Текст книги "Владимир Маяковский. Роковой выстрел"

1. Производился ли выстрел после последней чистки из пистолета «Браунинг» 268979?

2. Выстрелена ли пуля из указанного пистолета, если нет, то из оружия какой модели произведен выстрел этой пулей?

3. Стреляна ли представленная гильза в пистолете «Браунинг» 268979, если нет, то в оружии какой модели она стреляна?

Производство экспертизы было поручено ведущим экспертам-криминалистам РФЦСЭ Сафронскому Э.Г.; кандидату химических наук Николаевой С.А.

Прежде всего было необходимо установить, говоря экспертным языком, факт производства выстрела из представленного оружия. «В результате проведенного исследования извлеченного из канала ствола пистолета «Браунинг» № 268979 налета выявлен комплекс признаков, свидетельствующих о том, что из оружия, представленного на экспертизу, после последней чистки выстрел (выстрелы) не производился (не производились). Наличие в налете частицы пороха указывает на то, что перед смазкой канал ствола пистолета был недостаточно тщательно вычищен», – установила Светлана Алексеевна Николаева. Значит, к материалам дела приложено в качестве вещественного доказательства не то оружие? Исследование пули, извлеченной из тела Маяковского, и гильзы, также приложенной к делу, проводил эксперт Э.Г. Сафронский. Изучив пулю, эксперт бесстрастно запишет: «Установленные данные свидетельствуют о том, что представленная пуля является частью 7,65 мм патрона Браунинга образца 1900 г.». Так в чем же дело? Но… «Калибр пули, количество следов, ширина, угол наклона и правосторонняя направленность следов свидетельствуют о том, что исследуемая пуля была выстрелена из пистолета Маузер модели 1914 г.». «Тем не менее, – продолжает исследование эксперт, – для проверки версии о возможности выстрела исследуемой пули из представленного на экспертизу пистолета «Браунинг» № 268979 провели экспериментальную стрельбу из указанного пистолета пятью 7,65 мм патронами Браунинга… Результаты проведенного исследования позволяют сделать категорический вывод о том, что представленная на экспертизу пуля 7,65 мм патрона Браунинга образца 1900 года была выстрелена не из пистолета «Браунинг» модели 1900 г. № 268979, а из пистолета Маузер модели 1914 г. калибра 7,65 мм» Представленная на исследование гильза 7,65 мм патрона Браунинга образца 1900 г. была стреляна, установил эксперт Сафронский, не в пистолете «Браунинг» № 268979, а в пистолете «Маузер» модели 1914 года калибра 7,65 мм.

Следовательно, выстрел был произведен из «Маузера». Блестяще проведенное исследование! Именно «Маузер» был отмечен в протоколе осмотра. Кто же подменил оружие? Вспомним протокол «беседы» сотрудника НКГБ с М.М. Зощенко: «Любопытно, что револьвер, из которого застрелился Маяковский, был ему подарен известным чекистом Аграновым». Не побоялся же ответить чекисту! Уж не сам ли Агранов подменил оружие, приложив к делу браунинг Маяковского? Но это из области догадок и не относится к компетенции экспертов, а специалистов других областей. Но вернемся к материалам дела.

Вчитаемся в протокол допроса В.В. Полонской, который был направлен непосредственно начальнику секретного отдела ОГПУ Я. Агранову: «Я вышла за дверь его комнаты, он остался внутри ее, и, направляясь, чтобы идти к парадной двери квартиры, в это время раздался выстрел в его комнате, и я сразу поняла, в чем дело, но не решилась войти, стала кричать. На крик выбежали квартирные соседи, и после того мы вошли только в комнату. Маяковский лежал на полу с распростертыми руками и ногами с ранением в груди. Подойдя к нему, спросила, что вы сделали, но он ничего не ответил».

Следовательно, мы оказались правы в своих рассуждениях о том, что В. Полонская дошла лишь до входной двери в квартиру, а не спустилась вниз, как утверждал В.И. Скорятин.

На второй день после гибели В.В. Маяковского вызван на допрос гр. Кривцов Н.Я., 23 лет: «13 апреля с.г. я был в кухне и готовил для себя обед. Маяковский пришел в кухню и попросил у меня спичку закурить… с жильцами вел себя хорошо и корректно. 14 апреля с.г. с самого утра был в своей комнате, которая при кухне. Около 10 часов в кухню приходит гр. Скобелева Н.П. и рассказывает о том, что Маяковский приехал в такси с какой-то гражданкой. Одета, как она выразилась, «по парижской моде». По истечении 10–15 минут я, будучи в своей комнате, услышал какой-то хлопок, вроде удара в ладоши, и в этот момент зашла ко мне Скобелева и сказала взволнованным голосом, что в комнате Маяковского что-то хлопнуло… я вышел из комнаты. В этот момент дверь комнаты Маяковского была открыта и оттуда бежала с криком неизвестная гражданка… направляясь к нам в кухню. Впервые из кухни Полонскую я видел, находившуюся на пороге комнаты, занимаемой Маяковским, дверь была открыта. Утверждать, была ли она в комнате в момент выстрела или зашла после него, не могу, но этот промежуток был несколько секунд. После ее криков я тут же зашел в комнату, Маяковский лежал с огнестрельной раной в груди».

Н.Я. Кривцов, таким образом, категорически не может утверждать, что в момент выстрела Полонская находилась в комнате Маяковского. Но обращаю внимание, что в момент трагедии в коммунальной квартире находились люди, которые выскочили из своих комнат на звук «хлопка» буквально через несколько секунд и скорятинский «некто» не мог остаться незамеченным.

«19. IV. 1930 года дело направлено в распоряжение пом. Мособлпрокурора. Нар. следователь 2-го участка Бауманского района Сырцов».

В окружении Маяковского было много знакомых чекистов. Но следует помнить, что в те годы само слово «чекист» было окружено не только героическим, но и романтическим ореолом. В частности, поэт дружил с Аграновым, начальником секретной части ОГПУ. Более того, Агранов подарил Маяковскому, большому любителю оружия, пистолет. (…) Именно к Агранову поступала оперативная информация, собираемая агентурой после смерти поэта. Материалы ГПУ – зеркало реальной жизни. И, пожалуй, не самое кривое. На страницах некогда секретных документов можно встретить самые неожиданные вещи.

«С. секретно.

Сводка.

С 9 час. на ул. Воровского, д. 52, где находится труп Маяковского, стала собираться публика и к 10.20 собралось около 3000 человек. В 11 часов публику стали пропускать к гробу Маяковского. Стоящие в очереди… о причине самоубийства Маяковского и политического характера разговоров не слышно.

Пом. нач. 3-го отд. Оперода ОГПУ /Подпись/.

16 апреля 1930.» На агентурной сводке надпись – т. Агранову.

«Нач. СО ОГПУ т. Агранову.

Агентурно-осведомительная сводка

5-е отд. СО ОГПУ № 45 от 18 апреля 1930 г.

Известие о самоубийстве Маяковского произвело очень сильное впечатление на общественность… Разговоры исключительно о романтической причине смерти. Из разговоров можно подчеркнуть следующее:

Жизнь Маяковского.

Жизнь страшно замкнутая. Маяковский жил на 2 квартирах: у Бриков и деловой кабинет на Лубянском проезде.

Разговоры, сплетни.

Сообщения в газетах о самоубийстве, романтическая подкладка, интригующее посмертное письмо вызвали в большей части у обывательщины нездоровое любопытство.

…Газетную шумиху о Маяковском называли ловкой коллизией для дураков. Нужно было перед лицом заграницы, перед общественным мнением заграницы представить смерть Маяковского как смерть поэта-революционера, погибшего из-за личной драмы.

Крайне неудачным находят сообщение Сырцова (следователя) о длительной болезни Маяковского. Говорят о сифилисе и т. п.

Нач. 5-го отд. СО О ГПУ /Подпись/».

В папке Н.И. Ежова находится и письмо Л. Брик от 24.XI. 35 года с просьбой ускорить издание полного собрания сочинений поэта и т. д. Это письмо известно. Но в верхнем левом углу четким разборчивым почерком резолюция красным карандашом: «Тов. Ежову. Очень прошу вас обратить внимание на письмо Брик. Маяковский был и остается лучшим и талантливейшим поэтом нашей Советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям – преступление.

Жалоба Брик, по-моему, правильна. Свяжитесь с ней (с Брик) или вызовите ее в Москву. Привлеките к делу Таль и Мехлиса и сделайте, пожалуйста, все упущенное нами.

Если моя помощь понадобится – я готов.

Привет.

И. Сталин».

На полях – карандашная пометка – 813/29.Х1.35 г.

Письмо Л. Брик датировано 24 ноября, но уже 29-го числа оно прочитано Сталиным и наложена резолюция, из которой постоянно цитировалась лишь одна фраза: «Маяковский был и остается лучшим и талантливейшим поэтом…» А о «безразличии к его памяти» в работах советских исследователей ни слова. <…>

После сталинской резолюции молниеносно раскручивается маховик пропагандистской машины. В этой же папке хранится письмо бывшего Наркома просвещения А.В. Луначарского, обращенное «Дорогому Николаю», в котором речь идет о судьбе выставки Маяковского и предлагается помощь. На письме – небрежная резолюция карандашом: «Напомнить. Ежов». Показательно, что письмо «Дорогому Николаю» написано 1 января 36-го года. Торопились… Так что «лучшим и талантливейшим поэтом нашей Советской эпохи» Владимир Маяковский стал лишь 29 ноября 1935 года.

<…>

Придирчиво рассматривая биографию Маяковского сквозь призму идеологических представлений о личности героя 30-х годов, с которого должны были брать пример советские люди, безжалостно зачеркивали все, что хоть в какой-то мере могло повредить созданию «бронзового» героя, безупречного во всех отношениях. Если на фотографии трое – Лиля Брик, Осип Брик и Маяковский, О. Брик вырезается, остаются Маяковский и Лиля, и эта сфальцифицированная фотография выставляется для обозрения. Еще – Маяковский стоит, прислонившись к дереву, вернее, к его половине, так как с другой стороны дерева стоит Лиля Брик. Раз – и Лили нет. Фотография тиражируется. У Владимира Владимировича в это время росла дочь в Америке, которую он видел всего лишь раз… <…>

Конечно, смерть Маяковского нельзя объяснить пустыми рассуждениями А. Суркова: «Чтобы утвердить себя на этих позициях, он организует выставку – показ своей двадцатилетней борьбы за новую поэзию новой действительности. (На выставке, несмотря на приглашения поэта, никто из членов Правительства не побывал. – А.М.) Он ищет новых союзников и соратников и вступает в Российскую ассоциацию пролетарских писателей. Но ее руководители, зараженные навыками сектантства и догматизма, не могли создать для поэта атмосферу товарищеской чуткости и доброжелательства, не смогли уничтожить образовавшийся вакуум одиночества, усугубленный осложнениями личной жизни и болезнью. И случилось так, что выстрел 14 апреля оборвал жизнь поэта».

Как просто – не сумели, не создали, одиночество, болезнь… Как это ни прискорбно, но драма Маяковского, на мой взгляд, вписывается в ряд многих поэтических запредельных судеб. Какой-то непонятный механизм таинственным образом связан с природой этой профессии, с тем, что настоящий поэт живет эмоциями, и все, что идет не в унисон этим эмоциям, его вдруг ломает. Бывает, такая тоска накатывает. И начинается не переводимое на другие языки славянское «душа болит». Человек с нормальной толстой кожей, конечно, не воспринимает окружающее так остро, как художник, по своей природе абсолютно открытый миру.

Решение уйти из жизни в подавляющем большинстве случаев – дело интимное, замкнутое: закрыться в комнате и никого больше не видеть. Но мы никогда не узнаем, что на самом деле происходило с Владимиром Владимировичем. Самоубийство всегда связано с глубокими слоями психики. Это был очень крупный поэт с абсолютно незащищенной эмоциональной жизнью. Духовный мир человека, особенно унесенного навсегда в вечность, – загадочный и холодный космос» (с. 201–212.)

Так завершил свое исследование судмедэксперт Маслов.

Но закончим мы словами В.Б. Шкловского, который мог ошибаться в истории с пулей и направлении выстрела, но не в сути происходившего. И эти слова Шкловского поразительно соответствуют мнению очень несимпатичного ему, особенно после поздних «Людей и положений», Пастернака.

Но мы имеем в виду сейчас «Охранную грамоту», там, где Пастернак писал о смерти Пушкина и Маяковского, как смерти на вершине поэтической удачи.

Шкловский сказал: «И я считаю, что Маяковского… решила его судьбу поэма «Во весь голос». Он не решился бы умереть в упадке. Он очень устал. Он был не согласен. Но ему нужно было умереть, но он не мог бы умереть побежденным.

Д: С чем не согласен?

Ш: С ходом…

Д: Истории? Уже?

Ш: Да. А ему надо было умереть героем. Он написал «Во весь голос», показавши сохраненного человека, вдохновенного человека, и умер, обставив место своей гибели фонарями и давши ложный адрес гибели – любовный».

Так сложно переплелись здесь правда и ошибки памяти, личные отношения людей, слухи и домыслы, следственные документы и судебно-медицинская экспертиза.

И все-таки кажется, что сквозь общие для всех самоубийц медицинские и патологоанатомические подробности самые близкие люди к Маяковскому вновь в очередной раз сумели оставить нам то, что отличает поэта от простых смертных. И патанатомия в этом только лишь позволила убедиться, отвергнув все непрофессиональные и не всегда чистые домыслы и выдумки.

Смерть В. Маяковского глазами близких и врача[126]126
  Печатается по изданию: «В том, что умираю, не вините никого»? Следственное дело В.В. Маяковского. Документы, Воспоминания современников. М., 2005.


[Закрыть]

Особого типа документом является материал, который собирался видным патологоанатомом и исследователем структуры человеческого мозга Г.И. Поляковым. Мы приводим текст по изданию Государственного музея Маяковского. В нашем случае важно, что в параллель к дискуссии между журналистом В. Скорятиным и судмедэкспертом Масловым вводится текст, написанный в период, когда теорий убийства и т. п. еще не было. Хотя, как следует из документов, работа над собиранием материалов о характерологии Маяковского велась автором с 1933 г., наиболее активная фаза и завершение работы могут датироваться 1936 г., т. е. сразу после сталинских слов о Маяковском. По-видимому, это надо учитывать при оценке рассказов современников и близких поэта. Приводимые здесь материалы являются профессиональным медико-психологическим дополнением к рассказам современников поэта, напечатанным в открытой печати либо ставшим известными, как устные мемуары В. Ардова, уже через много десятилетий после приводимых записей.

Л.К.

Г.И. Поляков
ХАРАКТЕРОЛОГИЧЕСКИЙ ОЧЕРК

М. представляет собой чрезвычайно колоритную, яркую и своеобразную фигуру. Личность М. реальная и непосредственная во всех ее проявлениях, начиная от мелочей быта и кончая творчеством. В силу этого М. представляет собой благодатную задачу для характерологического изучения, т<ак> к<ак> позволяет проследить, как одни и те же черты характера, вытекающие из структуры всей личности в целом, сказываются как в творчестве, так и в личной повседневной жизни. М. – поэт и М. – человек сливаются в одно неразрывное целое. Задачей этого очерка и будет являться вскрытие: а) основных, особенно характерных для личности М. черт; б) того, какое отражение нашла та или другая из них в творчестве М.

Первое и основное впечатление, которое производит М., это то, что можно было бы назвать «глыбистостью». Его телосложение имеет ярко выраженный атлетический тип. Внешний вид М., его громадная, неуклюжая, нескладная, угловатая фигура с длинными конечностями, большое лицо с тяжелым подбородком вызывают впечатление чего-то массивного, как бы высеченного из куска скалы, и действует подавляюще на окружающих. Уже сама фамилия «Маяковский», происходящая от слова «маяк» и указывающая на то, что и предки М. были людьми такого же типа телосложения, удачно коррелирует с его внешним обликом.

Когда М. появляется где-либо, он как бы заполняет собой все свободное пространство. Движения его размашистые, шумные, голос звучный и решительный. Мелочи, детали стушевываются и отступают на задний план на этом общем, как бы гипертрофированном фоне.

Внешний облик, телосложение М. гармонируют с внутренним содержанием его личности. Широта, размашистость, выпячивание и выступление на первый план главного, основного, «ядра» личности, необычайно ярко и выпукло сказывается во всем характере М., во всех его действиях. Ничто, пожалуй, так не чуждо М., как мелочность. Широта размаха присуща в равной мере как обыденному, житейскому поведению М., так и его творчеству (примеры).

Неуравновешенность проявлений эмоционально-аффективной сферы и недостаточность их сознательно-волевой задержки

М. является человеком очень бурного темперамента, человеком сильных чувств и влечений, способным к очень интенсивным и глубоким переживаниям. Наряду с этим высшие сознательно-волевые стороны его личности развиты слабо и отступают на задний план перед бурными порывами его эмоционально-аффективной сферы. М. не в состоянии волевыми усилиями заставить себя заниматься чем-либо, что его не интересует, или подавлять свои чувства (желание, хотение превалирует над долженствованием). М. всегда находится во власти своих чувств и влечений. Вследствие слабости и недостаточности сознательно-волевого контроля и задержки, проявления его эмоционально-аффективной сферы принимают несдержанный, необузданный характер. М. способен давать очень бурные проявления своих переживаний, например, плакать, рыдать. Помимо сильно выраженного полового влечения, две черты характера М., резко выявившиеся уже с его детских лет, особенно демонстративны в этом отношении, это его нетерпеливость и азартность. М. был настолько нетерпелив, что, по словам сестры Л<юдмилы> В<ладимировны>, не ел костистой рыбы (!). У него не хватало терпения, чтобы дочитать до конца какой-нибудь роман (Брик, Каменский).

Еще поразительнее азартность М., которая достигала анекдотических размеров. М. был страстным игроком. Уже в детстве он играл преимущественно в игры, связанные с риском и азартностью, очень любил картежную игру, проявляя при этом большую настойчивость, чтобы заставить взрослых играть с собой. С годами это влечение приняло еще более резкие формы. М. мог играть в какой угодно обстановке и во что угодно, вплоть до того, что играл в чет и нечет на номера проходящих трамваев. Когда М. был кому-либо должен, то предлагал кредитору отыграть у него долг (Каменский). Во время своего пребывания в Берлине, настолько увлекся карточной игрой, что не вышел даже взглянуть на город.

Перераздражимость эмоционально-аффективной сферы. Неустойчивость настроений

Наряду с внутренней интенсивностью и глубиной переживаний для эмоционально-аффективной сферы М. характерна повышенная раздражимость ее. М. был очень чувствителен ко всему, что воздействовало на него извне. По характерному выражению О.М. Брика, нервная система М. была как бы обнаженной перед падавшими на нее извне раздражениями. М. очень чувствителен к малейшей обиде, фальши, лицемерию. Незначительный, ничтожный повод мог повлиять на него и вызвать резкие изменения настроения. Его настроение вообще было очень неустойчивое и колеблющееся, что зависит как от повышения раздражимости, так и от неуравновешенности эмоционально-аффективной сферы. Повышенной чувствительностью М. объясняется в значительной мере также и его доходившая до болезненных размеров мнительность.

Обрывистость, разорванность психических процессов

М. не свойственны мягкость, плавность, закругленность. Все в нем порывисто, резко, несвязанно, с резкими переходами. Энергия его психических процессов течет не гладко, то прерывисто и толчкообразно, то как бы накапливаясь перед поставленной на его пути преградой и достигая большой степени напряжения, то с силой прорываясь вдруг через эту преграду (блокада). Процессы возбуждения и торможения, разыгрывающиеся в течение его психической деятельности, не скоординированы и взаимно не уравновешены. В нем чувствуется общая напряженность, как если бы раздражения, притекающие к нему извне и возникающие в нем самом, накапливались в глубине его существа, являясь источником постоянного беспокойства, в поисках выхода наружу. Эти особенности психической деятельности М. налагают характерный отпечаток на все ее проявления, начиная от моторики и кончая творчеством.

М. очень подвижен, всегда в движении, беспокоен, когда сидит на стуле, ерзает, часто вскакивает, очень любит ходить, мало спит. Его движения, жесты быстры, порывисты, угловаты, резки. Такой же характер порывистости и резкости имеют и его действия. Он склонен к стремительным, импульсивным, под влиянием момента, реакциям. Это находит свое выражение в том, что окружающие называют «вспыльчивостью», «нервностью» М.

Проявления его эмоционально-аффективной сферы, при их внутренней интенсивности и мобильности к раздражениям извне, отличаются такой же резкостью, заостренностью, разорванностью, обнаженностью, отсутствием постепенности и градаций в переходах. Именно этим объясняется то, что М. в своей личной жизни не мог входить или с большим трудом входил во внутренний, интимный контакт с людьми. М. таит внутри себя большой запас нежности, заботливости, он бывал порой очень сентиментальным, чувствовал большую потребность входить в интимный «душевный» контакт с людьми. Что такая потребность излить перед кем-нибудь свои чувства была ему свойственна, вытекает хотя бы из его любви к животным, которая проявлялась в нем уже в детском возрасте. Однако излишней резкостью и несдержанностью проявлений своих чувств, доходившими до грубости, он часто отталкивал от себя тех, к кому испытывал влечение. В особенности это сказывалось на его отношениях с женщинами. Не случайно поэтому М. жалуется, что он никогда не мог найти женщину по себе, хотя знал очень много женщин. Даже с Л.Ю. Брик, с которой у него были наиболее интимные отношения, они сохраняли свой интимный характер непродолжительное время, и впоследствии М. говорил: «Л. – это не женщина, это философ».

Отсутствие способности входить во внутренний, гармонический контакт с людьми, особенно в тех случаях, когда М. находился во власти своих необузданных влечений, являлось для него источником постоянных мучительных конфликтов и трагических переживаний, на почве которых М. и ранее делал покушения на самоубийство. Это же обстоятельство сыграло, по-видимому, большую роль в его самоубийстве (в связи с Вероникой Полонской)[127]127
  Это место в анализе Г.И. Полякова представляет особый интерес в связи с текстами В. Скорятина, который вовсе не учитывал столь тонкие психические уровни души поэта, и являются важным дополнением к судебно-медицинскому анализу эксперта Маслова.


[Закрыть]. Проявления интеллектуальной деятельности М. носят на себе тот же характерный отпечаток отрывистости и резкости переходов, как и проявления его эмоционально-аффективной сферы. Его речь, представляющая известный контраст по сравнению с остальными движениями своей замедленностью, подобно последним, не имеет плавности, обрывиста, часто течет как бы толчкообразно, лаконична. В личной беседе М. часто не в состоянии был связно и последовательно передать свои впечатления, например, какой-нибудь случай, происшествие, свидетелем которых он был (Каменский). Когда приезжал из-за границы, трудно было получить у него связный рассказ о его впечатлениях. Его письма в еще большей степени, чем его речь, обнаруживают эти особенности, лаконичны до предела. Вот образчик одного из его писем, сообщенный семьей: «Ужасно здоров. Страшно похорошел. Приеду, всех перецелую» (!). Чрезвычайно характерен в этом отношении стиль автобиографии М. «Я сам», поражающий своей лаконичностью и отрывочностью. Специальный анализ поэтического творчества М. мог бы привести много интересных примеров того, как эта особенность, насквозь пронизывающая всю личность М., от самых глубинных ее основ до наиболее сложных и производных ее наслоений, отражается на поэтическом творчестве М.

(В частности, примечательной в этом отношении является ступенчатая форма стиха, к которой он так охотно прибегал.)[128]128
  К сожалению, ни первое, ни второе «предложение исследователям» Г.И. Полякова, насколько нам известно, никем не реализовано. Другой вариант решения этой проблемы предложил Р.О. Якобсон в статье, приводимой в нашей книге. Этому же служит и наш анализ «сюжета» самоубийства поэта «по Достоевскому – Розанову».


[Закрыть]

Произведенный выше разбор, касающийся наиболее глубинных сторон личности М, ее «ядра», позволяет до известной степени уяснить некоторые типичные для М. черты характера. Некоторые из этих черт, как, например, азартность, неспособность входить во внутренний контакт с людьми, уже были рассмотрены нами попутно. Здесь можно было бы рассмотреть еще следующие:

Гиперболизм М.

Одной из характернейших черт М. является гипертрофированность, преувеличенность, разрастание до гигантских размеров любого проявления его деятельности, как будто все в нем преломлялось сквозь сильное увеличительное стекло. М. не знал ни в чем чувства меры. Любой мелкий факт в его повседневной жизни мог принять невероятные, преувеличенные, доходящие до карикатурности, размеры. Например, получение гонорара превращалось у М. в целое событие, с шумом, гамом, часто со скандалами. Когда М. дарил цветы, он посылал не букет, а целую охапку букетов, когда он дарил конфеты, он посылал сразу десять коробок конфет вместо одной. Можно было бы привести большое количество аналогичных примеров, в частности также и его азартность. Легко себе представить, что этот гиперболизм, так ярко сказывающийся во всем поведении М., большей частью берет свое начало в бурных, не уравновешиваемых высшими задерживающими системами порывах эмоционально-аффективной сферы и является отражением последних.

Высшие проявления психической деятельности М., подобно проявлениям его эмоционально-аффективной сферы, носят на себе такой же яркий отпечаток гиперболизма, что вполне понятно, так как и в этих своих проявлениях М. остается в основном «человеком чувств и увлечений».

М. обладал очень богатым воображением, фантазией, и понятно, что именно в этой области склонность к преувеличениям выявлялась особенно резко.

Первое, что должно здесь быть отмечено, это чрезвычайная мнительность М., достигавшая почти болезненных размеров. У М. была склонность очень часто мыть руки. Например, когда был в Одессе, в гостинице, после каждого посещения мыл руки. В дороге всегда возил с собой специальную мыльницу. Открывал двери через фалду пиджака. Всегда была сильная боязнь заразиться, заболеть. Когда кто-нибудь из близких заболевал, начинал сильно нервничать и суетиться. Питал отвращение ко всему, что связано с болезнью и смертью, например, очень неохотно ходил на похороны, не любил посещать больных и не любил визитов к себе других, когда бывал болен: «Что может быть интересного в больном?»

Мнительность была выражена у М. не только в отношении здоровья. Любой мелкий факт повседневной жизни мог раздуться в глазах М. до невероятных, фантастических размеров. Иллюстрацией этого является, например, крайняя обидчивость М. В происхождении мнительности и подозрительности М., несомненно, основное значение принадлежит чрезмерной чувствительности и раздражимости его нервной системы и стоящей в связи с нею частой смене и колебаниям настроений. Этим же фактором объясняется и большая впечатлительность М. (выражающаяся, между прочим, в легкости образования ассоциаций, условных связей).

Гиперболизм М. сказывался очень сильно также и в области творческого воображения, в его парадоксальном, сатирическом складе ума и одаренности к остроумию, нашедших такое яркое отражение в его поэтическом творчестве. М. был чрезвычайно остроумен, причем его остроты, в соответствии со свойственной ему вообще резкостью чувствования и мышления, носили также очень резкий и язвительный, подчас грубый характер и действовали уничтожающе, как удар бича или пощечина (примеры). Остроумие было свойственно М. и в области рисования, что выражалось в особой склонности к шаржам и карикатурам, причем эта склонность выявилась у М. очень рано, приблизительно с 10–11 лет, т. е. с того времени, когда М. начал учиться рисованию и живописи.

Творчество М. в художественно-переработанном виде отражает в себе эту свойственную ему склонность к преувеличенности и гиперболизму в виде мощных полетов его творческой фантазии, гигантских, доведенных до предела метафор и парадоксальных, гротескных образов. Употреблял превосходную степень в словах. Ненавидел уменьшительные слова. Космизм М.[129]129
  Это важное замечание многое объясняет в структуре образности как раз «самоубийственной» поэмы «Про это», восходящей, как видели, к «полетам на звездочку» и «вселенной» Ф.М. Достоевского в «египетской», с ее безболезненным переходом через смерть, интерпретации В.В. Розанова.


[Закрыть]

Несомненно, в развитии гиперболизма М. большое значение принадлежит той исторической эпохе, в которой М. и развивался. Эта эпоха была богата грандиозными социальными взрывами и потрясениями (революции 1905 и 1917 гг., мировая война, строительство социализма в СССР). Гигантские масштабы, острота и обнаженность социальных конфликтов нашли свое отражение в формировании личности М. и через посредство нее и в творчестве М. со свойственным последнему гиперболизмом.

Субъективность М.

В связи с нестойкостью и частыми сменами настроения, берущими свое начало в неуравновешенности, чрезмерной чувствительности и резкости проявлений эмоционально-аффективной сферы, необходимо упомянуть еще об одной особенности характера М., а именно о большой односторонности и недостаточной критичности его подхода к окружающим в быту. М. обладает большим даром наблюдательности. Однако его наблюдательность имеет очень «субъективный» характер. Будучи «человеком настроений», М. замечал в окружающем только то, что особенно сильно на него действовало в данную минуту, поражало его или заинтересовывало, в зависимости от того, в каком состоянии духа, настроения в этот момент он находился. Этим объясняется, в частности, поверхностность, скоропалительность его суждений о людях. М. часто судил и делал выводы о человеке по первой бросающейся ему в глаза черте его внешности или поведения, он мог выхватить в человеке одну какую-либо поразившую его деталь, раздувая ее до преувеличенных размеров, не замечая других особенностей этого человека, не замечая всего человека в целом. Отсюда понятно, что М. мог часто и сильно ошибаться в людях.

Элементарность, конкретность М.

При всей глубине, интенсивности, безудержности своих эмоций и аффектов М. был очень элементарен и, если можно так выразиться, примитивен во всех своих проявлениях. Его действия, чувствования определенны, непосредственны, носят на себе печать прямоты, искренности. М. совершенно не был способен к лицемерию, обману, фальши, хитрости, задним мыслям или хитроумным комбинациям. Все это было настолько чуждо его характеру, что он испытывал нечто вроде суеверного страха перед людьми, у которых эти особенности были выражены (случай с Крученых).

В полном соответствии с этим мышление М. имеет чрезвычайно конкретный, образный, если можно выразиться, предметный характер. Способность к абстракциям была несвойственна М.

М. не только не питал никакой склонности к наукам, имеющим отвлеченный характер и требующим способности к абстрагированию, как, например, математика или философия, но само занятие, например, научной или исследовательской деятельностью, требующей объективности анализа и обобщений, было ему в высшей степени несвойственно.

Наиболее ярко чувственно-конкретный характер мышления М. выявился в его поэтическом творчестве. М. оперировал словом как конкретным, материальным объектом, стремился его сделать максимально-конкретным, так, чтобы оно стало как бы ощупываемым, осязаемым. Это сказывалось уже в манере М. говорить. М. произносил слова звучно, внушительно, слова как бы «падали», создавая впечатление материальности, как если бы они имели вес. М. пользовался словом не столько как отвлеченным, абстрагированным символом, являющимся средством для передачи определенных понятий, сколько брал в слове именно его материальную, конкретно-чувственную основу, из которой в дальнейшем этот отвлеченно-абстрактный смысл слова развился. Эту конкретно-чувственную, архаическую основу слова он выделял и со свойственным ему гиперболизмом максимально выпячивал в своем творчестве. В этом заключается смысл характерных именно для М. (а не всех футуристов вообще) переделок, искажений существующих и образований новых слов в поэзии М.