Текст книги "Гоголь в тексте"

Если обратиться к гоголевским сочинениям большего формата, например к поэме «Мертвые души», то там взаимоотношения «начала», «середины» и «финала» несколько иные. О них имеет смысл говорить не в связи с целым большого текста (скажем, первого тома), а применительно к его главам или оформленным как самостоятельные «целостности» эпизодам внутри глав. Схема построения здесь примерно одна и та же: начало и финал в символическом и лексическом отношении противостоят друг другу, а между ними рассказ о том, как Чичиков едет к какому-либо из персонажей, обедает у него, ведя попутно пространные разговоры о превратностях (или приятностях) жизни, а также о покупке мертвых душ.

Приходится говорить об этом совсем коротко, хотя понятно, что если обратиться к материалу поэмы, то описания и перечисления интересующего нас типа событий займут многие страницы, чего мы себе в данном случае позволить не можем.

Есть в «Мертвых душах» и такие главы и эпизоды, где случается что-то необычное, то, что приводит к переполоху или скандалу. Это может быть небольшое происшествие, когда сюжет «расстраивается» ненадолго (во всяком случае, описание такого рода занимает совсем мало места). Например, так, как это происходит в конце второй главы поэмы, когда Манилов, отобедав вместе с Чичиковым и проводив его, ждет ужина и никак не может усвоить, понять чичиковскую просьбу о покупке мертвых душ: «Мысль о ней как-то особенно не варилась в его голове». В конце первой главы второго тома, также говорится о своего рода умственном или событийном «несварении»: «…странный человек этот Чичиков!» – подумал Тентетников» и т. д. И там же – две заключительные фразы такого же свойства: «Мысль не лезла к нему в голову» и «Отрывки чего-то, похожего на мысли, концы и хвостики мыслей лезли и отовсюду наклевывались к нему в голову. “Странное состояние” – сказал он…».

В отдельных главах Мертвых душ есть «переполохи» и большего размера, начиная от эпизода, где Чичиков играет с Ноздревым в шашки, до «несварения» общегородского масштаба, предваренного словами Ноздрева: «…сегодня за обедом объелся всякой дряни, чувствую, что уж начинается в желудке возня». Сразу после этого Чичиков узнает и про «фальшивые бумажки» и про «губернаторскую дочку». То, что слово «дрянь» (касательно желудка) появляется не случайно, можно понять из того, что это же самое слово употреблено и страницей ранее и именно как следствие ноздревской «возни» и трепотни (председатель палаты, к которому направился Чичиков, «не мог связать двух слов и наговорил ему такую дрянь, что даже им обоим сделалось совестно»).

И далее – из девятой главы (сразу после эпизода с дамами): «Город был решительно взбунтован; все пришло в брожение («брожение» родственно «варению». – Л. К.), и хотя бы кто-нибудь мог что-либо понять». Положение чиновников «было похоже на положение школьника, которому сонному товарищи засунули в нос гусара, то есть бумажку, наполненную табаком. Потянувши впросонках весь табак к себе со всем усердием спящего, он пробуждается, вскакивает, глядит, как дурак, выпучив глаза, во все стороны, и не может понять, где он, что он, что с ним было, и потом уже различает озаренные косвенным лучом солнца стены, смех товарищей…». Пример хорош тем, что в нем в сжатом виде дана вся картина сюжета поглощения; единственное, что описание блеска и сияния совпадает с самим актом поглощения: табак не еда, но нечто родственное ей, иначе его бы не засовывали внутрь организма. В норме после всего случившегося неминуемо должна наступить фаза чиха, то есть выделение, отправление, которое вписывается в общую тенденцию гоголевского текста.

Ну а дальше, после примера с табачным «гусаром», – картина полной неразберихи и суматохи. «Андроны едут», «сапоги всмятку» (здесь, как и в случае с «брожением», важен выбор слова – «всмятку» это не только смятая кожа сапога, но и способ приготовления яиц). Новость о Чичикове была столь привлекательна, можно сказать, аппетитна, что повылезали «из нор все тюрюки и байбаки, которые позалеживались в халатах по нескольку лет дома…», «все те, которых нельзя было выманить из дому даже зазывом на расхлебку пятисотрублевой ухи, с двухаршинными стерлядями и всякими таящими во рту кулябяками». И далее ключевое, увенчивающее общее положение дел, словосочетание – в городе «заварилась каша».

Если же говорить о фактической или предметной стороне дела, то можно сказать, что «Мертвые души», может быть, единственное сочинение в русской литературе, где забота о питании героя проявилась столь выразительно и последовательно. Чичиков почти никогда не остается без обеда или ужина, нередко весьма подробным образом описанных. А если остается, то и об этом непременно становится известно. У Ноздрева с угощением было плохо, поскольку обед, как сообщает Гоголь, как видно, не составлял у него «главного в жизни». У Плюшкина Чичиков и вовсе остался голодным, однако вернувшись в гостиницу, съел «легкий ужин, состоявший только в поросенке», и заснул сном счастливого человека. Плюшкин же, как выяснилось, также не голодал: проводив Чичикова со двора, он отправился на кухню, «где под видом того, чтобы попробовать, хорошо ли едят люди, наелся препорядочно щей с кашею».

Гоголь очевидным образом следит за разнообразием питания Чичикова. В начале это «дежурные» гостиничные блюда – «щи со слоеным пирожком», «мозги с горошком, сосиски с капустой, полярка жареная, огурец соленый и вечный слоеный сладкий пирожок» (завершен день был «порцией холодной телятины» и «бутылкою кислых щей»). У Манилова подавали щи и баранину, у Коробочки – «грибки, пирожки, скородумки, шанишки, пряглы, блины, лепешки со всякими припеками», а также – «пресный пирог с яйцом». Перед поездкой к Ноздреву, где обед, как мы помним, был совсем неважный, автор предусмотрительно успевает накормить Чичикова в трактире, предложив ему целого поросенка «с хреном и со сметаною». Подобного рода описания мы видим и в других главах поэмы. В этом смысле, заботясь о пропитании своего героя столь тщательным образом, Гоголь напоминает Петра Петровича Петуха из второго тома, который, не отойдя еще от обильного обеда или ужина, уже заказывал повару новые блюда на завтра. «И как заказывал! У мертвого родился бы аппетит».

Собственно, не в обязательном присутствии описаний обедов или ужинов и даже не в употреблении соответствующей лексики («заварилась каша», все «похудели», «комеражи» в смысле «съестные припасы» и пр.) состоит дело, а в общей схеме, когда после исходной позиции зрения-поедания следует основная часть сюжета, в которой (как уже отмечалось ранее) крутятся, пульсируют, наваливаются друг на друга, проталкивают друг друга разные события, в метафорическом смысле соотнесимые с фазой переваривания проглоченного мира. Достаточно вспомнить историю с мешками в «Ночи перед Рождеством», занимающую с перерывами добрую треть всего текста, – засовывание людей в мешки, перенос их с места на место, вылезание из мешков[62]62
  В случае с мешками, скорее всего, есть не только анальная символика, отмеченная И. Ермаковым, но и символика поглощения и переваривания; тут, так сказать, полный цикл – от «съедения», ухода внутрь, до выхода наружу.


[Закрыть] – или только что приводившуюся историю со сном Пискарева, где все построено на преодолении и проталкивании, затрудненном перемещении из одного объема в другой. В случае с мешками «пищеварительная» тема тем более очевидна, поскольку те, кто их несли и развязывали, полагали, что в них находится еда – колбасы, окорока и паляницы. Упрятанные в мешки персонажи (то есть «проглоченные» мешками) пребывают в них в большом неудобстве; особенно тяжело достается дьяку, на голову которого садится Чуб. В контексте нашего рассмотрения это можно представить, как метафору двойного переедания[63]63
  Известен аппетит Гоголя, не однажды приводивший в удивление его знакомых. В данном случае ситуация укладывания одного на другое (Чуб поверх дьяка) напоминает случай, описанный И. Ф. Золотаревым, где идет речь о том, как Гоголь, сидя в траттории и уже изрядно наевшись, вдруг видит нового посетителя, заказывающего себе что-то новенькое. «Аппетит Гоголя вновь разгорается, и он, несмотря на то, что только что пообедал, заказывает себе или то кушанье, или что-нибудь другое». (См.: Вересаев В. Гоголь в жизни. С. 215). То же самое видим и в «Игроках»: удовольствие от того, когда «сверх одного обеда наворотишь другой».


[Закрыть]. Добавим к этому странный вопрос, заданный Чубом голове в момент своего высвобождения из мешочного плена («…чем ты смазываешь свои сапоги, смальцем или дегтем?»): выход из мешка по логике сюжета поглощения есть его третья заключительная фаза, поэтому упоминание о сапогах и дегте, то есть о «низе», с этой точки зрения вполне уместно. Что касается темы «смазывания» и «смальца», то и они в рамках названной схемы сюжета также объяснимы[64]64
  Постоянное беспокойство Гоголя по поводу правильного хода пищеварения могло сказаться и в этом эпизоде. В письме к Данилевскому он пишет о хорошем влиянии, которое оказывают на желудок сушеные фиги: «[слабеет, но так] легко, можно сказать, подмасливает дорогу г…у». Цит. по: Ермаков И. Д. Психоанализ литературы… С. 574. «Подмасливание» родственно «смазыванию», о котором идет речь в истории с мешками, где выход из мешков соответствует завершающей фазе сюжета поглощения.


[Закрыть].

А в сцене, где Гоголь рассказывает про кучу, наваленную прямо в доме Плюшкина, тема еды или телесных отправлений и вовсе отсутствует, однако логика существования этой кучи, ее способ бытования таков, что в нем без труда можно увидеть символическое обозначение всех тех «внутренних» процессов, о которых шла речь выше. Куча составлена из вещей, которые Плюшкин подбирает на улице или просто крадет у своих крестьян. Если владелец уличает Плюшкина на месте, тот возвращает вещь хозяину, но стоит только ей попасть в плюшкинскую кучу, вернуть ее обратно уже нет никакой возможности («тогда все кончено»). Можно сказать, что эта куча (копрологический смысл слова очевиден) изменяет саму природу или статус того, что в ней оказывается. Из разряда живых, действующих вещь переходит в разряд брошенных, мертвых, обреченных на порчу и разложение (куча была покрыта толстым слоем пыли).

Ни у Пушкина, ни у Гончарова, ни у Достоевского, ни у Чехова, ни у Толстого мы не увидим ничего подобного. Принцип построения сюжета у всех у них разный, однако названной триады (зрение-поглощение в начале, событийная сутолока и перегруженность в «середине» и картина упадка и разложения в конце) мы у этих авторов не встретим. Финалы Достоевского[65]65
  У Достоевского затрудненное движение связано с семантикой родов. Смысловая окраска здесь иная: это мотивы «ужаса», «узости», «тесноты», «тошноты» и «тоски». См. Топоров В. Н. Поэтика Достоевского и архаические схемы мифологического мышления («Преступление и наказание») // Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ. Исследования в области мифопоэтического. М., 1995.


[Закрыть] едва ли не радостны и светлы («Преступление и наказание», «Братья Карамазовы»): даже в «Идиоте» кн. Мышкин улетает в мир грез и воображения. Течение романов Гончарова состоит из перетекания одних смысловых объемов в другие (сосуды, как метафорическое осмысление человеческих взаимоотношений). У Чехова – движение по кругу: с чего начиналось, тем, в общем-то, и кончается, отсюда тема тоски и беспро светности человеческой жизни, невозможности вырваться из ее равнодушных объятий. И, уж во всяком случае, никакой перегруженности событиями, никакого проталкивания и расталкивания, манипулирования гиперболами: все ровно, почти бессобытийно и оттого драматично. Если же и случается что-то «сильное» (попытка самоубийства или дуэль), то это лишь короткое – в несколько строк – сообщение, констатация факта. А в целом – дядя Ваня и Соня останутся в имении и по-прежнему будут посылать деньги Серебрякову; три сестры как не могли уехать в Москву, так в нее и не уедут; никакой «новой жизни» нет и в «Вишневом саде»: Раневская вернется в Париж, Гаев будет продолжать играть на бильярде, Лопахин – делать миллионы, Петя останется «вечным студентом» и т. д.[66]66
  См.: Карасев Л. В. Вещество литературы. М., 2001.


[Закрыть]

Вернемся, однако, к нашей главной теме – к движению сюжета у Гоголя. От яркого, красочного, радостного начала к финалу, который очень часто иначе, как «Черт его знает, что такое!», и не назовешь.

«Черт его знает, что такое!»

Ну а что опять-таки посередине? А посередине некоторое положение дел, которое можно обозначить как промежуточное между полюсами зачина и концовки. Понять общий или ведущий смысл подобных – нередко больших по объему текстов – помогает обращение к коротким эпизодам, щедро рассыпанным по гоголевским сочинениям, где динамика смены всех трех фаз интересующей нас сюжетной схемы происходит с быстротой изумительной. Иначе говоря, то, что в реальном течении сюжета занимает десятки страниц, здесь умещается буквально в несколько строк.

«Ночь перед Рождеством». Хрестоматийная история с мешками и сидящими в них персонажами, которые, как уже говорилось ранее, в пределах рассматриваемого нами уровня ассоциируются с темой желудка и переваривания пищи (тема заявлена уже с самого начала повести, когда черт прячет в мешок луну: съедение блеска и сияния). В истории с мешками изначально ожидается, предвкушается что-то хорошее, замечательное и съедобное: уже не метафорически поглощаемые взглядом блеск и сияние, а действительно что-то вкусное и предназначенное для съедения. В конце же истории оказывается, что дело обстоит совсем иным – худшим – образом. За несколько страниц до финала «Ночи перед Рождеством» Чуб говорит: «Постойте же, я вас порадую: в мешке лежит еще что-то, если не кабан, то наверно поросенок или иная живность». И далее, когда выясняется, что находится в мешках на самом деле, звучит следующее: «…черт знает как стало на свете… голова идет кругом… не колбас и не паляниц, а людей кидают в мешки!». Выходит, что «люди» и «черт знает» в данном случае – едва ли не синонимы.

В финале «Заколдованного места» похожая последовательность. Сначала является что-то хорошее, потом – не поймешь что это такое, а в конце – только черта поминать: «Я знаю хорошо эту землю; после того нанимали ее у батька под баштан соседние козаки. Земля славная! И урожай всегда бывал на диво; но на заколдованном месте никогда не было ничего доброго. Засеют как следует, а взойдет такое, что и разобрать нельзя; арбуз – не арбуз, тыква – не тыква, огурец – не огурец… Черт знает, что такое!».

И в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», в сцене обсуждения ружья, видна все та же схема. Сначала предложение «славного», как полагает Иван Иванович, предмета, затем идет фаза обсуждения, так сказать, «переваривания» темы ружья, и, наконец, очередное упоминание о черте. Иван Иванович: «Я вам дам за него бурую свинью, ту самую, что я откормил в сажу. Славная свинья! Увидите, если на будущий год она не наведет вам поросят». И далее: «…на что мне свинья ваша? Разве черту поминки делать.

– Опять! Без черта таки нельзя обойтись! Грех вам, ей богу грех, Иван Никифорович!

– Как же, в самом деле, Иван Иванович, даете за ружье черт знает что такое: свинью.

– Отчего же она черт знает что такое, Иван Никифорович? – Как же, вы бы сами посудили хорошенько. Это таки ружье – вещь известная; а то черт знает что такое: свинья!.» (далее последуют относящиеся к стихии «материально-телесного низа» упоминания «гороха» и «кукиша»).

Диалог довольно длинный, не в пример краткости, явленной в сцене, где встречаются два героя «Мертвых душ» Чичиков и Собакевич. Первый начинает, второй заканчивает. Так «прекрасный человек» председатель мгновенно оказывается «дураком», «превосходный человек» губернатор – «разбойником», «прямой» и «открытый» полицмейстер – «мошенником», а «порядочный человек» прокурор – «свиньей».

«Ревизор». Действие первое. Явление первое. Сначала сокращенная формула сюжета поглощения: сперва упоминается что-то очень важное, положительное, затем оно деградирует в нечто непотребное. Городничий говорит Аммосу Федоровичу; «О, я знаю вас: вы если начнете говорить о сотворении мира, просто волосы дыбом поднимаются» (очевидно, что «сотворение мира» есть нечто хорошее, тогда как поднимающиеся дыбом волосы означают что-то ужасное). А далее – все та же тема превращения чего-то исходно хорошего – в плохое. Сначала Городничий говорит об учителях в тоне вполне положительном: «Они люди, конечно, ученые и воспитывались в разных коллегиях, но имеют очень странные поступки». Один из них, например, во время делает гримасы; «…может быть оно там и нужно так, об этом я не могу судить, но посудите сами, если он сделает это посетителю (…) Из этого черт знает что может произойти».

В финале рассказа «Коляска» слово «черт» не употреблено, однако суть все та же: снижение, деградация в три этапа. Исходно предполагается, что коляска, предлагаемая Чертокуцким, чрезвычайно хороша («как будто на картинке нарисовано»). Затем, когда господа офицеры приезжают в имение и осматривают коляску, выясняется, что она не так уж и хороша. Коляска не только «не стоит четырех тысяч», но и «двух не стоит». И, наконец, третий завершающий шаг: «Просто ничего нет».

Триада «деградации» в сокращенном до двух звеньев виде (но зато весьма многообразно) представлена в финале повести «Невский проспект». Из полутора десятков примеров, идущих один за другим на последних страницах повести, лишь два не вполне соответствуют схеме сюжета деградации, но зато все остальные сделаны будто по одному и тому же образцу. Что-то исходно хорошее, прекрасное (или принимаемое за таковое) мгновенно – через посредство авторской оценки – превращается в свою противоположность. Гоголь перечисляет: «Тому судьба дала прекраснейших лошадей, и он равнодушно катается на них, вовсе не замечая их красоты (…) Тот имеет отличного повара, но, к сожалению, такой маленький рот, что более двух кусочков никак не может пропустить, другой имеет рот величиною в арку Главного штаба, но, увы! должен довольствоваться каким-нибудь немецким обедом из картофеля». Отличный повар, как можно догадаться, в контексте гоголевских ценностей есть нечто замечательное и действительно прекрасное, тогда как маленький рот – представляет собой досадную ошибку природы. Напротив, большой рот очевидно хорош, тогда как «немецкий обед из картофеля» есть нечто неинтересное и невкусное.

И далее обобщенно о Невском проспекте: он не так хорош, как выглядит на первый взгляд. «Все обман, все мечта, все не то, чем кажется! Вы думаете, что этот господин, который гуляет в отлично сшитом сюртучке, очень богат? – Ничуть не бывало: он весь состоит из своего сюртучка. Вы воображаете, что эти два толстяка, остановившиеся перед строящеюся церковью, судят об архитектуре ее? – Совсем нет: они говорят о том, как странно сели две вороны одна против другой (…) Вы думаете, что эти дамы (то есть прекрасные дамы. – Л. К)… но дамам меньше всего верьте. Менее заглядывайте в окна магазинов; безделушки, в них выставленные, прекрасны, но пахнут страшным количеством ассигнаций».

Еще: «Далее, ради бога, далее от фонаря! (…) Это счастье еще, если отделаетесь тем, что он зальет щегольской сюртук ваш вонючим своим маслом». Фонарь, как следует понимать, исходно вещь положительная, светлая в прямом смысле слова, однако свет его чреват вонью, которой он может обделать прохожего человека. И самая последняя фраза повести: картина исходного блеска и сияния деградирует в стихию чертовского низа: «… когда весь город превратится в гром и блеск, мириады карет валятся с мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях, и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде».

И совсем коротко – та же логика деградации в отрывке из «Сцен из светской жизни». Собачкин пишет в муках письмо: «… на словах все бы славно изъяснил, а примешься за перо – просто, как будто бы кто-нибудь оплеуху дал; конфузия, конфузия…».

От сокращенных вариантов темы снижения или деградации – к полной гоголевской триаде, где нечто исходно красивое и хорошее превращается в дурное и негодное. В уже упоминавшейся «Коляске» есть место, где персонажи обсуждают качества генеральской кобылы. «Очень, очень хорошая! – сказал Чертокуцкий, – статистая лошадь!» Затем обсуждается ее шаг: «Шаг у нее хорош; только… черт его знает… этот дурак фершел дал ей каких-то пилюль, и вот уже два дня все чихает». Все фазы триады, как видим, присутствуют, хотя и переставлены местами: сначала, если восстановить логику событий, – «статистая лошадь» и «хороший шаг», затем зловредные пилюли (то есть то, что было проглочено и усвоено), а уж затем только, как следствие действия лекарства, – «чих» и «черт его знает».

Майор Ковалев переживает по поводу потери носа: был нос, то есть было что-то хорошее и правильное. А теперь: «Боже мой! Боже мой! За что это такое несчастье? Будь я без руки или без ноги – все бы это лучше; будь я без ушей – скверно, однако ж все сноснее; но без носа человек – черт знает что: птица не птица, гражданин не гражданин; просто, возьми да вышвырни за окошко!» Здесь есть все: и исходное представление о внешнем виде, то есть представление, прежде всего зрительное, и, так сказать, «переваривание» проблемы (переживания по поводу возможного отсутствия рук, ног, ушей), и ключевое словосочетание «черт знает что», и, наконец, типичный для Гоголя «помойный» финал («вышвырни за окошко»).

«Мертвые души». Всего несколько примеров (помимо уже приводившегося диалога Чичикова и Собакевича) на интересующую нас тему. Снова – сначала зрение-впитывание, затем переваривание усвоенного и, наконец, финал-выход: «Ему (Петрушке. – Л. К.) нравилось не то, о чем читал он, но больше самое чтение, или, лучше сказать, процесс самого чтения, что вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз черт знает что и значит». Ситуацию усугубляют и подробности такого рода чтения-переваривания: «Это чтение совершалось более в лежачем положении в передней, на кровати или тюфяке, сделавшемся от такого обстоятельства убитым и тоненьким, как лепешка»[67]67
  Слово «лепешка» имеет, по крайней мере, два значения, одно из которых несет копрологическую нагрузку.


[Закрыть].

Портрет Манилова, данный во второй главе «Мертвых душ»– едва ли не образцовый пример рассматриваемой нами гоголевской триады. Сначала взгляд, картина, затем «усвоение» увиденного, и, наконец, «вывод». В данном случае, как, впрочем, и во всех других, рассматривающихся в этом разделе, все свершается быстро, в пределах одного или нескольких предложений. «Один бог разве мог сказать, какой был характер Манилова (…) На взгляд он был человек видный; черты лица его были не лишены приятности, но в эту приятность, казалось, чересчур было передано сахару; в приемах и оборотах его было что-то заискивающее расположения и знакомства. Он улыбался заманчиво, был белокур, с голубыми глазами. В первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: какой приятный и добрый человек! В следующую за тем минуту ничего не скажешь, а в третью скажешь: черт знает, что такое! И отойдешь подальше; если ж не отойдешь, почувствуешь скуку смертельную».

По той же схеме, то есть по принципу деградации, построен и портрет правителя канцелярии в третьей главе поэмы. Сначала – зрение: «Прошу посмотреть на него, когда он сидит среди своих подчиненных, – да просто от страха и слова не выговоришь! Гордость и благородство, и уж чего не выражает лицо его? Просто бери кисть да и рисуй: Прометей, решительный Прометей! Высматривает орлом, выступает плавно, мерно». Затем – превращение-деградация: «Тот же самый орел, как только вышел из комнаты и приближается к кабинету своего начальника, куропаткой такой спешит с бумагами под мышкой, что мочи нет. В обществе и на вечеринке будь все небольшого чина, Прометей так и останется Прометеем, а чуть немного повыше его, с Прометеем сделается такое превращение, какого и Овидий не выдумает: муха, меньше даже мухи, уничтожился в песчинку!». И, наконец, итог, выход, выбросок: «Да это не Иван Петрович, – говоришь, глядя на него – Иван Петрович выше ростом, а этот и низенький и худенький, тот говорит громко, басит и никогда не смеется, а этот черт знает что: и пищит птицей и все смеется» (соединение «птицы» с «чертом» для Гоголя, как мы помним, дело вполне привычное).

Та же схема (со средним звеном триады в виде раздумий: «нет», «не» и еще раз «нет», «не») видна в отрывке из «Сцен из светской жизни». Собачкин читает письмо: «Любезный друг!» Нет, это однако ж, не любезный друг; что же однако ж? «Нежнейший, дражайший?» Нет, и не дражайший, нет, нет. (Ч и т а е т) «Ме, ме, е… рзавец».

Даже мысли безумного Поприщина из «Записок сумасшедшего» подчинены все той же логике: «Все, что есть лучшего на свете, все достается или камер-юнкерам, или генералам. Найдешь себе бедное богатство, думаешь достать его рукою, – срывает у тебя камер-юнкер или генерал.

Черт побери!». «Богатство», хотя и невелико, но все же благо, превращающееся в итоговое «черт побери».

Наконец, возьмем развернувшийся на целую страницу пассаж из пятой главы, где Чичиков размышляет о встретившейся ему по дороге девушке. В разделе «Зрение как поедание» этот пример уже приводился. Теперь же мы берем его с другой целью, с тем чтобы зафиксировать именно среднее звено (фазу) гоголевской триады. Чичиков смотрит на повстречавшуюся ему по дороге незнакомку; его взгляд (автора/героя) – через соответствующее сравнение – буквально съедает то, что видит. «Хорошенький овал лица ее круглился, как свеженькое яичко» (далее идут типичные для начала гоголевского текста упоминания света, солнца, сияния). «Славная бабенка! – сказал он, открывши табакерку и понюхавши табаку» (соединение зрительной оценки с темой если не еды, то чего-то весьма близкого ей: «понюхавши табаку» означает только одно – запихнуть щепотку внутрь себя, конкретнее, себе в нос). Теперь наступает время осмысления-усвоения: «Но ведь что, главное, в ней хорошо? Хорошо то, что она сейчас только, как видно, выпущена из какого-нибудь пансиона или института, что в ней, как говорится, нет еще ничего бабьего, то есть именно того, что у них есть самого неприятного. Она теперь как дитя, все в ней просто (…) Из нее все можно сделать, она может быть чудо, а может выйти и дрянь, и выйдет дрянь!». И затем еще раз про то же самое, но подробнее: «Вот пусть-ка только за нее примутся теперь маменьки и тетушки. В один год ее так наполнят всяким бабьем, что сам родной отец не узнает». Исходно «положительный» образ деградирует (ломается, крошится) на глазах: «Откуда возьмется и надутость и чопорность, станет ворочаться по вытверженным наставлениям, станет ломать голову и придумывать, с кем, и как, и сколько нужно говорить, как на кого смотреть, всякую минуту будет бояться, чтобы не сказать больше, чем нужно, запутается наконец сама, и кончится тем, что станет наконец врать всю жизнь, и (вот она – третья фаза “выхода”[68]68
  Слово «выйдет» взято, скорее всего, неосознанно; когда Гоголь пишет о хорошем («она может быть чудо»), то слова «выйдет» не использует. Зато тут же рядом, когда речь заходит о чем-то противоположном, как и в случае с финальным упоминанием черта, слово оказывается на своем месте. Плохое, негодное нужно выбрасывать, «выводить»: «…может выйти и дрянь, и выйдет дрянь!». Вспомним и приводившийся выше пассаж о читающем Петрушке, который наблюдает за тем, как из слов «выходит (…) черт знает что».


[Закрыть]. – Л. К.) выйдет просто черт знает что!».

А для Гоголя «черт знает что», как уже можно было понять, – это все то, что негодно, мертво, то есть помои, мусор, дрянь и прочие «остатки и выброски».