего дома, а ухожу – 22 июня. Вот и в последний раз (в 2015) уехал в Реховот, где создали мемориал погибших во вторую мировую солдат. На одном из камней имя моего отца…

В октябре 1941 года под Вязьмой советские армии попали в окружение. Были взяты в плен. В плен! Обнесли осеннее поле колючей проволокой, загнали туда людей без жилья, без еды, я слышал, что военнопленные ели умерших товарищей…

Еще мне рассказывали: евреев-офицеров часто находили на поле боя с пулей в затылке.

Свои стреляли?

То, что случилось под Вязьмой, иначе как катастрофой не назовёшь, хотя все советские материалы избегали этого слова.

«В 1942 году около Сталинграда и в самом городе было окружено 330 тысяч немцев. Лютой степной приволжской зимой они продержались 71 день. В вяземском котле было окружено около 450 тысяч наших. Они мягкой осенью продержались шесть дней. Наглядная разница в выучке войск и квалификации командования Вермахта и РККА. Горько»[11]11
  Игорь Николаев, «Знамя», № 5, 2000


[Закрыть].

Пожалуй, мать больше всего боялась, что отец попал в плен…

Известный артист Евгений Яковлевич Весник мне рассказывал: «Ташкент. Праздничный концерт в дни 50-летия Советской власти. Вместе с маршалом Советского Союза Тимошенко в его вагоне-салоне едем в Москву. После двухдневных возлияний (были опустошены два ящика коньяка) и обильных яств…

– Товарищ маршал! А как вы войну выиграли?

Маршал:

– Какую?

– Отечественную…

Маршал:

– А х… его знает»…

Мама Раисы получила повестку из военкомата: ваш муж убит. Не поверила. Ждала и дождалась. А если б вдруг вышла замуж? Крепкий мужчина подвернулся, а у неё двое детей… Нет, не могло быть. Как не могло быть и у моей мамы. Такие они у нас были, наши матери…

Война.

Одиночество.

Смерть.

Житейские мелочи.

Мистика.

И многое ещё чего…

Но над всем – мечтами, воспоминаниями, философскими рассуждениями – господствует она – война. То великая война, то отечественная, то непонятная какая. Но она всюду. Врывается в лирический рассказ телефонным звонком и коротким словом «убит»…

Вторая мировая. Войны в Израиле, которые уже довелось пережить здесь. Обстрелы самодельными ракетами – «касамами». На детской площадке нас с младшеньким внуком застала воздушная тревога. Уже с полгода, как он не хочет туда ходить. Боится воя сирены…

Война – всегда война. Там ли, здесь ли. И в прошлом, и в настоящем. И по врагу нужно стрелять. Его нужно убить. Или он убьёт тебя. В политкорректном или просто цивилизованном мире об этом говорить не принято, а уж попытка примерить на какого-нибудь разудалого либерала законы военного времени немедленно карается диагнозом: отсутствие демократии…

…В 1944 году в Полтаве я пошёл в первый класс четвертой школы – разрушенное здание, в котором сохранился только первый этаж. Принесли высокие столы. Поставили низкие скамейки. Я мог писать только стоя. Мама сшивала газеты – вместо тетрадей. На большой переменке приносили кусочек хлеба со щепоткой сахара. Чудо-момент!

Вокруг было полно мин.

Мы играли в войну.

Самый старший был товарищем Сталиным. Я, уж простите, Ильей Эренбургом, публицистом номер один, известным писателем…

Однажды, чуть не повесили мальчишку, который в наших играх был Гитлером…

Неподалеку от дома пленные немцы восстанавливали Музей Полтавской битвы. Мы подходили к ним с игрушечными пистолетами и кричали: «Гитлер, капут!». И они отвечали «Капут, капут!». Лица у них были усталые. Я не мог поверить, что они убивали людей или, заставляли, есть мертвечину…

В общем, были такие же, как мы, как все, только очень молодые. Некоторые – и просто дети. И это было странно, потому что немцы были фашистами и с нашей точки зрения не имели никакого права быть детьми. Их надо было убивать. Где только возможно.

Кажется, в году 1946 в Полтаве был еврейский погром. По городу ходили много завитых в парикмахерских женщин, переживших оккупацию. Их называли «немецкие овчарки»…

…Весь мамин род – из Полтавы. Мамина фамилия редкая – Хархурим. Фамилия, скорее всего хазарского происхождения. «Хокурим» – хазарское слово. Означает «Я прочитал». Это слово есть в первом письме из Хазарии в Иерусалим…

Прадедушка Авраам Эпштейн жил в Перещепино. Держал скобяную лавку. Там родилась и бабушка Лимфа, которая вышла замуж за нашего деда Израиля. Бабушка Лимфа – нежная, красивая рано умерла.

Дед был портным. Шил исключительно мужские брюки. В Полтаве на нашем чердаке, где, кажется, двадцать четыре часа работала его машинка «Зингер», появились как-то брюки-галифе с широкими красными генеральскими лампасами. Только ему на фабрике «Индпошив» доверяли такое.

Мы с Ленькой спросили:

– Дед, может быть эти брюки для маршала Жукова?

Дед молчал, но смотрел на нас так, как будто бы сказал «да». Нам было ясно, что теперь уж точно будем хорошо жить.

Мама подтвердила. Сказала, что в газете написано, что в строительстве государства решено не допустить ни одной ошибки.

…После отъезда маминых сестер и Леньки стало совсем плохо…

И мы уехали в Черновцы.

Еще в 1944-м, по дороге в Полтаву, через Киев, Харьков видели совершенно разрушенные, разбитые вдребезги города. Всюду – сплошные развалины…

И снова пошли по тому же кругу.

…Снова в Полтаву я приехал через сорок лет. По городу развешены афиши: «Экспериментальный драматический ансамбль». Художественный руководитель Леонид Финкель». Никогда в жизни так не волновался: родной город! Потащился на Комсомольскую, 81. Постоял у нашего дома. Мама потом выспрашивала все до подробностей: а, сколько окон, не перестроили ли. Кто живет?

Неожиданно я сказал:

– Мама, а что если здесь когда-нибудь будет мемориальная доска?

– Боже, как дурно я тебя воспитала…

Подъехал к березовому садику. Вместо старого дома с водоколонкой во дворе, новая высотка…

После спектакля подошел ко мне старый человек:

– Финкель Лазарь ваш дед? Дирижер? А дирижер Финкель Наум? Отец?

Мы обнялись.

А на следующий день он водил меня и показывал, где выступали оркестры деда и отца…

Неожиданным светом осветила Полтава моё пребывание в Израиле.

В 2013 году в Ашкелон прибыл новый репатриант из Полтавы – доктор Анатолий Мучник, человек высокообразованный с интересом ко многим наукам, в том числе политологии, социологии и проч. Попал в мой литературный семинар. Проходя мимо книжного магазина, увидел и мои книги. Из книг узнал, что я полтавчанин и всю краткую историю моих полтавских скитаний. В том числе, что я был учеником первого класса (1944 год) Полтавской средней школы номер четыре. И отправил книги одной из учительниц этой школы – Наталье Безродной. Каково же было моё удивление, когда однажды он принёс мне письмо с фотографиями дома, где я родился и жил до войны (и угрожал матери, что там будет мемориальная доска!). Берёзовый садик, где мы встретили победную ночь 1945 года – там теперь стоит памятник моему любимому Пушкину – случайной ли?! – в припадке восторга думал я. И, наконец, фотографию подростков – мальчиков и девочек с моими книгами. А на доске надпись: «Урок Леонида Финкеля».

И позже, они устроили выставку моих книг и документов…

Знаю, что коллеги в таких ситуациях быстренько надевают неподалёку спрятанные крылышки и взмывают ввысь. Зачем же лгать себе и делать вид, что в искусстве – иная нравственность, чем в обыкновенной жизни?

Наташа Безродная, учительница русской литературы Полтавской средней школы № 4 вообще не считает, что она сделала нечто. Хотя я всё время думаю, ну зачем ей надо было мотаться в разные концы города, чтоб фотографировать одно, другое, третье? Затевать в нынешних непростых условиях эту выставку?!

Но она настоящий педагог.

Она возвращает нынешней школе то, что называется перспективой. Памятью. Гуманизмом, как бы не устарело это слово…

Отец и дед были военными дирижерами. И я не могу равнодушно слышать знаменитый марш «Прощание славянки». Поэт Иосиф Бродский уговаривал великого музыканта Мстислава Ростроповича, чтоб он предложил этот марш российскому правительству в качестве гимна. И для красных и для белых «Прощание славянки» было своим. Музыка оказалась вечной. Конечно, в этой музыке много тревоги, в ней вечные междоусобья и распутье России. И ее одиночество в мире. Это музыка внушает, что Отечество все же лучше и честнее того, что в нем происходило. И, может быть главное, что звучит в мощном марше, – надежда, единственное и вечное наше спасение, потому что во все века мы не жили, а готовились жить…

… И Мендель Финкель, прадед, был музыкантом, точнее скрипачом. На фотографии ему лет шестьдесят – шестьдесят пять. Видимо, еще до отмены крепостного права в России родился. Молдавское местечко он покинул, после печально-знаменитого Кишиневского погрома. Уехали в Харьков.

Однажды в Москве. В Центральном Доме Актера я встретился с великим артистом – Иван Семеновичем Козловским. Они с дедом Лазарем, начинали вместе. Он посмотрел на меня и сказал: «Сейчас я объявлю вам вашу фамилию». И он, уже пожилой, нет, просто очень старый человек назвал мое родовое имя. Когда я впервые увидел фотографию прадеда, я понял, в чем дело. Папин двоюродный брат, врач, подарил мне фотографию своего деда и моего прадеда, увидев меня в первый раз, воскликнул: «Тебя, случаем, не Мендель зовут?».

И впрямь, я очень похож на прадеда…

Однажды, прадед поклялся, что все его дети станут музыкантами. Закончат консерватории…

Так и случилось. Мой дед Лазарь стал дирижером, закончил консерватории в Варшаве и Харькове. Сестра Роза – пианистка. Занимался музыкой и младший брат Лёва. Потом в первую империалистическую (1914) попал в плен и был убит при попытке к бегству.

Стал дирижером и мой отец…

С войной на мне всё и оборвалось.

В нашем доме висит редкостный вымпел. Деду Лазарю Михайловичу (Менделевичу) Финкелю его подарили в бенефис 20 февраля 1910 года. На вымпеле – программа концерта в зале «Пале де Кристаль…»

Что это за чудные люди были!

Мне кажется, назови их имена и Господь встанет.

Я был уверен, что Сережа, сын, восстановит семейную традицию. В пять лет он уже занимался в детской музыкальной школе, увлекался джазом и написал собственное произведение – польку с которой и выступал тогда же по телевидению. В пять лет. Но он задумал быть сначала пожарником. Потом хирургическим пожарником. А после врачом.

Так и случилось.

Иногда он садится за роскошное электропиано, и мы слушаем музыку.

И меня на ватных ногах несет куда-то в пустое пространство…