Текст книги "Гоголь в тексте"

Безуспешно. Настрой умирающего Гоголя был непреклонен. Он добился того, чего хотел: жизнь его тела замерла; оно перестало втягивать в себя мир, пропускать его сквозь себя и в символическом, и в фактическом смысле. Онтологическая проблема была наконец решена, но решена ценою жизни. Гоголь, еще недавно жаловавшийся на черствость своего сердца (провел ночь у гроба Спасителя и при этом «не стал лучшим»), переустроил свое тело теми средствами, которые были в его распоряжении. О. Матфей говорил, что помог своему подопечному «очиститься», имея в виду очищение духовное, однако в гоголевском случае это слово приобрело и вполне телесный смысл. Гоголь исправлял, «вычищал» себя, разрушал связь с внешним миром (в последние дни Гоголь почти не разговаривал и все время лежал с закрытыми глазами), заставляя желудок съежится, исчезнуть вовсе, уступив свое место человеческому сердцу.

«Nervoso fasciculoso». В конце концов, дело не в диагнозе римского врача и не подробностях болезни Гоголя, а в том, насколько телесное начало может сказаться на всем строе личности и ее судьбе, войти в текст и переустроить его сообразно своей собственной логике. У М. Булгакова, например, тоже можно увидеть повышенное внимание к «гастрономии» и вообще к теме насыщения. Означает ли это, что Булгаков должен писать так же, как Гоголь? Разумеется, нет. И в то же время нельзя не видеть, как сходятся они не только в своем интересе к мистике и фантасмагории, но подчас и в духе повествования. Трудно сказать, что здесь первично, а что вторично. Важнее то, что телесное начало вполне реально, что оно входит в текст, делает его подобием живого существа, сообразуясь с какими-то общими, универсальными правилами, требующими отдельного и серьезного взгляда. Однако тут мы уже оказываемся за пределами собственно поэтики – в области, где на первое место выходит тайна явления и бытия человека и текста, их сочинения и взаимного создания.

Сюжет «Поглощения»

Но что страннее, что непонятнее всего – это то, как авторы могут брать подобные сюжеты.

Н. В. Гоголь. Нос

Я далек от мысли утверждать, что весь характер Гоголя исчерпывается указанием на физиолого-психологические черты (…), но с этими чертами больше всего боролся Гоголь.

И. Д. Ермаков. Психология творчества Гоголя

Предлагаемые заметки – это продолжение и развитие тех соображений об устройстве гоголевского сюжета[32]32
  Слово «сюжет» здесь используется в его обобщающем значении (общее в различных сюжетах одного и того же автора); это реконструируемая повествовательная схема, которой соответствуют или приближаются реальные гоголевские тексты.


[Закрыть], которые были намечены мной в девяностые годы в работах «Гоголь и онтологический вопрос» и «Nervoso fasciculoso (о “внутреннем” содержании гоголевской прозы)»[33]33
  Впервые эти статьи были опубликованы в журнале «Вопросы философии» в 1993 г. (№ 8) и 1999 г. (№ 9).


[Закрыть]. Речь шла о тех контурах психосоматической организации автора, которые можно разглядеть в созданном им тексте, то есть о модусе перехода телесности авторской в телесность текстовую – символическую и сюжетную. Теперь же мне, как и тогда, ясно отдающему себе отчет в том, что это лишь определенный смысловой слой среди других, формирующих контуры гоголевской поэтики, хотелось бы гораздо более подробно прописать означенные темы и попытаться яснее представить их «внутренний» и в буквальном смысле слова нечитаемый напрямую смысл. В данном случае основным материалом для разборов и размышлений станут начало и концовка гоголевского текста, причем не только рассказа или повести, но и отдельной главы, сцены или эпизода. Возможность такого подхода представляется методологически оправданной, поскольку в каждой пусть небольшой, но завершенной или относительно завершенной целостности начало и конец выполняют функции, сходные с теми, что и в большом, вернее, «полном» сочинении вроде рассказа или повести. Каждый раз, прописывая какую-либо главу или оформленную внутри себя сцену, автор воспринимает (и сам же создает) ее как некое маленькое целое, хотя знает о том, что это лишь часть поэмы или повести. И каждый раз, начиная и заканчивая очередную главу или сцену, автор – если он верен себе – невольно воспроизводит приблизительно одну и ту же смысловую схему, диктата которой он не осознает или не вполне осознает. Благодаря этой особенности и возможно, собственно говоря, типологическое исследование текста, то есть обнаружение параллелей и общих мест в различных и внешне непохожих друг на друга участках повествования.

Начало и финал – это такие участки текста, где с большой долей вероятности можно рассмотреть вещи, указывающие на самые принципы его внутренней организации, на то, что имеет отношение к тексту как единому смысловому целому. Прежде всего – к сюжету, или композиционной схеме, поскольку то, с чего рассказ начинается и чем заканчивается, определяет его характер в значительной степени, и если окраска начала лишь настраивает читателя на тот или иной тон восприятия, то «плохой» или «хороший» конец формирует отношение ко всему сюжету. Так вот, у Гоголя мы сталкиваемся со случаем удивительного упорства в трактовке начала и конца текста; неважно, идет ли речь о рассказах, повестях, «поэмах» или отдельных законченных частях, сценах внутри вышеозначенных сочинений, повсюду повторяется набор одних и тех же (или близких по смыслу) ситуаций, слов или словосочетаний. В начале повествования это чаще всего праздник зрения, экспансия взгляда, который присваивает себе мир или даже поглощает его. Это описания блеска, сияния, золота, серебра, света, неба, пестроты в сочетании с мотивами поедания, поглощения, реализованными в самых различных формах. В финале же Гоголь – очень часто – упоминает землю, темноту, сор, нечистоты, черта и прочую дрянь (оба списка будут уточнены и значительно расширены по ходу дела). Само собой, здесь возникают соответствующие телесные аналогии: поглощение, переваривание пищи с вытекающими из этого последствиями.

И тема особого, поглощающего мир взгляда, и вопрос о возможном влиянии гоголевского желудка на особенности его поэтики, и фекальная лексика и метафорика, присутствующая во многих сочинениях Гоголя – все это вещи, не раз обсуждавшиеся, что мы увидим по ходу дальнейшего изложения. Новым является то, что три названных элемента соотнесены с началом, концом и, условно говоря, «серединой» текста и собраны вместе в триаду как фазы единого процесса, который в немалой степени определил направленность и контуры устройства сюжета у Гоголя. Иначе говоря, перед нами случай последовательного рассмотрения того, как психосоматика автора преобразуется в материю сюжета, символа, метафоры.

* * *

Предлагаемые заметки не являются литературоведческим исследованием в привычном смысле этого слова, поскольку речь приходится вести о вещах, которые с литературной традицией, жанром, стилем и пр. оказываются мало или вовсе не связанными. В то же время это и не психоанализ литературы в его «классическом» исполнении; скорее, речь идет о герменевтике, взятой в ее широком значении, о поисках той основы текста, которая напрямую не связана с содержанием или формой повествования, но которая в то же время позволяет осуществиться и тому и другому.

Рядом с массивом гоголевского текста во всем его смысловом многообразии мы выстраиваем некий конструкт, именуемый «сюжетом поглощения», пытаясь с его помощью увидеть в гоголевском тексте что-то новое и, может быть, важное. К нему-то, если возникнет такая возможность и необходимость, может быть присоединено то, чем столь внушительно оснащено современное литературоведение; я имею в виду культурные и стилистические параллели, источники мифологические, фольклорные и литературные, интертекстуальные связи и пр. В данном же случае все внимание будет уделено именно названному конструкту, а именно триаде «поглощение-трансформация-отторжение», оказавшей, как показывает материал, заметное влияние на устройство гоголевского текста, взятого как целое или же в каких-то существенных его частях, главах, эпизодах или сценах.

Наверно, какие-то элементы этой триады можно усмотреть и у других авторов, однако главное здесь – это вопрос об интенсивности применения данной схемы, о том, насколько она существенна для строя мышления того или иного автора. Например, у Платонова на границах глав или их частей нередко встречается лексика «низа», «земли», «глубины» и «влажности», однако у него эти знаки связаны с темой утраченного или «покинутого» детства и сюжетообразующим мотивом возврата в материнскую утробу. У Чехова в его главных пьесах начало действия приурочено к весне или началу лета, а финал к осени, что можно связать с мотивом цикличности жизни, бытийного повтора или круга, в который вовлечены персонажи. В «Войне и мире» Толстого вообще нет ничего похожего на

то, что мы видим в гоголевских сочинениях. Принципы организации повествования, во всяком случае оформления зачинов и концовок, здесь совершенно другие; действие может начаться с чего угодно и закончиться чем угодно. У Пушкина в «Евгении Онегине» есть пара глав, где в самом начале присутствуют блеск и сияние, но этим все и исчерпывается; что же до финалов, то никакого «низа», тем более «грязи» или «сора», мы в них не найдем. У Гоголя же блеск и сияние начала текста настолько контрастируют с мотивами «низа», «темноты», «серости» бытия в конце, что можно только удивляться тому упорству, настойчивости, с которыми Гоголь делает это вновь и вновь.

Начало текста
(Серебро, золото, блеск и сияние)

Мы будем двигаться по гоголевским сочинениям в порядке их создания, лишь иногда нарушая порядок для того, чтобы подчеркнуть ту или иную параллель, дающую картину особо выразительную. Примеры, которые представляет Гоголь, настолько показательны, что складывается впечатление, будут речь вообще идет об одной и той же схеме, но только распавшейся на ряд различных вариантов или иноформ.

Что касается понимания того, что такое «начало» текста (как и его «конец»), то здесь следует исходить из конкретного материала. В одних случаях это самые первые слова повествования, в других – что-то выразительное, существенное, к началу приуроченное. Это также может быть начало целостного эпизода, сцены, главы.

Первое напечатанное (без подписи) сочинение Гоголя называется «Италия». Оно состоит из пяти стихов (строф) и в первой же появляется блеск:

 
Италия – роскошная страна!
(…)
В ней небеса прекрасные блестят…[34]34
  Здесь и далее во всех цитатах курсив мой. – Л. К.


[Закрыть]
 

Начало ранней гоголевской поэмы «Ганс Кюхельгартен»:

 
Светает. Вот проглянула деревня,
Дома, сады. Все видно, все светло.
Вся в золоте сияет колокольня
И блещет луч на стареньком заборе.
Пленительно оборотилось все
Вниз головой в серебряной воде:
Забор, и дом, и садик в ней такие ж,
Все движется в серебряной воде…
 

Начало наброска драмы из украинской истории: «Облечь ее (драму. – Л. К.) в месячную ночь и ее серебряное сияние (…) Облить ее сверкающим потопом солнечных ярких лучей, и да исполнится она вся нестерпимого блеска!»

Начало «Сорочинской ярмарки»: «…полдень “блещет в тишине и зное”, жаворонок поет свои “серебряные песни”, “…ослепительные удары солнечных лучей зажигают целые живописные массы листьев (…) прыщет золото. Изумруды, топазы, яхонты эфирных насекомых сыплются…”, “… золотые снопы хлеба станом располагаются в поле…”».

Собственно, начало большинства главок, составляющих эту повесть, обладает похожими свойствами, то есть в большей или меньшей степени повторяет исходную ситуацию, давая картину блеска, сияния, пестроты или яркости. Особенно выразительно в этом отношении начало пятой главы: «…угасающий день пленительно и ярко румянился. Ослепительно блистали верхи белых шатров и яток, осененные каким-то едва приметным огненно-розовым светом. Стекла наваленных кучами оконниц горели; зеленые фляжки и чарки на столах у шинкарок превратились в огненные; горы дынь, арбузов и тыкв казались вылитыми из золота и темной меди».

В начале глав повести «Майская ночь, или утопленница» – та же картина блеска и сияния (серебро, месяц и пр.): «…парубки и девушки шумно собирались в кружок, в блеске чистого вечера…»

В начале второй главы – знаменитое описание украинской ночи: «Всмотритесь в нее. С середины неба глядит месяц (…) Земля вся в серебряном свете (…) А на душе и необъятно, и чудно, и толпы серебряных видений стройно возникают в ее глубине». Спит село, «блестят при месяце толпы хат; еще ослепительнее вырезываются из мрака низкие их стены».

Далее в началах глав: в третьей – «при свете месяца блестело лицо», в четвертой – «хата светилась», в последней, шестой, снова упомянут месяц. Особенно сверкает и блестит начало пятой главы. Месяц, серебро, лес, обсыпанный «серебряною пылью (…) Ночь… еще блистательнее (…) сияние примешивалось к блеску месяца (…) Серебряный туман…». Дом в отражении пруда: «…глядели веселые стеклянные окна и двери. Сквозь чистые стекла мелькала позолота (…) приветливая головка с блестящими очами, тихо светившимися…» и т. д.

Начало «Ночи перед Рождеством»: «Зимняя, ясная ночь наступила. Глянули звезды. Месяц величаво поднялся на небо посветить добрым людям и всему миру…». Далее в начале многих главок или разделов та же картина блеска и сияния. Чуб, сидящий хате дивится на ночь: «Светло; снег блещет при месяце. Все было видно, как днем». Украденный чертом месяц вернулся на небо: «Все осветилось. Метели как не бывало. Снег загорелся широким серебряным полем и весь обсыпался хрустальными звездами. (…) Чудно блещет месяц!».

Начало одиннадцатого раздела. Кузнец Вакула пролетает «под самым месяцем», в воздухе, окутанном «серебряным туманом». А потом «заблестел перед ними Петербург весь в огне. (Тогда была по какому-то случаю иллюминация.)». И в этой же главе большой эпизод с козаками, приехавшими к императрице. В самом начале первое впечатление Вакулы: «Боже ты мой, какой свет! – думал про себя кузнец, – у нас днем не бывает так светло». В начале последнего раздела – архиерей, хвалящий красиво «размалеванную» хату. Иначе говоря, в очень многих зачинах текстов или их частей одна и та же тематика: золото, серебро, белое, красное, яркость, блеск, пестрота, зрение, удивление – чудо являющегося человеческому глазу многоцветного мира.

«Страшная месть». В начале первой главы явлены гости, которые дивились «белому лицу пани Катерины (…) нарядной сукне и исподнице из голубого полутабенеку, сапогам с серебряными подковами…». В начале второй – картина ночного Днепра («Тихо светит всему миру. То месяц показался из-за горы. Будто дамасскою (то есть блистающей. – Л. К.) дорогою и белою, как снег, кисею покрыл он гористый берег Днепра…»). В начале главы третьей описана светлица, где на полках стоят «кубки серебряные, и чарки, оправленные в золото…». В начале четвертой совсем коротко: «Блеснул день…». В начале шестой главы Гоголь рассказывает о колдуне, о том, как «над Днепром горит бесовской его замок, и алые, как кровь, волны хлебещут и толпятся вокруг старинных стен».

В начале десятой главы – знаменитое гоголевское: «Чуден Днепр при тихой погоде (…) Глядишь и не знаешь, идет или не идет его величавая ширина, и чудится, будто весь вылит он из стекла, и будто голубая зеркальная дорога, без меры в ширину, без конца в длину, реет и вьется по зеленому миру. Любо тогда и жаркому солнцу оглядеться с вышины и погрузить лучи в холод стеклянных вод, и прибрежным лесам ярко отсветиться в водах». И тот же свето-зрительный код в начале описания ночи на Днепре: «Чуден Днепр и при теплой летней ночи (…) Бог один величаво озирает все небо и землю и величаво сотрясает ризу. От ризы сыплются звезды. Звезды горят и светят над миром, и все разом отдаются в Днепре». Далее, в зачинах оставшихся глав, упоминаются Карпатские горы с белой верхушкой, которая «блестит и искрится на солнце» (гл. двенадцатая), глаза, которые «горят, как огонь» (гл. тринадцатая), «чудо» Лимана (гл. четырнадцатая), огонь «лампады» (гл. пятнадцатая).

В начале «Вия» дана яркая и пестрая картина утреннего шествия киевских школяров. В этой повести нет четко отделенных друг от друга глав, однако начала и концы целостных эпизодов обозначены вполне отчетливо. Начало эпизода с ведьмой: Хома «заметил, что глаза ее сверкнули каким-то необыкновенным блеском (…) Он вскочил на ноги, с намерением бежать, но старуха стала в дверях и вперила на него сверкающие глаза и снова начала подходить к нему».

Далее – эпизод, где рассказывается о полете Хомы на ведьме. В его начале «месячный серп», который «светлел на небе» и «полночное сияние».

Начало эпизода, где Хома в первый раз видит мертвую панночку: «Она лежала, как живая. Чело прекрасное, нежное, как снег, как серебро, казалось, мыслило; брови – ночь среди солнечного дня…».

Начало первой ночи в церкви: «Свечи теплились пред темными образами. Свет от них освещал только иконостас и слегка середину церкви». Резьба иконостаса, «покрытая золотом, еще блестела одними только искрами. Позолота в одних местах опала». Затем Хома зажигает десятки свечей и походит к гробу панночки: «Такая страшная, сверкающая красота!». Та же картина и в начале третьей ночи в церкви: «…свечи трепетали и обливали светом всю церковь».

«Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» начинается со знаменитой бекеши Ивана Ивановича: «Описать нельзя: бархат! серебро! огонь!». В начале второй главы вместе с вещами, которые выносит на просушку соседка, являются цвета – синий, зеленый, медный, золотой, красный, а затем и злосчастное ружье. В начале четвертой главы упомянуты «подсолнечник», красный мак и лужа, красоте которой дивятся обступившие дома, а в начале пятой – «красный обшлаг городничего».

В «Петербургских повестях» материал совсем другой, однако гоголевское отношение к зачину текста все то же. Начало повести «Невский проспект»: «Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге; для нее он составляет все. Чем не блестит эта улица – красавица нашей столицы!».

В начале повести «Нос», когда цирюльник думает о возможном наказании за отрезанный нос, прежде упоминается цвета полицейского: «Уже мерещился ему алый воротник, красиво вышитый серебром, шпага…» (вторая и третья главы начинаются с упоминаний о зеркалах).

Повесть «Портрет» открывается описанием «картинной лавочки», которая представляла собой «разнородное собрание диковинок». Иначе говоря, перед нами праздник зрения, пестрота и завлекательность, поскольку картины как раз и предназначены для рассматривания и любования. Перечисляются и цвета: зеленый, желтый, белый и красный. Вообще же описание лавочки довольно обширно и занимает несколько страниц.

В начале «Коляски» Гоголь пишет о неприглядном виде городка. Однако поскольку сама история начинается именно с появления полка, то картину пестрого города («улицы запестрели, оживились») можно рассматривать как действительное начало повествования. Ситуация, очень часто встречающаяся в гоголевских текстах: сначала предуведомление или предыстория, а затем – собственно история (нечто подобное – окончание истории, затем послесловие – обнаруживается и в гоголевских финалах, о чем также пойдет речь, когда мы до этих финалов доберемся).

Из повестей остались «Записки сумасшедшего» и «Рим». Первое сочинение стоит особняком среди всех остальных текстов, что сказалось и на его зачине, что же касается «Рима», то здесь все на своих местах, включая и интересующее нас начало: «Попробуйте взглянуть на молнию, когда, раскроивши черные, как уголь, тучи, нестерпимо затрепещет она целым потоком блеска». И далее – другие привлекающие глаз подробности внешности Аннунциаты: «сияющий снег» лица, «чудесные волосы», «сверкающая» шея, «невиданные» в соображении красоты своей плечи и – любимое гоголевское слово – «чудо». Портрет девушки сменяется картиной праздничного дня, где снова в типичном для Гоголя духе перечисляются краски и цвета, в том числе и «золото», «серебро», «алмаз» – словом, «чудный праздник», который летит «навстречу всем».

Наконец, «Мертвые души». Сочинение довольно большое и требовало бы отдельного рассмотрения, поэтому есть смысл просто перечислять или совсем коротко цитировать главные из интересующих нас примет начала, нежели воспроизводить их целиком или в большей их части. К тому же сразу нужно сказать, что в «Мертвых душах» применительно к отдельным главам вопрос о «начале» всякий раз нужно решать заново, поскольку многочисленные авторские вступления и отступления отодвигают фактическое начало действия с того места, где оно должно было бы находиться при их отсутствии.

В начале первой главы поэмы дается портрет незнакомца с перечислением соответствующих гоголевскому началу цветов: «белые панталоны», булавка с «бронзовым (т. е. блестящим. – Л. К.) пистолетом. Далее, когда экипаж уже находится на дворе, появляются упоминания о красных кирпичах, желтой краске и самоваре из «красной меди».

Внутри первой главы выделяется сцена посещения Чичиковым губернаторского дома, которая начинается с зеркала и фрака «брусничного цвета с искрой». Затем идет начало эпизода с посещением губернаторского дома: «…блеск от свечей, ламп и дамских платьев был страшный. Все было залито светом»; все это сравнивается с колкой сахара («белый сияющий рафинад», который разлетается на «сверкающие обломки»).

В начале второй главы дается картина утренних приготовлений Павла Ивановича. Золота и серебра здесь нет, зато блеск и искры присутствуют: «… проснувшись поутру очень рано, вымывшись, вытершись с ног до головы мокрою губкой (…) выбрившись таким образом, что щеки сделались настоящий атлас в рассуждении гладкости и лоска, надевши фрак брусничного цвета с искрой (…) он сошел с лестницы…».

Начало эпизода с Коробочкой также отмечено световыми эффектами. Чичикова встречает старуха с «фонарем в руке». Видна половина дома, которая «была озарена светом, исходившим из окон; видна была еще лужа перед домом, на которую прямо ударял тот же свет»[35]35
  Если Гоголю не хватает света, яркости или, как теперь бы сказали, «видеоряда», он его удваивает. В «Гансе Кюхельгартене» Гоголь дает картину отразившейся в воде колокольни, в «Майской ночи…» – отражение дома в пруду, в «Страшной мести» – звезд в Днепре. Подобных примеров у Гоголя немало.


[Закрыть]. Гоголь вообще любит сочетать темноту с блеском: примеры тому мы видели в описаниях украинской ночи.

Начало следующего эпизода (пробуждение Чичикова в доме Коробочки) опять-таки построено все в том же свето-зрительном ключе: «Проснулся на другой день он уже довольно поздним утром. Солнце сквозь окно блистало ему в глаза». Затем следует описание того, как Чичиков рассматривает комнату, подходит к зеркалу и наконец, оказавшись у окна, оглядывает «бывшие перед ним виды».

В начале четвертой главы упомянуты подсвечники, «узорчатые карнизы», которые «резко и живо пестрили» темные стены, и «вызолоченные яички пред образами, висевшие на голубых и красных ленточках».

Далее. Дорожный эпизод в начале пятой главы, где Чичиков сталкивается с хорошенькой молодой незнакомкой. Девушка была с «золотистыми волосами», овал лица ее «круглился, как свеженькое яичко и, подобно ему, белел какою-то прозрачною белизною, когда свежее, только что снесенное оно держится против света в смуглых руках испытующей его ключницы и пропускает сквозь себя лучи сияющего солнца».

Начало главы шестой. Поездка к Плюшкину. Гоголь начинает с воспоминаний юности и детства, когда взгляд его был особенно жаден и схватывал все – будь то «купол, весь обитый листовым белым железом, вознесенный над выбеленною, как снег, новою церковью» или рынок, то есть то место, где все пестрит разными цветами. Глава седьмая. Сначала идет обычное для Гоголя авторское вступление или отступление, где в первом же предложении упоминаются несущиеся «навстречу огоньки», а затем начинается само действие с соответствующими для его начала приметами: «Чичиков проснулся (…) и вспомнил с просиявшим лицом, что у него теперь без малого четыреста душ».

Начало главы восьмой, вернее, начало сцены встречи двух дам. Гоголь ищет «краски поживее» и из всех возможных выбирает золото: карета и ливрея лакея «в золотых позументах». Сразу же в начале следующей, девятой, главы, где снова пойдет речь о дамах города N, появляются соответствующие цвета и проблески: «Поутру (…) из дверей оранжевого деревянного дома с мезонином и голубыми колоннами выпорхнула дама в клетчатом щегольском клоке, сопровождаемая лакеем в шинели с несколькими воротниками и золотым галуном на круглой лощеной шляпе». Начало еще одной встречи двух дам в той же девятой главе. Золота нет, но пестроты и яркого цвета хватает: «Какой веселенький ситец! (…) Да, очень веселенький (…) лучше, если бы клеточки были помельче, и чтобы не коричневые были крапинки, а голубые…», затем обсуждается вопрос о том, насколько все это пестро или не пестро.

Начало описания детства Чичикова в одиннадцатой главе. Решающий поворот в его судьбе случается в «один день с первым весенним солнцем», то есть речь так или иначе идет о блеске и сиянии.

Начало второго тома «Мертвых душ». Гоголь пишет про реку, которая должна «блеснуть, как огонь перед солнцем», а потом уже скрыться и жить своею жизнью. А затем появляется описание церкви с «пятью позлащенными, играющими верхушками», на главах которой стояли «золотые прорезные кресты, утвержденные золотыми прорезными же цепями, так что издали казалось, висело на воздухе ничем не поддержанное, сверкавшее горячими червонцами золото (…) И все это в опрокинутом виде, верхушками, крышками, крестами вниз, миловидно отражалось в реке…» (ср.: «Как очарованный, сидел Павел Иванович; в золотой области грез и мечтаний кружилися его мысли. По золотому ковру грядущих прибытков золотые узоры вышивало разыгравшееся воображение, и в ушах его отдавались слова «реки, реки потекут золота»).

В начале главы третьей – то же блеск: «…вдруг отовсюду сверкнули проблески света, как бы сияющие зеркала. Деревья заредели, блески становились больше, и вот перед ними озеро».

С зачинами гоголевских текстов мы в целом разобрались, теперь самое время обратить внимание на финалы.