Текст книги "Достоевский и Чехов. Неочевидные смысловые структуры"

Зачем на последних страницах романа Достоевский еще раз напоминает читателю о том, как именно была сделана эта страшная «вещица»? Возможно, затем, чтобы подробность ее устройства не затерялась окончательно под грудой событий, разговоров, рассуждений, которыми полнится история о преступлении Раскольникова, история, начавшая с описания странного предмета, составленного из сложенных вместе и перевязанных крест-накрест деревянной дощечки и металлической полоски.

* * *

«Преступление и наказание» представляет собой пример текста максимально насыщенного, плотного в символическом отношении. По степени сложности и плотности смысловых связей он превосходит собой все остальные сочинения Достоевского. Возможно, именно по этой причине – максимуме символизма при минимуме сюжетной сложности – роман о Раскольникове стал наиболее представительным, эмблематическим для Достоевского. Разумеется, и в «Идиоте», и в «Братьях Карамазовых» есть символически отмеченные эпизоды и подробности, однако такой степени концентрации, как в «Преступлении и наказании», символика в этих сочинениях не достигает. И дело даже не столько в концентрации символизма, сколько в значимости отдельных символов для всего текста, взятого как целое (нечто подобное можно увидеть разве что в «Чевенгуре» А. Платонова). Описание «заклада» с заключенным в нем набором символов и смыслов, связанных с железом, деревом, бумагой, материей, крестами, откликается и в сцене в трактире, где в уме Раскольникова «наклевывается» мысль об убийстве, и в самой сцене убийства, и в признании Николая, и в перекрестке, куда выходит Раскольников, чтобы сообщить миру о свершенном им злодеянии.

Описания, подобные описанию «заклада», образуют в тексте романа своего рода символические сгустки или узлы, состоящие подчас всего из нескольких важных слов; однако отзвуки этих слов слышны и через десятки и сотни страниц текста, они вновь и вновь сказываются в новых ситуациях, обрастают новыми подробностями, создавая таким образом чрезвычайно плотное в символическом, смысловом отношении тело романа. Такой плотности нет в «Подростке», «Игроке» или в «Бесах», из чего не следует, что в этих сочинениях нет своих достоинств. Они по-другому организованы, и оценивать их следует в согласии с теми принципами устройства, которые в них реализованы. Тем более, что сказанное относится не только к другим романам Достоевского, но и, скажем, к сочинениям Тургенева или Гончарова, которые сильны не степенью заключенного в них символизма, а какими-то другими достоинствами, например, занимательным сюжетом, живыми диалогами или выразительными описаниями природы.

«Порча пальцев» у Достоевского

В работе о Достоевском и Платонове я уже писал о том, что характер болезни, ранения или смерти персонажа может играть в тексте смыслообразующую роль. Теперь хотелось бы остановится на этом подробнее. Характер болезни или причина смерти персонажа вообще вещь очень важная, поскольку отсылает к тому слою текста, который можно назвать «онтологическим», поскольку именно в нем в наибольшей степени сказываются (скрываются?) глубинные витальные или бытийные интенции автора. Желая того или нет, автор конструирует, производит текст, сообразуясь с собственными телесно-духовными характеристиками, то есть, в конечном счете, задает конфигурацию той или иной болезни или ранения персонажа, прислушиваясь к тихому голосу подсознания, диктующему ему вполне определенные «художественные» (в данном случае кавычки как будто уместны) решения.

У Платонова на первом месте то, что можно назвать сюжетом «возвращения в утробу» или сюжетом «обратного рождения». Символически путь платоновского персонажа можно представить как движение назад, вглубь и вниз – и в пространственном и во временном отношении, в отличие от героя Достоевского, для которого важно движение наверх и вперед, связанное с тем, что принято называть сюжетом «трудного рождения». У Платонова главное – это жизнь, повернутая в обратном направлении: вместо выхода из лона матери стремление вернуться в него обратно. В этом смысле «Чевенгур», «Котлован» и «Ювенильное море» предстают как три варианта движения вниз и вглубь: в первом случае – сырая низина с плотиной, во втором – искусственная утроба, вырытая в теле земли, в третьем – море юности, спрятанное под «поверхностью земного шара». Раз утроба на первом месте, значит и болезни и смерти платоновских людей – в силу единства художественного мышления как такового – тоже должны быть связаны с утробой. Так оно и есть, практически все, что связано у Платонова с болезнью и смертью, отсылает нас к области живота. Исключение как будто составляет Москва Честнова из романа «Счастливая Москва», однако и ее ранение – потеря ноги – включено в систему единой пространственно-смысловой вертикали (она падает с неба на землю) и также связано с подземно-производительными смыслами.

У Достоевского тоже есть одна знаменитая «хромоножка», однако в сочинениях этого автора персонажи болеют по-другому, и ранения у них совсем другие. При внимательном прочтении сочинений Достоевского выясняется, что его персонажи чаще всего страдают от болезней и ранений той части тела, которая связана с областью противоположных случаю Платонова смыслов, а именно – с верхом тела, с головой. От обмороков, припадков, расстройств сознания, то есть болезней подчеркнуто «головных», страдают Раскольников, кн. Мышкин, Рогожин, Ганя Иволгин, Версилов, Смердяков, Лебядкина и т. д. Если речь заходит о тяжелых ранениях, убийствах или самоубийствах, то это тоже, как правило, те или иные повреждения головы. Вместе с тем в текстах Достоевского просматривается один необычайно устойчивый мотив, который связан с ранениями пальцев рук, с тем, что можно было бы назвать «порчей пальцев». Вот несколько показательных примеров из наиболее важных текстов Достоевского.

В «Преступлении и наказании» уже в самом начале рассказывается о бедной Лизавете, которую укусила за палец ее сестра Алена Ивановна – причем речь идет не об обычном, незначащем событии, а о чем-то чрезвычайно серьезном и болезненном: старуха-процентщица укусила Лизавете палец так, что его «чуть-чуть не отрезали». А о Раскольникове вскоре после свершения им своего преступления, то есть раскалывания головы Алены Ивановны, Достоевский сообщает, что у него был такой вид, будто у него «очень больно нарывает палец, или ушиблена рука» (палец, впрочем, упомянут в первую очередь).

В «Идиоте» в ряду наиболее выразительных, центральных сцен – случай, когда Аглая рассказывает князю Мышкину о том, как Ганя Иволгин «целые полчаса держал свой палец на свечке», а затем спрашивает у князя «сожжет ли он, в доказательство своей любви, свой палец сейчас же на свечке».

Весьма показательна ситуация из «Бесов», где Ставрогин во время дуэли получает ранение мизинца правой руки, а затем в сцене самоубийства Кириллова – теперь уже в мизинец левой руки – укушен Верховенский. «Едва он дотронулся до Кириллова, как тот быстро нагнул голову и головой же выбил из рук его свечку; подсвечник полетел со звоном на пол, и свеча потухла. В то же мгновение он почувствовал ужасную боль в мизинце своей левой руки. Он закричал, и ему припомнилось только, что он вне себя три раза изо всей силы ударил револьвером по голове припавшего к нему и укусившего ему палец Кириллова. Наконец палец он вырвал и сломя голову бросился бежать из дому, отыскивая в темноте дорогу». Затем, спустя пять минут, Верховенский возвращается в дом, чтобы проверить точно ли Кириллов покончил с собой. «Не зажигая огня, поспешно воротился он вверх, и только лишь около шкафа, на том самом месте, где он бил револьвером укусившего его Кириллова, вдруг вспомнил про свой укушенный палец и в то же мгновение ощутил в нем почти невыносимую боль. Стиснув зубы, он кое-как засветил огарок, вставил его опять в подсвечник и осмотрелся кругом: у окошка с отворенную форточкой, ногами в правый угол комнаты, лежал труп Кириллова. Выстрел был сделан в правый висок, и пуля вышла вверх с левой стороны, пробив череп».

Та же характерная порча пальцев и в «Братьях Карамазовых». Здесь в страдательной роли выступают Лиза и Алеша. Случай с Лизой наиболее выразительный и жесткий, если не сказать жестокий. После разговора Лизы с Алешей Карамазовым она «только что удалился Алеша, тотчас же отвернула щеколду, приотворила капельку дверь, вложила в щель свой палец и, захлопнув ее, изо всей силы придавила его». Прочитанная ею накануне история об отрезанных младенческих пальчиках хотя и может послужить некоторым «внутренним» объяснением случившегося, однако при этом – на фоне постоянной порчи пальцев в текстах Достоевского – сама нуждается в объяснении: почему снова речь идет о пальцах, а не каких-либо других частях тела?

Ну а затем от порчи пальца страдает и Алеша Карамазов. После объяснения с отцом Илюши Снегирева Алеша выходит на улицу, и тут случается ужасная сцена. «Мальчик (…) сорвался с места и кинулся сам на Алешу, и не успел тот шевельнуться, как злой мальчишка, нагнув голову и схватив обеими руками его левую руку, больно укусил ему средний палец. Он впился в него зубами и секунд десять не выпускал его. Алеша закричал от боли, дергая изо всей силы палец. Мальчик выпустил его, наконец, и отскочил на прежнюю дистанцию. Палец был больно прокушен, у самого ногтя, глубоко, до кости; полилась кровь. Алеша вынул платок и крепко обернул в него раненую руку. Обертывал он почти целую минуту».

Можно страдать и не только от непосредственной порчи пальца, но и вообще от наличия пальца или же пальца, имеющего не тот вид, который он должен бы иметь. Последний случай связан с Митей Карамазовым, который стыдился своего большого пальца на ноге с вросшим в него уродливым ногтем, а первый – с родившимся от Лизаветы Смердящей шестипалым младенцем: не отсюда ли – если опять говорить про «внутренние» объяснения – появление истории о младенце, которому отрезали пальчики? В данном случае количество пальцев (у шестипалого – один лишний, а у младенца отнимают все) не имеет значения, поскольку речь идее о логике ассоциаций и сквозных мотивов, легко порождающих родственные по своему смыслу конструкции.

Объяснения фрейдистского плана, толкующие палец как символ мужского сексуального начала, в данном случае представляются недостаточными и – главное – ничего не объясняющими. Кастрационный комплекс бессилен что-либо добавить как к внутренней мотивации такого рода поступков или событий, так и к тому, что порча пальцев случается у самых разных, непохожих друг на друга персонажей.

Мне кажется, что здесь объяснения нужно искать в другом, – а именно, в чрезвычайно важной для Достоевского мысли о том, каким образом случается человеческая смерть, в чем более всего уязвим человек для смерти и какая из них наиболее ужасна. Может быть, это уже и не мысль, а некоторое переживание, страдание, сострадание, обращенное, в том числе, и самому себе. Как бы то ни было, но эта тема представлена у Достоевского со всей возможной силой, и если говорить о конкретном ее выражении, то оно состоит в мучающей душу писателя мысли о том, что человека можно ударить по лицу, ударить топором, что ему вообще можно отрезать голову. Для того чтобы «эту «мысль разрешить», Достоевскому, например, потребовались сотни страниц романа «Идиот», на которых эпизод с гильотиной хотя и занимает совсем немного места, но (как и сцена убийства старухи-процентщицы в «Преступлении и наказании») определяет собой главную мысль и строй повествования.

Персонажи Чехова страдают «грудными» болезнями и от них же и умирают; люди-дети Платонова мучаются животом и погибают от ранений в живот. Герои Достоевского мучаются головой и умирают от головы: фактически (пуля, топор) или символически (сумасшествие). В «Идиоте», «Преступлении и наказании» и «Бесах» мотив головы больной или «испорченной» виден более чем отчетливо. Мысль о том, что человеку можно повредить, отрезать, расколоть голову, по-видимому так глубоко тревожит Достоевского, что сказывается не только в многочисленных сценах смертельных ранений головы, но и в некотором – промежуточном или компромиссном – варианте, где продумывается, изживается та же самая тема, но в облегченном, эвфемизированном виде. Все это приобретает вид смыслового переноса, замены всего человеческого тела на его маленькую часть – палец. Повреждается палец, а не весь человек. Можно сказать, что ситуация здесь облегчена настолько, насколько это возможно при сохранении важной для Достоевского линии размышления-изживания, мучающей его мысли. Ранение пальца (нередко мизинца) можно представить как наименьшее из возможных ранений, если мыслить о ранении в масштабах всего тела (руки, ноги, грудь, живот, голова). Как сказано о поврежденном во время дуэли мизинце Ставрогина, это «ничтожная царапина» по сравнению с той раной, которую причиняет голове удар топором или пресс-папье. Минимум ущерба при максимуме страдания: ведь ранения пальца относятся к числу наиболее болезненных.

В общем-то не так уж важно, какой именно палец ранен – «мизинный», «срединный» или какой-либо другой, все равно очень больно. Важно то, что палец – это особая часть тела, в каком-то смысле отдельная и едва ли не самостоятельная (в силу исключительной подвижности) его часть: вот почему палец может стать символическим заместителем всего человека, то есть иметь собственное «тело» и «голову». Психо-телесная интуиция, лежащая в основах мифопоэтического мышления, подсказывает решения именно такого рода: палец – это «человечек», самостоятельное существо с розовым личиком-ногтем.

Персонажи Достоевского ранят не просто пальцы, а чаще всего и в силу естественного порядка вещей, верхнюю часть или фалангу пальца, которая, по аналогии с телом, соотносится именно с головой.

Верх пальца и голова. Ранение пальца как символическая замена ранения головы. Интересно то, что в эпизодах, где рассказывается о ранениях пальцев, нередко появляются и упоминания о голове, и это их фактическое сближение также говорит в пользу предположения о символической роли «порчи пальцев» у персонажей Достоевского. Выше уже приводилась обширная цитата из романа «Бесы» (сцена самоубийства Кириллова), в которой означенная связка просматривается со всей очевидностью. «Едва он дотронулся до Кириллова, как тот быстро нагнул голову и головой же (очевидное – через повтор слова – усиление темы. – Л. К.) выбил из рук его свечку». Затем следует укус и снова идет упоминание о голове: «три раза изо всей силы ударил револьвером по голове припавшего к нему и укусившего ему палец Кириллова». И наконец, когда Верховенский возвращается в комнату, чтобы удостовериться в случившемся, голова и палец вновь оказываются рядом: сначала говорится о том, что Верховенский вновь ощущает боль в укушенном пальце, а затем подробно рассказывается о том, как именно была повреждена голова Кириллова. То же самое видно и в эпизоде с укушенным пальцем Алеши Карамазова: сначала Достоевский сообщает о том, что мальчик бросился на Алешу, «нагнув голову», а затем следует сам укус.

Ни у одного из русских писателей персонажи так не страдают от порчи пальцев, как у Достоевского. Предложенное объяснение или, вернее, истолкование, названного факта, возможно, приближает нас к пониманию этой странной на первый взгляд однообразности.

«…Устроить и поправить на старухины деньги…»
(«Игрок» и «Преступление и наказание»)

Это слова одного из персонажей романа «Преступление и наказание», который излагает свою теорию улучшения общественного устройства. Буквально в нескольких строках уместились и оценка положения дел и суть замысла: «…Молодые, свежие силы, пропадающие даром без поддержки, и это тысячами, и это всюду! Сто, тысячу добрых дел и начинаний, которые можно устроить и поправить на старухины деньги, обреченные в монастырь! Сотни, тысячи (…) существований (…) и все это на ее деньги. Убей ее и возьми деньги, с тем, чтобы с их помощью (…) Да и что стоит жизнь этой чахоточной, глупой и злой старушонки? Не более как жизнь вши, таракана (…) Она чужую жизнь заедает: она намедни Лизавете палец со зла укусила; чуть-чуть не отрезали!».

Пассаж весьма выразительный и не только в эмоциональном отношении, но и в тематическом: здесь мы встречаем набор мотивов или смыслов, который трудно назвать распространенным. Любопытным образом практически тот же самый набор смыслов или мотивов мы находим в коротком монологе «бабушки» – Антониды Васильевны – из романа «Игрок», где она также говорит о богатстве и смерти: «Я, мать моя, все знаю, как вы телеграмму за телеграммой в Москву посылали – “скоро ли, дескать, старая бабка ноги протянет?” Наследства ждали; без денег-то его эта подлая девка, как ее – de Cominges, что ли, – и в лакеи к себе не возьмет, да еще со вставными-то зубами. У ней, говорят, у самой денег куча, на проценты дает, добром нажила. Я, Прасковья, тебя не виню; не ты телеграммы посылала; и об старом тоже поминать не хочу. Знаю, что характеришка у тебя скверный – оса! укусишь, так вспухнет…». При всем видимом различии в тоне и содержании высказываний они совпадают в главном: в определении того, что смерть одного человека является необходимым условием счастья других. То, что в одном случае речь идет о сотнях и даже тысячах людей (тысячи, конечно, преувеличение), а в другом всего о двух – племяннике и его возлюбленной, – сути дела не меняет: условие будущего счастья молодых и в «Преступлении и наказании» и в «Игроке» одно и то же – смерть богатой старухи. И хотя племянника-генерала в «Игроке» трудно назвать «молодым», все же в сравнении с тетушкой он достаточно молод и к тому же пребывает в положении, свойственном по большей части молодым людям, – влюблен и собирается жениться на красавице-француженке.

То же самое относится и к факту смерти человека как условию для счастья другого: пассивное ожидание смерти бабушки, которое мы видим в «Игроке», не более чем ослабленный вариант действий Раскольникова. Персонажи «Игрока» не просто ждут смерти Антониды Васильевны, а ждут ее страстно, нетерпеливо; другого варианта, способного устроить их жизни, для них просто не существует.

Что касается сходства в мотивах и даже деталях, которые объединяют оба эпизода, то оно также представляется весьма очевидным. Мало того, что речь в обоих случаях идет о богатой старой женщине и пользе от ее смерти, общей оказывается и мысль о том, что имеющиеся богатства, если их не взять вовремя самому, пропадут для людей и уйдут по другому «ведомству»: в «Преступлении и наказании» деньги старухи обозначены как «обреченные в монастырь» (как уточняется ранее, «на вечный помин души»), в «Игроке» – бабушка, как выясняется через минуту разговора, на свои деньги собиралась «церковь из деревянной в каменную перестроить», то есть сделать нечто близкое намерениям старухи-процентщицы Алены Ивановны.

Кстати, о «процентах»: они также присутствуют в обоих случаях. В «Игроке» Антонида Васильевна напрямую называет это слово («у самой денег куча, на проценты дает»), в «Преступлении и наказании» слово «процент» через посредство слова «процентщица» проходит через весь текст; она занимается именно тем, чем в «Игроке» упомянутая de Cominges. То, что процентами занимается молодая женщина, а не старуха, значения не имеет. В данном случае важно то, что именно в этом месте большого текста, в окружении других важных и именно здесь появившихся деталей, возникает словосочетание «у самой денег куча, на проценты дает», напрямую отсылающее нас к старухе-процентщице из «Преступления и наказания».

Сходным образом можно истолковать и произнесенное бабушкой из «Игрока» слово «оса». Оно относится к молодой женщине, однако, как и в предыдущем случае, оказывается – в окружении других «нужных» слов – неслучайным. Оса – насекомое жалящее, кусающее. В «Преступлении и наказании» место осы в характеристике Алены Ивановны занимают другие насекомые – жизнь злобной старушонки оценивается как «жизнь вши, таракана». Иначе говоря, первым упоминается больно кусающееся насекомое, и в ряду приводившихся выше соответствий это уже не выглядит чем-то случайным.

В «Игроке» в интересующем нас фрагменте сказано так: «Знаю, что характеришка у тебя скверный – оса! укусишь, так вспухнет». Ход достаточно неожиданный при определении характера человека. Однако если вспомнить о фрагменте из «Преступления и наказания», то мы увидим в соответствующем месте похожие слова студента о старухе-процентщице: «…Она намедни Лизавете палец со зла укусила; чуть-чуть не отрезали!». Палец, укушенный со зла, и «скверный» характер, который уподоблен укусу осы и распухшей от него ране, – это снова из ряда интересующих нас соответствий. Ко всему прочему, они подтверждаются в дальнейшем при описании внешнего вида Раскольникова: «Недоставало какой-нибудь повязки на руке или чехла из тафты на пальце для полного сходства с человеком, у которого, например, очень больно нарывает палец, или ушиблена рука». Для «полного сходства» и в нашем сравнении недоставало лишь этого укушенного, нарывающего, то есть напухшего пальца – «оса! укусишь, так вспухнет».

Наконец, находят свое место и «зубы», упомянутые в «Игроке» («и в лакеи к себе не возьмет, да еще со вставными-то зубами»). Деталь, вроде бы, совсем уж случайная, однако на фоне сказанного и она оказывается объяснимой, поскольку оказывается как раз рядом с «кусающейся» Аленой Ивановной.

Приведенный ряд сопоставлений хорошо показывает, как некая мысль, чувство или «сцепление» мыслей или чувств могут воплощаться во внешне непохожих, но внутренне родственных другу другу вариантах. Это напоминает картину, которую мы видим, когда прослеживаем разворачивание какого-либо важного исходного смысла в цепочке его воплощений или иноформ. Да, по сути, так оно и есть, и поэтому законы, действующие здесь, – те же самые, что и в случае развертки исходного смысла: главное – не четкая привязка каких-либо деталей или признаков к определенным персонажам, а сам факт присутствия этих признаков независимо от того, к какому именно персонажу или ситуации они прикреплены. Иначе говоря, важен сам набор смыслов или мотивов, а не его конкретная конфигурация. Поэтому только что упоминавшиеся «укусы» или «зубы» могут легко отдаваться персонажам, которые не составляют полноценной пары: в одном случае пускает в ход зубы злая старушонка, в другом – кусается (как оса) молодая женщина, а само слово «зубы» прикрепляется к генералу. Внешне – полный хаос, на самом же деле – четкая работа по привязке необходимых смыслов или признаков к различным персонажам (примеры подобной работы дает мифология, где такого рода смысловое распределение становится важнейшим принципом организации текста).

Все это говорит о том, что в своей подоплеке авторская мысль часто отталкивается от своего рода «схем» (как бы неромантично это ни прозвучало), которые имеют прочные основания в подсознании автора и включаются в тот момент, когда в них является потребность. Таким образом и возникают внешне различные, но внутренне родственные, идущие от одного корня смысловые сгущения, вроде тех, что мы здесь рассмотрели, когда выстраиваются один за другим «необходимые» мотивы и смыслы, начиная от самых общих (смерть одного человека, как условие счастья другого) до частных, включая сюда «проценты», «укусы», «вспухания», «вши», «осы» вместе с деньгами, «обреченными в монастырь» или на перестройку церкви.