Текст книги "Арена XX"

– Так это были вы… так выходит… – только тут она сообразила, кто была та девушка. – Я же видела ее… Ну конечно, я видела ее здесь. Никогда бы не подумала, что она может внушить мужчине такую страсть. (Святая непосредственность.)

– Нет, он сумасшедший вне всяких сомнений, – вырвалось у Макарова.

– Думать вслух не советую.

– Это что, правда? – спросил Урываев. – Между вами и Розалией что-то было?

Николай Иванович медлил с ответом. Взгляды всех были приставлены к его груди. Аргус о шестидесяти глазах (мы сочли – а вы нет?). За столом собралось тринадцать человек. И плюс еще восемнадцать. Минус один. И на лице у каждого читалось то, что ненароком вырвалось у художника Макарова. Но также и у Тамары Шатоевны, судившей обо всем просто и здраво, недаром крепко держит она в руках гроссмейстерские фалды – а надо помнить, что шахматисты вокалистам братья по разуму.

– Хотите верьте, хотите нет, Александр Ильич, но я не из числа тех, кому Розалия Фелициановна могла внушить страсть. Этот Оболенский – дурак, каких мало. Знаете, есть такие, что из зала кричат актеру: «Не верь! Она случайно платок обронила!».

– Зачем тогда вы это сделали? – спросил Давыд Федорович.

– Меня допросили в полиции, меня освидетельствовал психиатр. И всем я говорил одно и то же: Пегасу пристала стремительность.

– А на самом деле зачем вы это сделали?

(«Хочешь патентованное средство от всех болезней сразу – и от скуки жизни, и от бледной немочи, и от бесславия? Обзаведись тайной, и все как рукой снимет».)

– Это моя тайна.

(«Когда его тайна открылась, он высокомерно произнес, едва шевеля губами, с надзвездной печалью в огромных навыкате глазах, глядевших из-под полуопущенных век: “Кто вы? Что вы? Кто вы вообще, чтоб меня судить?” Его презрение было убийственней их ярости. Они даже не осмелились вслух сказать, почему его, Петера Лорре, надо лишить жизни».)

– Вы же понимали, что вас уволят.

– Я об этом не думал. В Танжере я совершил подвиг: вывез под огнем бесценный груз. Бесценный, потому что ничего не стоил. За это меня уволили из Иностранного легиона. Кстати, на скаку попасть в колесо не так-то просто. Манфред фон Шписс прибыл на кладбище строго по расписанию, но уж налетался на славу.

Дом Ашеров был обклеен ницшеанскими – «нитчеанскими» – обоями во вкусе запоздалого еврейского бидермайера. Под пошлостью понималось «свое, девичье». И уж подавно ничего не стоило посадить Печорина за руль гоночного автомобиля. Загадочный поступок Берга был стилистически легитимен по тогдашним меркам. Мы судим прошлое с высоты нашего сегодняшнего знания. Мы судим его не по праву. Оно предстает нам в совершенном виде, коего не имеет. Для себя оно настоящее – свое «непреходящее сегодня». И в силу этой субъективной незавершенности сохраняет свою сокровенность, в отличие от будущего, которому еще только предстоит открыться (что завтрашний день может не наступить, в расчет не принимаем). Поэтому наше прошлое заманчивей нашего будущего. Носиться Пегасом по небу времен, изредка опускаясь то в одном, то в другом столетии – отроческая фантазия человечества. Мертвые лики городов глядят с Земли, каждый, как гигантские Уста Истины. Берлин, Куско, Вавилон… Ясно, что инопланетяне посещали Землю. Без их помощи построить можно было только Мочегорск, который испускает сигналы по периметру звездно-посадочной площадки. Сегодня проще оказаться в иной галактике, чем в двадцатом веке.

Было и жаркое: тушеная курица с черносливом и картофелем и отдельно поданная тушеная морковь с корицей. Подавались кушанья в четыре руки – Маргаритой Сауловной и Зинаидой Адольфовной. Гости поспешно расчищали место: горячо держать…

Убирали тарелки сообща, еще обещан был сладкий стол.

– В ванну все складывайте, – говорила Маргарита Сауловна. – Завтра придет Клаудия, все помоет.

На мгновение Николай Иванович и Лилия Долин очутились одни в ванной, по-праздничному заваленной немытой посудой.

– Знаете, почему я это сделал? – быстро проговорил он. – Я думал, то были вы – в аэроплане.

Встретив новый год по старому стилю и петербургскому времени, гости расходились. Двадцать восемь гостей – и все по лестнице. О немецкие соседи, когда-нибудь вашему ангельскому терпению придет конец.

Трояновский-Величко подкараулил Берга:

– Вы попадете в ад. Это говорю вам я.

Неудержимая потребность произнести вслух то, что на все лады произносил про себя. (К тому времени Урываев уже смылся, слинял, испарился, растворился – и прочая бытовая химия.)

– Мы оба попадем в ад, – сказал Берг.

Николай Иванович снова стал бывать на Фазаненштрассе. Реже, чем летом. Часы работы одних это часы отдыха других. После пяти вечера на дверях похоронных контор висят амбарные замки. Напротив, счетчики таксомоторов только начинают отсчитывать свои километры брусчатки. Крупье и ночные таксисты негласно состоят в одном профсоюзе с «Голубым ангелом». Но, кажется, респект, с которым Берга встречали в ашеровской гостиной, находился в обратной зависимости от частоты его визитов… Или всему причиной тайна, которую он хранил. Или даже наоборот: которая от кого-то перестала быть тайной.

– Может ли грешник быть хорошим человеком? – спросил Николай Иванович у Лилии. Они встретились у церкви. Ему как-то случилось ее здесь ждать. Тогда шли репетиции «Данаид» – теперь Трояновский-Величко переработал для юношества «Пентезилею» Клейста. (Андрею Акимовичу нельзя отказать в чувстве современности: «Псы, которыми Пентезилея травила Ахилла, – прообраз овчарок Аушвица».)

Берг сидел с Лилией на скамейке. Был холодный ветреный день, идеальный для поджогов.

– Грешник – хорошим человеком… – повторила задумчиво Лилия.

– Ну, который осужден гореть в аду, – пояснил Берг.

– Франческа и Паоло, – не колеблясь ответила она. – Да и любой грешник, который делает доброе дело. Святые, они же не очень добрые.

На вопрос – неизбежный – почему он об этом спрашивает, Николай Иванович ничего не ответил. Не отвечай на вопросы, и тебе не понадобится плетка, о которой говорил Заратустра.

– Почему вы все время дразните папу – что скоро все переменится и ему надо будет учить иностранные языки?

– Я хорошо вижу, что ждет оперу.

– А папа, по-вашему, не видит?

Не отвечай.

Они встречались до обеда. Николай Иванович делился боевыми воспоминаниями – о России, об Африке. Доходили до Тиргартена, в котором в феврале не очень-то посидишь на скамейке.

– Пальцы зябнут, – это открыло шлагбаум, до того преграждавший путь к ее рукам. – А вы думали, я погибла, да? Вы хотели ему отмстить за меня, мертвому?

– Если б я мог надругаться над его телом, как Ахилл над телом Гектора.

– А как он над ним надругался?

– Снял с него доспехи…

– А дальше?

– Проколол сухожилия, продел крепкие ремни…

Ее глаза вспыхнули:

– И что же?

– Привязал к колеснице и носился на ней, как сумасшедший, от горя.

– Почему от горя, он же победил?

– Он очень любил Патрокла. Он смотрел, как голова Гектора бьется о камни…

– И все из-за меня? А если б меня захватили арабы и я стала пленницей их вождя, вы бы меня спасли?

– Как вы думаете? Безумие означает бесстрашие. Макаров считает меня безумным, он не понимает, что я бесстрашен. (Поет.) «Я подвиг силы беспримерной готов сейчас для вас сверши-ыть…»

– А дальше?

– «Но мысль ревнивая, что ею другому обладать…»

– Это вы о Макарове? Я с ним даже не целовалась. Он будет целоваться с закрытыми глазами и представлять себе, что я Васенька. Очень мне это нужно.

Первый закон эмиграции: эмигрировавший в малолетстве до старости щенок. Кто эмигрировал пятнадцатилетним, останется им навсегда – например, Николай Иванович.

(«Лишенный родины, он был лишен возмужания» – о писателе, эмигрировавшем в юности.)

Лилия Давыдовна была и вовсе в пеленке, когда на розвальнях в тридцатиградусный мороз они перебрались через речку, отделявшую Россию от сделанного ею лимитрофа, который она потом снова сожрет, имея привычку питаться собственными лимитрофами. Давыд Федорович с женой и маленьким ребенком оказался на иждивении своей горбуньи-сестры. После Петрограда что ему делать в этом кирхатом, год как уже независимом Энске? За тридцать лет его родной город трижды успел сменить название, а теперь в спешке писал себе фальшивую родословную – как на краденого пса.

Давыд Федорович не стеснялся в выражениях. Довольно-таки безынициативный (самый мягкий из эпитетов, которым награждают в таких случаях), он время от времени пытался что-то предпринять. «Сколько можно сидеть на горбу у горбатой!» Его не берут даже тапером в говеный кинотеатрик – блестящего пианиста, ученика Есиповой. Какой-то местный заяц, барабанивший лапами по клавишам, держал подряд на уроки музыки, на кино – на все, не подпуская близко тех, кто не из его бражки. Прикажете наняться в услужение к поляку, купившему отцовскую аптеку на деньги, которыми теперь можно было обклеивать потолок и стены?

Он сунулся в бывший губернский город. По приезде на вокзале купил «Берлинер Музикшпигель» и в разделе объявлений прочитал: в «Комише Опер» нужен солорепетитор. Уезжать так уезжать. Как говорилось у них дома: «Уж если есть свинину, то чтобы сало по бороде текло».

Шестилетней Лилия Давыдовна приезжает в страну, которая, будучи парламентской республикой, официально именуется Империей: Deutsches Reich. Возвращаемся к тому, с чего начали, к удивительному феномену, присущему в равной мере и эмиграции, и смерти. Человек уходит из своей страны, как из жизни: для него замирает стрелка часов. Он останавливается в своем росте. Возможны какие-то боковые побеги, но они не разовьются в новую полноценную личность. В определенном смысле ни Лилии, ни Бергу не грозило повзрослеть.

Иногда, замерзнув, они заходили в русскую кухмистерскую с чудным названием «Жар-Пицца». Пицц там не пекли – жарили кур на открытом огне, а название появилось в результате смешного недоразумения. Художник, которому заказали вывеску, засомневавшись, проконсультировался в отсутствие заказчика с соседом-болгарином. И тот сказал, как правильно. Переделывать не стали: «Благой сказал…»

– Это не тот Благой? – спросила Лилия Давыдовна, когда стали известны имена поджигателей Рейхстага: три болгарских, которые немцы не могли правильно выговорить – «Блягой» – и одно голландское.

– Этих болгар скоро отпустят, они ни при чем.

– Вы так уверенно говорите, как будто сами там были.

– А если и так? Вы же не побежите в полицию.

– Но вы же не коммунист.

– Что вы знаете обо мне? Вы, может быть, даже и настоящего имени моего не знаете.

В полицию Лилия Давыдовна не побежала, но дома передала все слово в слово, признавшись, что они «иногда встречаются».

– Что ты наделала? – сказала мать. Она стояла, прижав к щеке ладонь. Можно встречаться хоть с чертом, все дело в инквизиции. Выявят черта – заведут дело на Лилечку, как было с Нюточкой.

Маргарита Сауловна была научена на всю жизнь. Зимний день, хрусталь поблескивает среди полумрака, как чье-то пенсне, юный Дэвочка с артистизмом восточного принца срывает овацию зала – это всего лишь корочка, под которой магма. Рисованный фасад приличий. А из-за кулис на тебя скалится всемирная чайная. Сейчас они взопреют, застучат кружки по столу: für Gott, Kaiser und Vaterland. За Бога, Царя и Отечество. У какого городового тогда искать защиты, они и сами такие. Защита в бегстве. Все бросить и бежать. Как Нюточка – на край света. У них был дом на каком-то там взвозе. «Где, в навозе?» – «В навозе, в навозе…» Сперва Нюточку – дворами, нелегально. Потом все продали и сами. А продавать было что. Натан Григорьевич – «Натан дер Вайзе»[17]17
  Nathan der Weise, Натан Мудрый.


[Закрыть] – торговал сукном. «Ну что ты нас с ними равняешь», – говорилось Маргоше, когда она облизывалась на Нютино… ну, не знаю, платье с рукавами из настоящего брюссельского кружева. В зале стоял у них буфет в виде триумфальной арки. По сторонам фигуры древнерусских воинов, и церковными буквами вырезано: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь». Между двухскатных завитков ангелок с дудкой. А под аркой не как у всех, не самовар, в котором отражалась Маргошина щека, а поднос, полный засахаренных кубиков ананаса, кажется, что заиндевевшего, вперемешку с другими неведомыми плодами: темно-вишневыми, бордовыми, оранжевыми. У Нюточки было очень вкусно. Тетя Бузя готовила сама – вот кто пек тысячелистник!

– А что стало с буфетом?» – спросила она, дождавшись, когда мать кончит рассказывать, всхлипывая и сморкаясь, как простилась с сестрой.

– С каким еще буфетом? Все продали и бежали, куда глаза глядят.

– Так, – сказала Маргарита Сауловна, словно очнувшись. Она всего боялась. Теперь еще и этих, по-солдатски марширующих, в круглых шапках, с повязками на рукавах. Но пугливость-то как раз и делала ее решительной, хоть и несколько спонтанной в своих решениях. Она знала, как теперь быть и что теперь делать, как бы к этому ни отнесся муж, – а как он к этому отнесется, она тоже знала, не говоря уж о дочке. Да кто ее, дурочку, будет спрашивать… В конце концов, никогда не знаешь, где потеряешь, где найдешь. Последняя весточка пришла от тети Бузи перед войной. Натан Григорьевич уже не вставал, он был намного старше жены. У Нюточки ребенок – девочка, на год моложе Лилечки. Кто муж, не пишут. Должно быть, местный. Аргентина не такая уж и плохая страна.

Маргарита Сауловна пошла звонить – телефон висел в передней против зеркала. Курьезным образом, привычку, обязанную рано развившейся дальнозоркости, она перенесла на трубку: отставляла ее как можно дальше ото рта и так кричала, что слышно было на всю квартиру. А поскольку правой рукой плотно прижимала к уху наушник, то создавалось впечатление, что Маргарита Сауловна целится из лука.

– Алло!.. Алло!.. Георгий Леонидович?.. Мне вы нужны… Да-да, это я… Нам нужно поговорить… Нет, совсем по другому делу. Это касается Николая Ивановича… Да, Берга… Чем скорей, тем лучше… Отлично, я там буду через полчаса.

– Мама, что ты хочешь делать?

– Что я хочу делать? Потом скажу. Все потом.

Уже в пальто, бросая на себя «прощальный взгляд» и поправляя шляпку так, чтобы вуаль не опускалась ниже половины носа, она спросила:

– Что сегодня у папы? Он не говорил, придет сегодня к обеду? – они садились обедать очень поздно или, наоборот, очень рано, смотря что называть обедом, – в пять, когда другие пьют чай или кофий.

– Я не знаю…

Лилия Долин была растеряна. Ей сделалось очень тревожно. Она понимала: что-то происходит, что-то очень нехорошее – для них. Но какое они имеют отношение к этому поджогу? Берг всегда говорил загадками, а тут признался, что знает больше, чем говорит. Маме зачем-то Макаров понадобился. Я ни с тем, ни с другим не целовалась. Берг, положим, это знает, а Макаров пусть думает про нее с Бергом все, что ему заблагорассудится. Маме Жорж – естественный союзник против Берга. Только извините, пожалуйста: меня зовут не Васенька, а Лиля. Чтобы в этом убедиться, достаточно посмотреться в зеркало. И ничем не хуже Васеньки, хоть и не снимаюсь в кино. Если уж на то пошло, блондинки выглядят проще брюнеток. Прекращать встречаться с Бергом никто не собирается. Даже интересно…

Лилия Давыдовна подошла к окну. Как все русские, мама перебегала улицу наискосок. Сцапает ее когда-нибудь полиция, будет знать. К ноге привязался обрывок предвыборного плаката. Кто-то сорвал с афишного столба. Изображение мускулистой руки облепило ботик. Мама остановилась, стряхивает с ноги чужую руку, а та не отпускает. Насилу вырвалась. Сейчас сойдет в унтервельт: на синем стекле инициалом ада горела жемчужная подкова.

На станции «Байришерплац» Маргарита Сауловна вышла из U-Bann’а и пошла по указателю «Штандартенштрассе», «Театр дес Зюденс» – последний дал название кафе, где Георгий Леонидович ее уже дожидался.

– Маргарита Сауловна, что случилось? – сказал он, целуя ей руку и беря пальто. – Вы меня напугали. (Усы-молодцы, такого испугаешь.)

– Сейчас расскажу. Вы – наш старый друг. И Лилечкин. Мне от вас скрывать нечего. Николай Иванович, он странный человек. И я не уверена… это дискретно… как у него с психикой. Знаете, нормальный человек не пойдет работать могильщиком. А история, за которую его уволили? А сколько всего, чего мы не знаем. Да мало ли… Я не хочу знать его дел. А он Лилечке проходу не дает, ходит за ней по пятам. Надо ее как-то оградить.

Георгий Леонидович сосредоточенно помешивает кофий, глаза опущены. «Кафе дес Зюденс» славилось своим кофе по-венски и зохером – не хуже настоящего. На карте давалась шкала всех оттенков беж – каждому соответствовал цвет заказанного кофе (старая венская школа, сегодня образцы цветовой гаммы встречаются только в москательных). Из окна видны кассы театра. Бегущий прямоугольник из лампочек обрамляет щит с надписью «Орфей в аду», билеты проданы на месяц вперед.

– Я думаю, господин Берг не должен у вас бывать.

– Совершенно верно. Я собираюсь ему отказать от дома. И прошу вас мне в этом помочь. Если б вы могли пойти к нему и сказать: так и так, вы преследуете Лилю, и Маргарита Сауловна не хочет вас больше у себя видеть. Если б вы могли это сделать. Вы же понимаете, что Давыда Федоровича я не могу к нему послать. Вы его знаете, он не тот человек. Тут нужны вы. Видите, я все говорю честно и открыто. У вас есть его адрес?

В самую точку. Для Макарова отказать в просьбе было так же невозможно, как и согласиться ее выполнить. Адрес? Его можно узнать в два счета, это он знает по собственному опыту. Прямо сейчас поскользнуться на мраморной плитке и потом долго симулировать сотрясение мозга? Вмиг перелистнулись бесчисленные варианты несуществующего решения.

– А если он спросит, почему вы сами ему этого не сказали? Заподозрит интригу с моей стороны и явится выяснять отношения? Вы сами говорите, что он сумасшедший. Не забаррикадируетесь же вы, – уф… отыскал-таки листок в тысячелистнике.

(Макаров на твоей стороне ровно постольку, поскольку он на своей стороне. Но когда ты в панике, тебе не до этого. Хочешь знать, в какой мере можно на него рассчитывать – измерь дозу корысти в своем отношении к нему. Симметрия полная: «Мне от вас скрывать нечего» – и все скрыла.)

– Тогда пойдемте вместе, – сказала Маргарита Сауловна. – Вы готовы меня сопровождать?

Вот это другое дело. Отчего не быть понятым и чтобы при тебе его мордой об стол. При свидетелях на подоконник верхом не сядешь. Сквитаться с психопатом, конечно, то же, что высечь море. Но сечь будет не он – он будет стоять на берегу. Svаve, mari magnо turbаntibus аequora vеntis»[18]18
  «Сладко, когда на просторах морских разыграются ветры» («…С твердой земли наблюдать за бедою, постигшей другого, Не потому, что для нас будут чьи-либо муки приятны, Но потому что себя вне опасности чувствовать сладко». Лукреций, «О природе вещей»).


[Закрыть].

Латинский экзамен – страшный сон Георгия Леонидовича. Пятиклассником, провалив его, прибежал он в слезах: «Маменька! Смотрю, ничего не вижу. Все буковки в кружок стали, а посередке ваш портрет». Не спасло. Высекли и пребольно. Мало кто это знает, но морю тоже больно, когда его секут. Гимназию он не закончил. Отпустил усы и поступил в харьковское художественное училище – прямо с поротой задницей. Это уже судьба: усы и поротая задница в одном лице. (Эх, Василиса Прекрасная! Кому теперь усы крахмалим?)

Георгию Леонидовичу известно, где проживает Берг.

– А я уже решила искать его в радио-кафе. Он когда-то давал Лилечке номер своего телефона…

– Лучше без предупреждения. Увидите его во всей красе. Желаете сей момент? Это близко от вас. Он должен быть дома.

– Или под оперные арии ест трубочки с кремом. Я бы на его месте уже давно во-о-от такая стала. Как будто у него зубов нет.

Не иначе как все было заранее подстроено. Николая Ивановича повстречали перед домом, без пальто, без шапки, замотанного шарфом – кожаная фуражка дожидалась в гараже. От неожиданности он даже не сопротивлялся – когда Маргарита Сауловна, не очень-то подбирая слова, одним махом ампутировала сей гангренозный член. При этом грозная фигура Георгия Леонидовича была очень уместна.

– Забудьте к нам дорогу. Лилечка вас боится и не хочет видеть. И я тоже. И Федор Давыдович тоже.

Он стоял с отсутствующим видом. Маргарита Сауловна не удержалась:

– Вы слышали, что вам говорят?

Нет, все слышал и отвечал «отступя, с красной строки», таким неспешным баском, каким русские никогда не говорят:

– Я должен сообщить вам нечто важное, для посторонних ушей не предназначенное. Георгий Леонидович, будьте любезны, сходите в вон ту мелочную лавку и купите мне плитку белого шоколаду с изюмом… нет, погодите, лучше с лесным орехом. Вот вам тридцать пфеннигов.

Макаров вопросительно посмотрел на Маргариту Сауловну: не страшно одной с ним оставаться? Но она была слишком напугана, чтобы еще чего-то бояться.

– Идите, идите…

– Нет, прежде держите деньги. Я запрещаю вам платить за меня. За мой шоколад. Значит, вайсе шоколаде мит вальнус.

«Хорошо еще, что так, – подумал Макаров. – С бесами лучше не связываться».

Придав своим усам максимум независимости, он оставил Маргариту Сауловну наедине с Николаем Ивановичем.

«Наедине…» Скажешь тоже. Ездят машины, ходят люди, внешне все так же, как и вчера, как и третьего дня. Что он ей сообщит такого, отчего она уже внутренне вся съежилась? Но Берг молчал. Он так и не проронил ни звука в отсутствие Георгия Леонидовича.

Вернувшись, Макаров молча протянул Бергу незавернутую плитку шоколада и сдачу – один пфенниг. Берг так же молча взял.

– А Давыду Федоровичу передайте, чтоб учил иностранные языки, – сказал он. И ушел – вошел в свою парадную.

– Вы что, надумали уезжать? Из-за… – Георгий Леонидович не договорил и не уточнил из-за чего.

– Почему это мы должны уезжать? У Давыда Федоровича прекрасное место, он обожает свою работу.

– Просто я подумал… Не слушайте этого беса, он нарочно вас пугает.

– Я ничего и не боюсь, с чего вы взяли? Мы ничего противозаконного не сделали. Ни я, ни Давыд Федорович, ни Лилечка. Спасибо, что были моим оруженосцем.

– О чем вы говорите, Маргарита Сауловна. Только не слушайте его. Разве вы не видите, что он желает вам зла?

Макарову нравилась Лилия Долин – раз Васенька больше не котенька. Ему нравилось к ним ходить, там была атмосфера. Он не хотел, чтоб они уезжали. Как не хотел этого и Николай Иванович. Но «аз есмь тот, кто себе во зло творит благо». Пятнадцатилетний бесенок себе назло делает добро. В одной руке держит вилочку, препарируя ею «кабанью голову кофейного торта», другою оттопырил ухо: «Une partie de cette force qui vent toujours le mal…». В радио-кафе каждый слушает свое.

– Расскажи папе, расскажи все, – и сама же рассказывает: – Сперва новость…

У Давыда Федоровича к обеду сегодня рыба по-польски, потом куриный бульон с бабкой (меню писалось справа налево), не считая новости на закуску.

– Твой Берг…

– Что мой Берг?

– Они с Лилечкой регулярно встречались…

«А ей-то с ним что за интерес?» – разумелась Лилечка.

– Маргоший, дай мальцбиру, – попросил он.

– Лилюль, принеси папе мальцбир.

На лице у Лилечки в эту секунду читалось: «Вольна встречаться с кем хочу». Маргарита Сауловна сходила сама – сходила с ума? Достала бутылку из наружного жестяного ящика за кухонным окном, смотревшим на двор. (Еще недавно Лилечка забиралась на табуретку и, придерживаемая мамой, кидала шарманщику полпфеннига, как завернутую в бумажку шоколадку.)

Дома Давыд Федорович пива не пил. Радости жизни строго делились на семейные и прочие. Дома можно было попить этого тяжелого немецкого квасу, по-пивному щедрого на пену. (Лилечка, когда была маленькой, не давала выкидывать из-под него бутылки – темного стекла, щекастые, с фаянсовой пробкой на металлическом рычажке.) Летом в жару Маргарита Сауловна даже готовила на нем окрошку со льдом. Нет-нет, насчет «картошки дров поджарить», в смысле пошамать, в Германии дела обстоят недурственно.

Давыд Федорович проголодался, а чувство голода в виду накрытого стола повышает тонус.

– Не знаю, вы с ним как-то вместе не звучите. Этому человеку нельзя отказать в оригинальности взгляда, но его идеи… Думаешь, нормально, что он пустился в пляс на своем катафалке? Есть такая музыкальная сценка, звери хоронят охотника. Хоронят, хоронят, а потом пускаются в пляс. Опасный человек.

– Папа, он думал…

– Дэвочка… – Давыд Федорович подставил стакан. (– Тебе тоже? – Лилия Давыдовна покачала головой.) – Дэвочка, Берг признался ей…

Торопливо отпивавший карюю пену, Давыд Федорович чуть не поперхнулся: просил ее руки?!

– …что это он устроил… – и Маргарита Сауловна шепотом произнесла то, что сегодня выкрикивалось на всех углах: «Поджог Рейхстага! Запрещена коммунистическая партия! Торглер арестован!»

– Их же арестовали…

Он уже все понял. Доберутся до Берга, и будет как с Нюточкой. Не далее как утром в кантине пошептались со Слонимом (будешь громко говорить, непременно кто-нибудь пошутит: «Битте, дейч шпрехен»). «Ни одной еврейской фамилии». – «Подфартило». – «Саша, я серьезно». – «Я тоже». – «Через месяц выборы». – «Мою первую заповедь знаешь? Подальше от начальства, поближе к кухне, а если на кухне делать нечего, иди спать». – «А все-таки не на луне живем. Правда, что фон Папен сказал: нанял, дескать, этого типа на время карнавала?» – «Я у него сегодня после спектакля спрошу. Напомни мне, пожалуйста».

– Хотите знать, зачем он это сделал? – сказала Лилия Давыдовна, и в этот момент была она прекрасна, как полки со знаменами. – Он думал, что я разбилась насмерть.

Нелюбимая тема.

– Ну, довольно уже об этом… А Берлин почему надо было поджигать?

– Не Берлин, а Рейхстаг, мама.

– Это одно и то же. Дэвочка, ты думаешь, он мог это сделать? Лиля, не перебивай…

– Мог. Давайте сперва пообедаем. Когда едят рыбу, то не разговаривают, в рыбе могут быть косточки.

Косточки-шмосточки. Будет увиливать под любым предлогом. Три года проваландались в Двинске, пока он решился на что-то. «Надо переждать, надо осмотреться, может, еще вернемся».

Она знала мужа. Но всего не знала и она. В связи с вакансией в Мариинском кто только ни говорил ему: крестись. Та же Андреева-Дельмас. Тот же Христич, «друг-враг», шутивший: «Вас, жидков, убивать мало – потому и не убиваем, живите нам на муки». Креститься было необходимо. «Входной билет в европейскую культуру», «необременительная водная процедура» и т. п. Но даже такая чепуха – какой ни есть, а шаг. Уже списался с одним пастором, уже имелась договоренность, больше того, приехал в Гельсингфорс – позавтракал на Эспланаде, выпил кружку пива, сел в поезд да так нехристем и вернулся в Петербург.

Этого он Маргарите Сауловне не рассказывал. Зато она хорошо помнила, как его надо было толкать в спину. Женитьба Подколесина, только со счастливой развязкой.

– В бульоне косточек нет. Выслушай меня.

– Я не понимаю, я могу спокойно пообедать? Что, горит?

– Горит. Промедление смерти подобно, – она произнесла «смертии», с двумя «и». Ребенком ей запомнилось: «Смертию смерть поправ».

Давыд Федорович сразу замолчал.

– Ее нужно немедленно отправить. Сегодня ближайшим поездом. Куда угодно. Заграницу. Промедление смертии подобно.

– Мама!..

– Ты молчи, если ничего не соображаешь! – Маргарита Сауловна в рыданьях выбежала.

– Маргоший!

В ответ хлопнула дверь в спальню.

– Спасибо. Было очень вкусно, – Давыд Федорович отодвинул тарелку с бульоном. – Ты можешь мне сказать, дословно, что он тебе говорил?

– Что… Я ему сказала: вы же не коммунист. А он: откуда вы знаете? Вы даже мое настоящее имя не знаете.

Маргарита Сауловна вернулась, заплаканная, но не сдавшаяся.

– Она может поехать в Двинск, у нее там тетя. Переждет. А после приедет туда, где мы.

– Мало ли у кого где тетя… – теперь расплакалась Лилия Давыдовна. Она не могла поверить в происходящее, такое может сниться. Она плакала, как плачут дети, упираясь. Но если их оставят в покое, сами же побегут следом. – У тебя тетя в Буэнос-Айресе, ты же к ней не едешь.

На это Маргарита Сауловна, до сих пор державшая руку за спиной, показывает газету, «Берлинер Музикшпигель», а в ней обведено карандашом: «“Театро Колон” ищет концертного пианиста с опытом коррепетиторской работы. Прослушивание по договоренности. Писать господину Хорхе Тикмеяну, отель “Базелер Хоф”, Гамбург».

– Ты сию же минуту напишешь, что ты окончил петербургскую консерваторию у Анны Есиповой, выступал во многих городах России. Что всегда сопровождал в концертах Андрееву-Дельмас. Что уже двенадцать лет, как у тебя ангажемент здесь, в «Комише Опер». Если мы сейчас это не сделаем, считай, что она улетела на том аэроплане.

Рев стоял иудейский. Лилия Давыдовна ревела, Маргарита Сауловна в своей жестоковыйности – тоже. Когда Давыд Федорович кончил писать, она собственноручно отнесла письмо на почту, послав заказным с уведомлением. Потом собрала Лилию Долин, и той же ночью они вдвоем отправились в вольный ганзейский город Ригу, он же бывший губернский – выбирай, что тебе больше улыбается. Оттуда до Даугавпилса еще час. К счастью, им не нужны визы.

Они ехали на извозчике и кругом лежал снег. Маленькие домики, ни одного автомобиля. Проехали какое-то здание шоколадного цвета с прямоугольным рельефом – лилипуту-очкарику казалось, сейчас придет Гулливер и отломит кусочек.

– Воропаевское училище. Папа здесь учился.

– Горбатые, они злые? – спросила Лилия Давыдовна.

– Они не злые, они живут по своим законам – как твой Берг.

Боже, Берлин! Целый мир рухнул, как карточный домик. Говорят: построено на песке. Построено на магме!

Тетя Роза – между лопаток большой шип – лишилась дара речи.

– Это наша Лилюсь. Пусть поживет немного у тебя. Вот деньги. Если кончатся, здесь браслет, мамин еще. И колечко с розочкой. А я сегодня же возвращаюсь.

– Что, так опасно?

– Смертельно опасно.

На понедельник двадцать первого марта Давыду Федоровичу была назначена аудиция – в два часа дня он должен быть в гамбургском Музикферайне, в хоровой студии.

Он шел по Эспланаде, думая, что, может, еще бы и пронесло. Всё Маргоша – мнительностью она не знает себе равных. Она уже переболела всеми видами рака. Ночью лежит, не спит, ставит себе диагноз. Объясняет так: «Боженька не любит, когда не боятся». Покамест ничего не случилось. Ни одной еврейской фамилии как не было, так и нет. А эти болгары и у себя в Болгарии прославились, тоже что-то взрывали. «Берг сказал…» Если слушать все, что он говорит…

Посмотрел на часы. В том же кармане лежало письмо от Лилечки. Рвется домой. Ее роль досталась Гореславлевой. А как хотелось сыграть Пентезилею. Андрею Акимовичу написала, что срочно должна была уехать к больной тете, инвалиду от рождения. Небось подумал: сбежала с гусарским поручиком.

До прослушивания оставалось еще добрых два часа. Поймал себя на том, что мысленно произнес это по-немецки: «нох цвай гуте штунде». Какой у них язык, испанский? Португальский? Хорхе Тикмеяну… Маргоша говорит по-французски, а он знает только: «Сюр ле пон д’Авиньон он и дансе, он и дансе». Для еврея немецкий язык – язык доверия. За немецким ты как за каменной стеной.