Текст книги "Арена XX"

– Товарищи, – обратился он к залу, – оказывается, в Казани подпольно действовал Союз Коммунистических Подростков. На мой взгляд, это известие исключительной важности, товарищи. Подвиг Николая Карпова имеет огромное воспитательно-пропагандистское значение и должен быть увековечен. Надо провести массовые траурные торжества.

– Я Трауэр, редактор газеты «Клич юного коммунара». Мы как раз этим занимаемся.

– Очень хорошо, товарищ Трауэр.

Потом Даукшу:

– Пусть позаботятся о семье. Лица, близкие комсомольцу Карпову, не могут быть не близки советской республике.

Даукш бережно поддерживал руку в белой перчатке, словно вел любимую под венец. Голую правду не говорят и не показывают. Без перчатки зрелище было бы отвратительным. Еще решат, что трофическая язва ему передалась через ленинское рукопожатие. Перчатка прирастает так быстро, что вскоре ее перестаешь чувствовать. Выползов тоже всю свою недолгую жизнь «не снимал перчатку».

С Трауэром обстояло тоньше. Под давлением в Х-тысяч атмосфер честность можно выдать за честь – добродетель шляхтичей. «Гонор» звучит по-русски уничижительно, как и все, идущее из панской Польши. Революционная целесообразность есть высшая форма нравственности. «Осознанная необходимость» есть высшая форма пролетарской сознательности. Другими словами диалектика осознаваемости всего, чего угодно, есть высшая форма свободы. Это освобождало Трауэра от необходимости самообмана при ежечасном и ежесекундном вранье. Избавляло, если угодно, от мимикрирующей совестливости.

Но правда с кривдой все равно сразятся, «не в тым, так в иншем, не на жеми, так на небеси». Поэтому самообман неизбежен, неосознаваемый самообман обманщика: Трауэр не признается себе, что революционной целесообразностью он прикрывает не срам – природное его отсутствие. О жалкий жребий импотента! О, театральная студия русского юношества!

Обманщику, который сам обманут, не понять, что правда – это спасительный сон и это единственное, что необходимо осознавать. Ты, вмерзший в ужас скорой смерти, уясни себе одно-единственное: как о том, что ты уснул, узнаёшь лишь проснувшись, так же и о том, что умер, узнаешь лишь воскреснув.

А он, дурак, спустя полтора десятка лет нацарапает, как курица лапой – в преддверии казни домашней птицы, чего ей не избежать:

…Вчера меня исключили из Партии с формулировками, после которых не только не место в Партии, но и на советской земле. Было сказано, что я руковожу контрреволюционной группировкой в литературе. Я знаю, что все это заслужил. Я так был обласкан Партией, я пользовался ее доверием, я с величайшим стыдом думаю о том, как гнусно я вел себя. Благодаря своим безобразным поступкам, благодаря общению с проклятыми врагами народа, благодаря политической слепоте, благодаря разложению, которому я поддался, я попал в страшный круг, из которого не в состоянии вырваться. И еще одну роковую ошибку я совершил. Когда мне было девятнадцать лет, как редактор газеты «Клич юного коммунара» я присутствовал на выступлении Троцкого в Казани и в неправильном свете отразил этот факт в газете. Это был эпизод, который не только не оставил какого-нибудь следа, но которому я просто не придавал значения, потому что всю остальную жизнь активно боролся против троцкизма и других контрреволюционных групп за линию Партии.

Родной товарищ Сталин, сейчас опасаются не разоблачить врага и поэтому меня изображают врагом. Ведь Вы же знаете, что это неправда. Не верьте этому, товарищ Сталин! Помогите мне вырваться из этого страшного круга, дайте мне любое наказание. Полученный мною урок никогда не пройдет даром. Простите меня, что я все и пишу и пишу Вам, но это – от отчаяния. Товарищ Сталин, мне 38 лет. Неужели Вы считаете меня конченным человеком? Я еще много могу сделать для Партии и Родины.

Товарищ Сталин, родной, помогите мне.

Трауэр.

Продетый в игольное ушко царства, что не от мира сего, дядя Ваня быстро пошел на поправку. В новом царстве он зажил по законам новой фантазийности, коллективной. Секретарь отдела по обработке животных продуктов при губсовнархозе товарищ Хмельницкий организовал в бывшем Епархиальном училище пошивочный цех в память о дедушке-портном. Дядя Ваня обобществлен и поставлен на службу революции казанским отделом пролеткульта в память о комсомольце-сыне. Задача дяди Вани – участвовать в поминальных торжествах.

На открытии мемориальной братской могилы в Черном Озере он вспоминал: «Ну, такой был выдумщик, второго такого свет не видывал. Защитник слабых, обидчик сильных. Никого и ничего не боялся. Настоящий Тиль Уленшпигель. Смотришь, и такое чувство, что вот-вот появится». (Выползов, тот на слова был скуп, сидел – или стоял – насупившись, настоящий будущий солдат революции. По роли он был пятнадцатилетним. Жеймо… Янина Жеймо, Золушка – та тоже снялась в немой фильме «Мишка против Юденича» да такою на всю жизнь и осталась.) Чернозерский мемориал – три гранитных уступа грубого теса. Высечено: «Никто не даст нам избавленья». Стон из-под глыб.

К седьмой годовщине взятия Казани «Комсомолец Татарии», как теперь называлась газета, опубликовал с десяток читательских писем. В своих письмах читатели предлагали Булак именовать отныне Протоком Комсомольца Карпова. Инициатива была согласована с зампредисполкома Попковым, который вроде бы согласился поддержать, но потом дал «задний ганг»:

– Все водные артерии страны, от Волги до Мельничного ручья, находятся в союзном подчинении. Они подобны водяным знакам, удостоверяющим подлинность казначейского билета. Изготовление местных денег есть посягательство на целостность страны, статья – измена родине.

А тут еще совпало с переименованием Москвы в Ленинград. Было и такое. Как мы помним, кончилось тем, что Ленинградом назвали не Москву, а Петроград. Как корабль назовешь, так он и поплывет.

После этого волна переименований, захлестнувшая страну в первые годы революции, превратилась из цунами в легкую рябь. Волга так и не стала Ителем, что было в планах, а Булак – Протоком Комсомольца Карпова. Вместо этого в который раз переименовали Дворянскую. Она уже была и Троцкого, и Одиннадцатого сентября – в честь взятия Казани[23]23
  В будущем ул. Сергея Петрова.


[Закрыть].

Взятие Казани – старая песня. Оно праздновалось всегда. Не всегда в этот день, и не всегда сопровождалось возложением венков в Черном Озере под пение «Варшавянки». Бывало, над городом висел пороховым облаком густой гул колоколов и в Благовещенском пели божественную литургию. Однако сути дела это не меняет. И одиннадцатого сентября, и второго октября праздновали одно и то же: лихое, сопровождающееся сабельным звоном, очередное перераспределение собственности, очередное «было ваше, стало наше».

В десятую годовщину взятия Казани дядя Ваня в присутствии городской общественности потянул за бельевую тесемку, и наволочка, прятавшая заветное имя, упала. Перед тем слово взял Николай Варфоломеевич Попков, которого до обидного рано упекут. Иногда думаешь: судьба – живое существо, завистливое и злорадное, и чувств своих по-бабьи не стыдится, и если тебе хорошо – берегись! Нет чтоб жене товарища Попкова дать пожить до года тридцать седьмого или даже тридцать восьмого – с дочкой, с дачкой, с тачкой, с жучкой, со Степанидой-домработницей, с Ахметкой-дворником. И вкусить-то не успела. При НЭПе была молодая, глупая, тополек мой тополек, в красной косынке. Розка Рамзаева, на одной с ними лестничной площадке, уписывала свой кус злорадства за милую душу, глядя, как Николая Варфоломеевича увозят на дровнях, что твою боярыню Морозову, под улюлюканье малых бесов. А самой Розке еще ходить и ходить в шубе и на дачу ездить, прежде чем встретятся обе в далеком Алжире. Там обмотанные до самых глаз туареги нападают на французский гарнизонный госпиталь… Просыпаешься, а ты в АЛЖИРе – Актюбинском Лагере Жен Изменников Родины.

Это короткое лирическое отступление, принужденное как рифма «розы», – альтернатива красноречию товарища Попкова, которого нам пришлось бы в противном случае заслушать. Слова зампредисполкома были встречены аплодисментами, послужившими дяде Ване сигналом. ДядьВанино лицо озарено блаженной улыбкой. Ему ведомо сокровенное – это могло быть грядущее царство, омытое кровью его единственного сына; но могло быть и иное совсем, о чем кроме Трауэра, никто не догадывался. С просветленным челом дядя Ваня потянул за тесемку – и спала пелена. И открылась взорам табличка: «Ул. Комсомольца Карпова».

На этой улице дяде Ване выделили большую комнату в доме пятнадцать, который на третий год войны Козыриха незадорого уступила специалисту по лечению, удалению и мостостроению. Построим новый мир в отдельно взятом рту. Сам Козырь по неосторожности выстрелил себе в рот. Несчастный случай, ничего оригинального, такое нередко бывает с купцами первой гильдии. После него остались сын-гимназист и дочь-девица да безутешная Козыриха: вся в черном, в руке скомканный белый платочек. Как на картине Прянишникова-Маковского-Перовского. Они съехали в мглистое студеное никуда: мамаша с дочерью в одинаковых пуховых платках, отрок в гимназической шинели и в башлыке поверх фуражки.

А в их дом въехал прощеный вор, то есть крещеный жид. Три фургона стояли у дверей. Грузчики вносили вещи – с какими-то вальсировали, обхватив, как даму в танце, что-то волокли, как боярина на казнь, – на ремнях, всей артелью, приговаривая: «На себя… на себя… на себя… таперича заходим… заходим… ставь…». Сугубо почтительно и даже в трепете был внесен больших размеров тщательно упакованный предмет, контурами и впрямь напоминавший трон – да только не меняемся с тем государем, что будет на нем восседать: зубоврачебное кресло. Марк Захарович Брук, как церемониймейстер, ступал впереди на цыпочках, жестами указывая: сюда прошу, а теперь сюда, здесь будет кабинет. Следом по частям внесли бормашину: отдельно педаль, отдельно штатив, отдельно сверло.

Въезжавшее семейство, в отличие от съехавшего, Аллах благословил только сыном. Пополнение прибудет, но заставит себя подождать: Лилечка родится десятью годами позднее своего братца. Их мать, Саломея Семеновна, одного роду-племени с Марком Захаровичем – в веру Христову обратились еще ее родители, и произошло сие душеспасение в незабвенное царствие Александра Николаевича – Освободителя… убиенного… (Черт, думаешь, вот уж не повезло России, так не повезло.)

Когда дядю Ваню подселяли к ним, все это уже не имело значения. С принятием безбожия теряло свою силу крещение. Последующая замена вероисповедания национальной принадлежностью окончательно закрепит каждого за своей нацией. «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день», – скажет один выпускник центральной крещено-татарской школы другому. И снова окажутся они татарами в законе.

Уплотнили Бруков за счет столовой. Если бы излишки жилплощади изымались в пользу какой-нибудь бывшей солдатской вдовы (комитеты солдатских вдов распустили по причине засилья в них левых эсеров), то ограничивались бы людской. Но кто поручится, что потом в столовую не вселится еще и рабочий с порохового завода – с женой, тещей и целым сопливым выводком? По крайней мере, этим Бруки могли утешаться. К тому же дядя Ваня – знаменитость по сыну. Не важно, на чьей стороне сражался сын, слава – победитель, которого не судят. В нашем доме поселился замечательный сосед. Его именем… почти что его именем – его сына названа наша улица. Еще вчера была Дворянской, но вчерашним днем жить нельзя, мы же не покойники. Вчера гордились тем, что жили на Дворянской, сегодня – тем, что к ним подселили отца Комсомольца Карпова. Лестно же, когда к крыльцу подают автомобиль: видите ли, у пионеров Игумновского района сегодня в гостях отец Комсомольца Карпова. Уполномоченный по кварталу как шелковый: «Здравствуйте, Марк Захарович. Здравствуйте, Саломея Семеновна». А бывало: «Гражданин Брук, поступила жалоба: у вас дочка на пианине играла, а людям в ночную смену». В дочкиной школе на встрече со школьниками дядя Ваня несколько раз повторил: соседка у него замечательная – Лилечка.

(С развитием капитализма в России произошло приобщение мещанства к опере. С приобщением мещанства к опере вырос спрос на цветочные имена. Но гербарий женских имен беден. Нельзя же чтоб у нас в садочке росли одни красные рожечки да маргоши. Лилечка Брук – прекрасное имя для девочки.)

Она училась в школе имени Студента Ульянова – в прошлом Первая императорская гимназия, знаменитая своей домашней церковью, переоборудованной нынче в танцкласс. Как бывает стойкий запах у духов, так же долго не выветривается дух прежнего учебного заведения. В Первой императорской гимназии учились либо самые умные, либо самые богатые, либо самые именитые. И что же? Учащиеся школы имени Студента Ульянова словно унаследовали «черный пояс» своих предшественников – кушак с заветной пряжкой: «1-ая Имп. гимназiя». Именем «Студента Ульянова» только скреплялась преемственность. Казанский университет начинался как отделение гимназии. Тридцать три ее воспитанника в студенческом звании слушали лекции специально приглашенных для них профессоров (именно столько избрал попечитель гимназии Румовский – не то по числу витязей прекрасных, не то по количеству земных лет Спасителя).

Лиля постучалась в дверь их прежней столовой. На дядю Ваню водят целыми классами, а с нею он встречается с одною. (И в прежнюю его каморку слетались феи и заглядывали принцессы.)

– Лилечка? Отучилась на сегодня?

– Можно, дядя Ваня?

– «Можно»… Нужно! Вот татарского сальца напекли ребятишки из коммуны Карла Либкнехта.

Недельной давности манная запеканка в чужом буфете вкусней того, что подается дома, это закон. Лилечка взяла с тарелки засохший крупитчатый кубик.

– А «татарское сало» это вы придумали или Коля?

«“Повесть о сыне” Михаила Трауэра уверенно заняла свое место в ряду других таких же замечательных книг о революции и гражданской войне», – скажет Александр Фадеев на пленуме пролетарских писателей Татарии.

Это было время литературных вундеркиндов, а литература была делом государственной важности. Успешно дебютировавший в двадцать лет, Мишаня попал в номенклатуру, как в избушку с Бабой Ягой, которая бредет сама собой. Тогда успех дорогого стоил. Автору одной-единственной книжки уже не грозила подворотня. Особенно при условии дальнейшей бездеятельности. Пьянствуй в одиночку – будешь долгожителем. Но если тебе при том, что не пишется – неймется и проявляешь ты общественную активность, пеняй, Мишаня, на себя. Отрекутся от тебя отец с матерью – не за то, что ты сделал, а за то, чего не делал.

Лилечка однажды видела Михаила Ивановича Трауэра. «Вот как тебя вижу», – хвасталась она подружке. Его с дядей Ваней снимали на хронику: они сидят за рабочим столом, дядя Ваня открывает книгу, что-то показывает. Снимали долго, служенье муз не терпит суеты. Мама дважды носила им бутерброды – и смеялась: «Михаил Иванович – некурящий товарищ, а его папиросу курить заставляют. Слышишь, Маркуша? Чтоб мужчина курить не умел, ха-ха-ха…».

Видела Лилечка и лучшего друга Коли Карпова Сашу Выползова. Она скорей догадалась, кто это, чем узнала. Колю все знают по портрету, а Сашиных портретов нету. Интересно, видя кругом столько Колиных портретов и ни одного своего, что он чувствует? Есть только одна в книге картинка: два юных подпольщика прячутся под окном, а в окне затянутый в рюмочку офицер целует даме руку. «– Сейчас мы услышим, куда они переведут Михеича, – прошептал Колька» (написано под картинкой).

– Я вам говорила, дядя Ваня, при совете школы действует коллегия по этике. Забыли? Шершеневича вызвали на нее.

Дядя Ваня радостно закивал: да-да, как же, как же…

– Сегодня состоялось особое совещание. Шершеневич написал на доске: «Военрук был Одноног». Свою вину не признает в наглой форме: «А что, разве военрук у нас больше не Одноног?». Нелли Кошкина, которая в него по уши влюблена, показала свое звериное лицо: «А что он сделал, просто изложил фактическую сторону дела. У Исак Самолыча такая фамилия». Дядя Ваня, можно вас спросить? Не хотите в «Повесть о сыне» вписать недостающую страницу?

У дяди Вани забегали глаза, как у шпиона. (Шпионов теперь – хоть соли.)

– Это надо посоветоваться с Михаилом Ивановичем. Он – писатель. (Писателей – тоже хоть соли.)

– Я знаю наперед, что он скажет. А я у-ве-ре-на: в Колю кто-нибудь да был влюблен. У него такое лицо… Он в свою маму удался, да?

В комнате висел «Комсомолец Николай Карпов» В. Дранишникова – авторская копия, подлинник хранился в Казанском музее изобразительных искусств им. Кулахметова. Благодаря Дранишникову мы знаем, как выглядел Комсомолец Карпов. Фотографии сгорели. По описанию художник воссоздал облик Комсомольца Карпова. Таким он дойдет до «товарищей потомков». Смотрите, товарищи потомков… Дядя Ваня признал сына не глядя.

Книжный шкаф полон литературы о нем. «Повесть о сыне», переведенная на восточные языки, на европейские, в том числе на французский, с предисловием Ромена Роллана. Письма школьников. Пожелтевшие газетные вырезки в альбомах, напоминавшие о «касбимском парикмахере»[24]24
  По признанию Набокова, обошедшемся ему в месяц труда.


[Закрыть]. Дядя Ваня показывает их Лилечке.

– Дядя Вань, – говорит Лилечка голоском Mlle Бдржх: «Дядя Вань, миленький, эликсира, самую капочку…», – я наперед знаю, что ваш писатель скажет. «Пережитки», скажет. Он, наверно, очень строгий. Ведь Алина, сестра юнкера Недашковича, нравилась же она Коле? Хоть немножко? А вдруг они целовались? Ночью у старой мельницы, где скрывался Михеич…

Был ли Трауэр строг? Сколь строго он себя блюдет? Как говорится, хороший вопрос. Ему уже тридцать. Девица в этом возрасте считалась бы, мягко говоря, перезрелой: представим себе полопавшуюся в посылке хурму. Но он, как представитель сильного пола, посылки получает, а не отправляет. Позиция сильного пола пролетариату классово близка: батрак попадью чешет. А ежели кто, не снимая монокля, сенную девушку на сеновале завалил, так это чтобы дворянам было в чем каяться. Пусть сильней бьют себя в грудь, пусть громче раздается топор дровосека, рубящего сук, на котором сидит. Мы не возражаем. С нашей стороны это уступка их ментальности. Мало бороться с пережитками, их надо уметь использовать. Особенно пережитки в себе самом. Пурист, который подмигивает у себя за спиной – это лицо страны.

Трауэр – художнику-иллюстратору Гусеву:

По домоводству кол стоит. В плохом смысле слова. Это такой «недашкович», не могу тебе передать. Я тебе уже писал. Зато драмкружок возьмем в кружок. «Я чайка, мне чайку» и так далее. Как в санскрите, 24 падежа, пока муж жужжит. И не говори, что на эту роль лучше пригласить актрису помоложе. Это как в старом еврейском анекдоте: думает, что в последний раз, и так старается, так старается… В целом же марку передовика-забойщика стараюсь не уронить. Про прачечные напиши еще, это интересно, хотя у нас свои не хуже. Помнишь трех китайцев? Цыпа Коновалов, Олесь Коваль и потомственный ребе Ашерович? Потомственный ребе на следующей неделе будет чиститься: «Я не обрезан, я обкусан». Предвкушаю немалое для себя развлечение. Что касается твоего «нам не дано предугадать», поверь: «раппство», как и все, что делают большевики, это всерьез и надолго.

Язык «мужской комнаты» не имел классовых противопоказаний. Это вынуждало Трауэра работать под своего. Грим лежит на всем. Сын Йохэле-резника превратился в студента-ветеринара Михаила Ивановича. Брал штурмом юнкерское пехотное училище, а наган держал всего лишь раз в жизни – чужой, двумя пальцами за разгоряченный ствол, пока дружинник справлял нужду. Пролетарский писатель, а начинал со стишков в Москательном ряду, где имел обширную клиентуру. Довольно будет и двустишия, сочиненного для одного «гимназиста-мужчины»:

 
К чему скрывать, Вас больше не люблю я,
Владелец гимназического … —
 

сам Мишаня учился, если это мучение можно считать ученьем, в городском реальном училище.

И все же главным притворством его жизни было то, что он – «тридцатилетняя девица». До встречи с Саломеей Семеновной этот пролеткультовец с сильным мужским гормоном «побывал в деле» лишь раз и покрыл себя неувядающим позором. Сказка закончилась словами: «Я там был, мед-пиво пил, по усам текло да в рот не попало». На вторую попытку он не отважился и погряз в пороке имени Онана. Если б еще при этом он был Гоголем…

Жена Брука повела себя – решительней некуда. Для пристрела принесла бутерброды с осмининской колбасой («Осминин и семья. Деликатесы от коня»). Глазу киноаппарата Трауэр представлялся заядлым курильщиком. В пеленах папиросного дыма, который усердно стлали за него другие, он что-то объяснял дяде Ване, не вынимая изо рта залихватски заломленную папиросу.

После этого Саломея Семеновна подстерегла его прямо в уборной. У Козыря дом старинной постройки. Уборная с комнату: там располагались и шкапчики, и полочки, и прочие «службы» – к месту сему, ввиду первейшего его назначения, неприкосновенные. Закуток, где можно было прятать скелет, стал укрытием для Саломеи Семеновны. В ту самую секунду, когда, как говорится, «сколько им не тряси, последняя капля в трусы», – Саломея Семеновна явилась Михаилу Ивановичу.

Разделение мужчин на тех, что кричат, и тех, что молчат, приложимо к разным ситуациям. Поэтому ее левая рука, не мешкая, зажала ему уста (жест ангела), а другая рука… о ее также сугубо библейском местоположении легко догадаться. Мы же знаем, на чем клялись, когда закон был не писан: «Положи руку твою под стегно мое». Пока эта рука занималась знакомым Михаилу Ивановичу ремеслом, Саломея Семеновна объяснила ему суть вопроса:

– Фрейд – Карл Маркс в психиатрической науке, верно? А знаете, в чем состоит эдипов комплекс у женщин? То, что вы испытываете к матерям, мы испытываем к сыновьям. У меня сын в Ленинграде. Живет там с женщиной моих лет. Вы мне как сын… сыну-у-ля…

В руках у этой жены Потифара добыча посущественней, чем деталь мужского туалета. Воспользовавшись салфеткой, которую потом бросила в унитаз, Саломея Семеновна еще сделала как делают дети, когда у них липкие пальцы: облизнула их, – и быстро вышла.

Такое могло присниться, тем же разрешившись, но тогда б он спрыгнул на берег пробуждения, чего не последовало. Вывод: он бодрствовал. Он тщетно пытался с нею увидеться, выяснил, что муж зовет ее Соломинка. Стал ежедневно навещать дядю Ваню, поминутно бегая в туалет. Все напрасно. Случай, воспоминание о котором не давало жить, медлил со своим повторением. Записаться на прием к зубному? Мысль о муже повергала в не меньший трепет, чем мысль о жене. Есть такие гнилые уголки – на земле – из жителей которых составилась бы одна большая очередь к дантисту.

Он готов уже был ценой неимоверной пытки отдать на снос целый мир в пределах полости рта, где языку каждое дупло – родное, каждый пенек – куманек, каждая гнилушка – подружка. Но по порядку. Принес он Добротвору кой-чего на погляд из новенького, – такого глаза, как у Натана Григорьевича, нет и не будет… в смысле, когда закроется, второго такого глаза не будет. А закроется он вот-вот, Натан Григорьевич уже не вставал[25]25
  Как и его тезка в Буэнос-Айресе.


[Закрыть], надо будет, кстати, с ним посоветоваться, кого взять «на потом» – такого же глазастого.

– Мишаня, не в службу, а в дружбу, не забросишь? – Мишаня давно уже Михаил Иванович, давно уже не в газете – так, случается заглянуть на огонек. Пусть говорят: «Не заважничал, хотя в составе группы писателей был приглашен в Кремль» (не казанский – московский). – Эти два листка, – сказал Добротвор, – на шахматной доске.

– Будет сделано, старче.

Выходит Трауэр с листками на улицу и видит: жена Брука. Сука. (По старой привычке в рифму.) Она шла с Выползовым Сашкой.

В кинохронике Выползов тоже навещает дядю Ваню. Может, и его подстерегла – «на том же месте, в тот же час»? Не выдерживаю, значит, сравнения? Предпочитает необкусанные?

Он преследовал их как безумный, а листки остались валяться на земле, чтобы быть затоптанными в грязь. Статья Добротвора называлась: «Идейно-воспитательная работа в цирке».

Комлева – улица тихая, приходится отстать. «А что если обогнать, а потом повернуть назад и столкнуться нос к носу: “Выползов? А с вами, товарищ, я где-то встречался, не там же, где и он? Совсем забыл, у меня на завтра номерок к вашему супругу. Ну, до встречи, друзья-товарищи”. Н-да, унтер-офицерская вдова просила кланяться». И не стал давать колено огородами, чтобы самого же себя высечь.

Выследить их не удалось. На Проломной по многолюдью дистанцию держать было необязательно, но встрял трамвай, вдруг оказавшийся с ними заодно, как раз на остановке «Цирк» – там, где когда-то пронеслась тачанка.

«Ревность – это по большому счету зависть высшей формы бытия к низшей». Михаил Иванович не желал подобных утешений. Во взиравшем свысока завистнике ему трудно не узнать Бога-ревнителя, свояк свояка видит из далека. Как пшено, клюют они в своих синагогах: «Бог любит свой народ». Известно, что они зовут «любовью». А Он любил свой народ без передыху уж не одну тысячу лет, не давая сбежать от Себя. Это медицинский факт. Михаил Иванович хотел бы сбежать.

На медфаке университета в середине двадцатых открылась кафедра психоанализа, и Трауэр раскатал губу, ту самую, которую воспели советские и немецкие кукрыниксы, – со свисающей каплей. Когда-то брошюра Троцкого «За пролетарский психоанализ» расширила его кругозор. Фрейд прав, надо прочесать детство. Отец – шойхет, суббота – талэс, воскресенье – гойский шабес. Вкус, запах и цвет селедочного рассола. Ритуальное рифмуется с менструальным. Русские рифмы это проклятие еврейского детства. Ветер революции гуляет в верхних этажах, а подвалы осушить некому, воняют как Кабан.

Кафедрой заведовала одна бывшая эмигрантка, специально ради этого возвратившаяся из Германии. Для всех-всех-всех, безотносительно к образу мыслей, наличию фаллоса или, наоборот, черной зависти к тем, у кого сей имеется, – для всех-всех-всех, начиная от слышавшей где-то звон белошвейки и кончая главным звонарем в черной кожаной шинели с красным прикладом, – так вот, для всех-всех-всех приезжающий из-за границы отмечен какой-то зудяще-лауреатской отметиной, свидетельствовавшей… а дальше мнения расходились под углом в шпагат.

Жена Брука наверняка бывала на собраниях, где доктор Ольга Лурье читала основы психоанализа всем желающим. Желающих набивалось столько, что яблоку было негде упасть. Лекции носили подчеркнуто академический характер. За спиной у доктора Лурье висело два портрета: доктор Маркс и доктор Фрейд. Так в некоторых борделях персонал носит белые халаты.

Трауэр немного конспектировал. За отсутствием места он сидел на ступеньке, как Ленин на Третьем съезде Коминтерна, и карандашом строчил, склонившись над своим коленом. Пусть говорят: «Ну никогда б не подумала, что это автор “Повести о сыне”, надо же, какая скромность».

На доктора Ольгу Лурье годы пребывания за границей наложили инославную печать. Это была «сухопарая некрасивая особа с водянистыми глазами, с виду старая дева». Такая внешность только усиливала доверие к ней как к специалисту своего дела. Надели ее природа пластикой танцовщицы, вызывающими формами, Трауэра не охватила бы столь острая потребность в ее всезнании, какую он испытал, следя за усыхающими икрами в серых стародевичьих чулках.

– Я расскажу вам случай из собственного опыта, – говорила она, прохаживаясь взад-вперед («А ты хады, хады…»). – Один мужчина, для которого гениталии и другие прелести женщины уже ничего не значили, приходил в непреодолимое сексуальное возбуждение от обутой ноги, и то не всякой. Оказывается, когда ему было шесть лет, у его немолодой гувернантки-англичанки разболелась нога. Она вытянула ее на подушке. С тех пор его единственным сексуальным объектом стала худая жилистая нога. Так вследствие фиксации своего либидо человек сделался извращенцем, как мы говорим, фетишистом ноги.

Их обоих спугнули, можно сказать, уже в виду заветной кушетки. Трауэру было назначено прийти на следующей неделе, но накануне у Троцкого выросли рога. В печати появился доклад генерального секретаря РКП(б) Сталина на январском пленуме. Назывался доклад «Ленинизм или троцкизм».

Троцкизм опасно быстро растет. Им питается комсомол и не охваченное союзом юношество – пионеры, начальные школы, фабзавучи, рабфаки, ВУЗы. Троцкисты используют все способы для привлечения на свою сторону неокрепшее сознание: от авантюристских разговоров о поддержании всей мощью Красной Армии восстания немецкого пролетариата до экспорта сомнительных псевдонаучных идей, на которые так падки нервные барышни и недоучившиеся гимназисты. В связи с попытками подменить ленинизм троцкизмом наша первоочередная задача – уберечь неокрепшее сознание, не дать взойти росткам мелкобуржуазного анархизма. Необходим широкий фронт дискуссий о троцкизме в местных партийных организациях. Перед нами задача разъяснения за пределами партии доктрины Троцкого, которая ведет к разрыву союза рабочих и крестьян. Это не означает возможности раскола. Наша партия крепка и могуча и не допустит никаких расколов. Поэтому требования крови неуместны. Я решительно против репрессий. Нам нужны не репрессии, а развернутая идейная борьба против возрождающегося троцкизма.

Серый чулок сполз с жилистой ноги, сверкнула пятка. По слухам, она сверкнула в направлении Харькова. Доктор Лурье затаилась, кляня свою судьбу – день и час, когда возвратилась из Германии на родину. Надо было остаться. И судьба, обидевшись, предоставит ей эту возможность снова. Чтобы не наступать на одни и те же грабли дважды, в сорок первом Ольга Лурье предпочтет остаться в Харькове…

Трауэр продолжал жить со своим неврозом, «сконцентрировав энергию своего Я на деятельности по его вытеснению». Вкратце об этой деятельности. «Капповцы капают, а лапповцы лапают – больше КАПП от ЛАПП ничем не отличается, даже расположены на одной и той же улице – Баумана. Ленинградская Ассоциация Пролетарских Писателей на Баумана 12, а Казанская Ассоциация Пролетарских Писателей – на Баумана 21». Так шутили казанцы. Ленинградцы об этой шутке не подозревали, как не подозревает слон о моське. Сравнивать казанское отделение Ассоциации с ленинградским – смешно. В ЛАПП Либединский, Чумандрин, Вишневский. А кто здесь – Бондарь? Кирпотенко? Нет, надо уезжать из Казани. Нечем дышать. В отличие от вооруженных ленинской наукой Москвы и Ленинграда, в Казани царила атмосфера затхлости, отсутствовала живая мысль. Споры местных напостовцев с местными литфронтовцами по сути сводятся к одному: какому из двух объединений определять социальный заказ издательства «Красный пороховик». Те и другие стремятся укрепить оргкомитет своими кадрами. Пока руководящие писатели вскрывают допущенные друг другом ошибки, рядовые члены не понимают сути происходящего. Каждому выступлению кружковцы, рабкоры придают указующее, проработочное значение. Отсюда загибы на местах. После пленума обстановка в корне изменилась, а кое-кто продолжает старую инерцию.