Текст книги "Организм и стресс: стресс жизни и стресс смерти"

Сенсомоторные возможности людей существенно изменяются при всяком стрессе, тем более под влиянием гравиинерционных стрессоров. Это значимо для обеспечения безопасности управления транспортными средствами: космическими кораблями, самолетами, автомобилями.

Изменения силы, скорости и координации движения, а также системы «глаз-рука» при невесомости и перегрузках были изучены и подробно описаны мной в монографиях «Психология стресса» (Китаев-Смык, 1983, 2009). Заинтересованного читателя отсылаю к ним, а ниже приведу лишь краткое извлечение из моей публикации (первой в СССР и в мире) результатов психологических, психофизиологических и инженерно-психологических исследований человека в невесомости, создававшейся в авиационных полетах по параболе. Это была научно-популярная статья.

Зрение и движения. Зрение человека тесно связано с движением его рук – в невесомости эта связь нарушается. Вот пример: на вертикально расположенном листе бумаги мы предлагаем испытуемому рисовать по горизонтали ряд из каких-либо фигур, например крестиков. Если у человека завязаны глаза, то с наступлением невесомости рука смещается вверх: ведь она становится «легче». Если глаза открыты и человек видит свою руку, то он быстро исправляет ошибку. Но вот если глаза открыты и человек видит все в кабине, кроме своей рисующей руки и листа бумаги, занавешенных специальной ширмой, то при невесомости рука отклоняется вниз. Происходит это, вероятно, потому, что в невесомости мышцы, поднимающие глаза, тянут сильнее других, глаза невольно поднимаются вверх, и человеку кажется, что все окружающее опускается вниз, – рука бессознательно следует за «опускающимся» окружением. Это известная ученым так называемая «лифтная» иллюзия.

Рассмотрим еще один вариант этого эксперимента. У человека закрыты глаза, правой рукой он рисует на бумаге по горизонтали крестики, но, в отличие от других опытов, левой рукой держится за пульт, на котором прикреплена бумага. И вот рисующая рука, вместо того чтобы подниматься вверх, как это было в первом варианте опыта, опускается вниз. Давайте проанализируем, почему это происходит.

С наступлением невесомости руки человека стремятся подняться, но левая не может подняться: ею он держится за пульт. Пульт начинает сильнее давить на ладонь поднимающейся руки, и вот человеку кажется: это происходит не потому, что поднимается рука, а потому, что опускается пульт. Внимание человека сосредоточено в это время на том, чтобы рисовать крестики, не отклоняясь от горизонтали, и, когда кожа левой ладони сигнализирует об «опускании» пульта, правая рука начинает опускаться, следуя за «убегающим» пультом. Как видите, неверна поговорка: «Правая рука не ведает, что творит левая».

В наших полетах периоды невесомости и естественной весомости чередовались с перегрузками. При увеличении силы тяжести все отклонения рисующей руки были противоположны отклонениям, возникающим при невесомости.

Легко ли работать в невесомости? Да, легко – так отвечали все, кто с нами летал. Мы, экспериментаторы, и сами замечали, что в невесомости все делается быстрее, легче, чем в обычных условиях. Но вот провели эксперименты с точной автоматической регистрацией результатов работы прибором, которому несвойственны ощущения. Оказалось, что все наоборот: время выполнения заданий удлиняется и ошибок больше.

Отсюда два вывода: результат ухудшается, а люди этого не замечают, они переоценивают быстроту и качество своей работы.

Сознание связано с деятельностью коры больших полушарий головного мозга, а в невесомости в работе коры происходят изменения. Это подтверждается опытами на животных. При исследовании биотоков, возникающих в различных участках головного мозга кошек и кроликов, было обнаружено, что электрическая активность коры меняется при кратковременной невесомости, и больше именно в тех ее частях, которые связаны с вестибулярным аппаратом. (Научная публикация электрофизиологических исследований в авиационных полетах с созданием недолгой невесомости была позднее (Клочков, Китаев-Смык, 1967).)

Движения в описанных выше экспериментах замедлялись также из-за уменьшения тонуса мышц рук человека. Уменьшение тонуса и силы мышц в невесомости было зарегистрировано электрическими самописцами.

А как это влияет на «дозировку» усилия? Чтобы ответить на этот вопрос, был проведен следующий эксперимент. Испытуемые довольно долго тренировались на земле тянуть за рычаг-динамометр («выжимать») каждый раз с одинаковой силой. Это же задание им надо было выполнить в невесомости. После полета спрашиваем:

– Как работали в невесомости?

– С такой же силой, как при обычном весе.

Смотрим записи самописцев – у всех, кроме летчиков, выжато меньше заданного. Это означает, что из-за ослабления мышц, вызванного невесомостью, сбилось правильное ощущение затрачиваемых усилий. Летчики же выжимали столько, сколько и на земле, некоторые даже больше. Почему? Да потому, видимо, что во время многочисленных полетов у них выработалась способность противодействовать всему, что может помешать управлению самолетом (Китаев-Смык, 1964 б).

Как сказывается на физической работоспособности стрессовое снижение эмоционально-двигательной активности при долгом стрессе? Ответ на этот вопрос мы иллюстрируем результатами, полученными в длительном эксперименте с непрерывным пятнадцатисуточным вращением испытуемого Ко-ва на стенде «Орбита». Результаты этого эксперимента с регистрацией многих показателей стресса будут использованы и в последующих главах, чтобы разные субсиндромы стресса были сопоставимы.

Время выполнения испытуемым Ко-вым физической работы со стандартным объемом движений резко увеличивалось в первые двое суток вращения (как и у многих других испытуемых в аналогичных условиях), именно в это время у него максимально проявились апатия и чувство мышечной слабости. Последняя была вполне реальной, о чем свидетельствовали показатели динамометрии. В ходе развития стресса (по мере адаптации) картина изменилась.

На третьи-четвертые сутки вращения время выполнения стандартных рабочих операций не отличалось от исходного уровня. При этом увеличилось максимальное усилие, на которое был способен испытуемый. И вместе с тем, казалось бы парадоксально, у него сохранялось чувство мышечной слабости. Вероятно, возрастание мышечной силы испытуемого – это, во-первых, эффект мобилизации глубоких адаптационных резервов, то есть перестройки адаптационных систем. В пользу такого предположения говорит некоторое сходство кривых изменения (нарастания) мышечной силы и содержания катехоламинов в крови у испытуемого Ко-ва (рис. 3, 19). Во-вторых, увеличение мышечной силы могло быть реакцией на чувство слабости при выполнении физических усилий, то есть результатом психологической установки на преодоление первоначально реальной, а затем мнимой мышечной слабости.

Феномен мнимой слабости – неосознаваемый регулятор поведенческой активности при стрессе. При отсутствии осознанной человеком необходимости активных действий ощущение слабости побуждает его к пассивности. Напротив, при эффективной мотивации к деятельности чувство слабости может побуждать к дополнительным волевым усилиям (не только для выполнения заданного действия, но и для преодоления чувства слабости), которые и способствовали у испытуемого Ко-ва росту его мышечных усилий выше исходного уровня.

Достигнутая к пятым суткам адаптированность организма к продолжающему действовать стресс-фактору неустойчива и может быть разрушена даже небольшой дополнительной стрессогенной нагрузкой. Так, двухчасовая остановка на четвертые сутки вращения (по техническим причинам), явившись дополнительным стрессором, ухудшила самочувствие Ко-ва, увеличила показатели дистресса. (Во время остановки испытуемый сидел неподвижно с закрытыми глазами, чтобы уменьшить стрессогенный эффект реадаптации к условиям без вращения.)

Координация движений при длительном стрессе во время вращения имела ряд специфических особенностей. На рис. 3 видно, что уменьшение скорости ходьбы по десятиметровому бруску шириной 4 сантиметра (расположенному в коридоре квартиры-центрифуги по ее радиусу) в первый день вращения сопровождалось увеличением амплитуды и числа раскачиваний при ходьбе. Это было следствием дискоординации движений. Вторичное же увеличение числа качаний при выполнении этого теста на 7–10-е сутки вращения, напротив, свидетельствовало об активном балансировании испытуемого с целью сохранить равновесие при намеренном увеличении скорости ходьбы. Быстрым выполнением этого теста испытуемый хотел продемонстрировать возрастающий уровень своей адаптированности к стрессогенным условиям. Многократные инверсии в ходе эксперимента соотношения числа колебаний вправо и влево при выполнении Ко-вым теста с ходьбой говорят о сложной трансформации доминантности в билатеральной системе организации движений. Как они были обнаружены?

Сразу после первого эксперимента с много суточным вращением в квартире-центрифуге с моим участием в качестве подопытного-испытуемого (вращение в течение трех суток со скоростью 24 градуса в секунду) я почувствовал странное нарушение устойчивости при ходьбе. Чтобы понять, что произошло, я, прогуливаясь рядом со зданием, в котором размещалась центрифуга, пошел по железнодорожному рельсу (железнодорожный служебный путь подходил к зданию с центрифугой). Пытаясь идти по рельсу, я почувствовал, что утратил способность балансировать при ходьбе. Каждое качание в сторону становилось безостановочным и вело к тому, что я оступался, сойдя с рельса. После окончания трехсуточного вращения эти нарушения дисбаланса при ходьбе исчезли (Китаев-Смык, Галле, Корсаков, Бирюков, Гаврилова, Устюшин, Харитонов и др., 1968).

Для изучения этого феномена M.Л. Харитоновым было сконструировано оригинальное устройство, регистрирующее скорость, частоту и амплитуду качаний при «ходьбе по рельсу». Это устройство использовалось в последующих экспериментах с многосуточным вращением. Типичные изменения в билатеральной системе организации движений при ходьбе, возникавшие из-за дезадаптации (а затем реадаптации) координированности движений в измененном гравиинерционном пространстве, появлялись и у Ко-ва (рис. 3).

Сходные явления были обнаружены и у космонавтов после возвращения из много суточных орбитальных полетов.

Во время активных боевых действий опасно и нетерпимо у солдат и офицеров нарастание вторичной стрессовой эмоционально-поведенческой пассивности. При этом возможен быстрый переход стрессового кризиса второго ранга в стрессовый кризис третьего ранга с активизацией «болезневидных» вегетативных стрессовых реакций. Такая стрессовая активизация вегетатики ведет к реальным заболеваниям внутренних органов. (Это уже – болезни стресса, то есть стрессовый кризис третьего ранга. О его вегетативных компонентах подробнее в третьей главе.) Известно, что во время кровопролитнейших боев в начале 1995 г. увеличивалось число солдат и офицеров, поступавших с фронта в госпитали с небоевыми заболеваниями: с воспалением легких, гастритом, осложненным гриппом, тяжелым фурункулезом и нервно-психическими расстройствами. Многие из них после излечения вернулись в строй и были «вынуждены», участвуя в затяжных боях, вновь оказаться в состоянии стрессового кризиса третьего ранга, то есть пораженными болезнями стресса.

Заметим, что в «нормальных» войнах (то есть без такого бессмысленного и неоправданного кровопролития, как это было в Чечне с января по апрель 1994 г.) в наступающих войсках уменьшается количество заболеваний внутренних органов.

Однако при уменьшении количества легко излечимых внутренних болезней стресса во время боев в ходе Великой Отечественной войны отмечено возникновение стрессовых болезней внутренних органов, неизлечимых в боевых условиях. Например, у молодого, раньше не болевшего солдата после боевой психологической травмы (БПТ) во время отступления возникла язва желудка «величиной с ладонь», обнаруженная при посмертном вскрытии (в мирной жизни язвы желудка бывают диаметром несколько миллиметров); у ранее здоровых солдат при БПТ внезапно возникали гипертонические кризы с повышением артериального давления до 280/150 мм ртутного столба, практически не излечимые в боевой обстановке того времени (Опыт советской медицины…, 1949).

Такое течение болезней стресса – это уже вегетативные проявления смертоносного (квазисуицидального) стрессового кризиса четвертого ранга, развившегося, минуя стрессовый кризис второго ранга, когда защитно-стрессовое пассивное поведение сопровождается всего лишь ощущением болезненной слабости, и минуя стрессовый кризис третьего ранга, когда болезненные процессы еще не становятся смертельно опасными (см. подробнее главу 3).

Во время продолжительного участия в боях уже на пятом месяце стрессовая активность одних солдат и пассивность других (то есть стрессовый кризис первого ранга, см. раздел 2.1.7) становились менее заметными потому, что более явными стали различия солдат по их способности выживать, не быть убитыми, и по успешности их боевых действий (Китаев-Смык, 1995 а, б, 1996 а, б, в, г, 2001). Многие солдаты стали обстрелянными, освоившими науку воевать. Офицеры называли их «состарившимися». Солдаты звали себя «старичками». Стрессовую трансформацию их поведения и личности можно считать конструктивной (в боях «созидающей» их жизнь). Изменения поведения и личностных особенностей, которые приобрели в ходе жестоких боев другие солдаты, сделали их менее приспособленными к боевой обстановке, чем они были, прибыв на фронт. Такие неблагоприятные изменения можно назвать деструктивными (разрушительными).

«Старички» психологически ориентированы на жизнь. Они более опрятны, чем другие, лучше следили за оружием, охотно овладевали новыми (для них) его видами (рис. 8).

В бою устремлены на победу и выживание. К пленным и местным жителям – чеченцам лояльны. Их страх, как правило, адекватен опасности. Смерть страшна, но она не ввергает в уныние. Убивать стало привычным.

Недавнее, довоенное прошлое для «старичков» оставалось близким, хотя они себя чувствовали очень изменившимися.

– До фронта я был несмышленыш (салажонок, мальчишка), – говорят они про то, что было всего лишь полгода назад.

Думая о прошлом, сожалели о юношеском порочном своем легкомыслии. Думая о будущем, «старички» видели себя семейными, с детьми, ублажающими будущую жену и родителей. У меня создавалось впечатление, что их устремленность (это у восемнадцати-двадцатилетних!) к жизни, возникшая при виде смерти и смертной угрозы, продуцировала в их представлениях благополучное, даже красивое продолжение их собственной жизни – в жизни рожденных ими детей, во всеобщем и мирном благополучии.

Рис. 8. Солдат-срочник Н. Пассионарная личность. Фото в январе 2000 г. в районе Черноречье, на окраине г. Грозного (фото автора)

Место дислокации их войсковой части для «старичков» стало привычным, не вызывало у них особых эмоций. Как и все иные психологические типы солдат, «старички» тяжело переживали свою изолированность от мира. Везде, где тогда побывал в Чечне автор этой книги, солдаты были лишены радио, газет и писем, не знали, что происходит дома, в мире, известно ли там хоть что-то об этой войне, об их войне. Часто они не знали, где и какие у них свои военные «соседи». А про чеченцев-врагов солдаты узнавали лишь по опыту боевых столкновений с чеченскими боевиками да по занесенным невесть откуда небылицам и слухам о них.

По сообщениям офицеров, «старички» – более дисциплинированны (но своей, личной дисциплиной, с которой офицер должен считаться), более надежны в боях, командовали и подчас помыкали солдатами других психологических типов (это фронтовая «дедовщина»!).

Решая задачу повышения боеспособности, надо учитывать два вида психологической организации конструктивного поведения:

– первый – в относительно спокойной обстановке. Тогда несколько различных, одновременно существующих у человека побуждений «находят разумный компромисс» между собой с оптимальным, конструктивным решением;

– второй – в остро критической ситуации. Здесь остается одно побуждение, подавившее все соперничающие с ним мотивы. «Побудительный» мотив может быть конструктивным. Но может, напротив, «организовать» деструктивное поведение.

Психологически деструктивных типов солдат нами было обнаружено несколько: «депрессивные», «гебоидные», «брутальные» и «шизоидные».

Главная их особенность – доминанта страха. Но страх перестал быть боязнью, испугом, ужасом. Он стал мучением, тоской, стыдом. Болью души и болезненной тяжестью в теле. Мучением, затмевающим все: и прошлое, и будущее, и сам страх, породивший мучение в настоящее время. Перед реальностью боя страх на короткое время может напомнить о себе, приоткрыться обжигающей болью. Страх постоянно гнетет, разъедает их души. Он и днем, и во сне, в сновидениях ужаса своей смерти, своих преступлений. Сон разорван три-четыре раза за ночь кошмарами. Они будят и не выходят из памяти и днем, путаясь с военной реальностью.

У этих солдат лица «убитых горем» из-за снижения тонуса лицевых мышц (рис. 9). Этому особенно подвержены нижние окологлазья. Из-за мышечной атонии возникает внешнее проявление «опечаленности». Снижение мышечного тонуса тела – это поникшие плечи, ссутулившиеся спины, нетвердый шаг.

Днем психика, давно перенапряженная, работает из последних сил. Солдатам кажется, силы души и тела вот-вот иссякнут. И что тогда? Это тоже рождает скрытый страх. Он сплетается, скручивается из неустраняемых жутких воспоминаний грохочущих минут боя, окровавленных тел – еще недавно хороших знакомых, молодых ребят, друзей. Ужас накатывает волнами. Когда его нет, мучает страх, что он неизбежно накатит, – страх перед страхом. Хочется бежать от него. Это стыдно, позорно, преступно. Сам себе, как позорный преступник, такой человек ненавистен, постыден. Мучителен сам для себя. Водка, наркотики – временное избавление, растят ужас души, молодой, еще слабо оперившейся.

Рис. 9. Солдат-срочник Д. Добровольно решил служить в горячей точке (в Чеченской Республике), чтобы, по его словам, «заработать деньги на колокола для сельской церкви». Признан командиром роты неспособным участвовать в боях с оружием в руках и потому назначен радистом роты. Снято в январе 2000 г. во время боев в Аргунском ущелье (фото автора)

Важными становятся отрешенность, отчужденность от прошлого и от будущего, потеря моральной опоры на них. Прошлое – нереально. Его не могло быть, если таким кошмаром течет настоящее. Прошлое как сон, и кажется невозможным вернуться в него. Оно ускользает и делает еще оскорбительнее, пошлее муки войны.

Мои расспросы о будущем ставили такого человека в тупик. Он молчит, напрягается. И не может представить, надеяться, что кошмар, сейчас иссушающий его, пройдет, что он выживет, не умрет, не превратится в груду мяса, костей, упакованную в прорванный «камуфляж», еще недавно бывший воинской одеждой. Не может представить, что он, греховный преступник своего страха, преступник-убийца других людей, преступник-предатель своих убитых друзей-солдат, сможет перестать быть таким, «отмыться».

Таких солдат другие солдаты и офицеры и сами они себя называют сломавшимися. Этому мальчику-солдатику, если его спрашивать, начинает казаться диким абсурдом, что будет (и сейчас где-то есть) нормальная мирная жизнь его города, села. «Не будет… – тусклым голосом, с казалось выплаканными глазами бубнили мне в ответ такие ребята. – Я могу только убивать… если меня не убьют».

Кажется им – весь мир сосредоточился здесь, на этой каменистой, источенной оспинами воронок от бомб и снарядов земле с перелесками («зеленкой»), таящими смерть от чеченских гранатометов (оружия советского производства). Вселенная сузилась, пропиталась страхом для этих ребят на этой земле… с ненавистными им чернявыми рожами «черных» – чеченцев.

– Каждый, может быть, стрелял в меня!

Каждый чеченец – мужчина, ребенок, женщина – напоминают о пережитых ужасах смерти: «…моей смерти; они таят, копят в себе мою смерть» – примерно так звучит в подсознании многих «сломавшихся» солдат. Из-за этого побудительным становится компенсаторно-агрессивный мотив: «Смерть же им всем, ненавистным “черным”».

В своих приступах жестокости, как правило, к слабейшим, к местным жителям, к пленным боевикам, «сломавшиеся» ищут самоудовлетворения, самореализации и не находят этого. Их друзья-солдаты, те, что живы, им надоели. Они живой укор, свидетели слабости «сломавшегося». Это название все произносят буднично, без жалости и упрека. Иногда «сломавшемуся» хочется бежать от всех своих. Отсидится один в пустом окопе минут пятнадцать, начинает казаться ему: «Не мертв ли я?» Чтобы почувствовать, что жив, возвращается к своим (Китаев-Смык, 2001, 2009).

При общении с солдатом чувствуется его апатичность, безынициативность и даже недомыслие.

– Таким он стал за последние два месяца, – поясняет мне наедине офицер.

Очевидно, у солдат «депрессивного» типа военный стресс появляется в виде подробно описанной Эрнстом Кречмером психотравматической, истероидной псевдодеменции – реактивного сужения сознания, недоосознавания всего того, что так травмирует душу. Недомыслие, недобытие спасает психику от того, чтобы быть разрушенной ужасом смерти, противоестественностью ее картин. Психика солдата подменяет опасную деструкцию личности от страха псевдорегрессом, который в спокойной жизни исчезает.

Перемежая монологи разных российских солдат в состоянии военного стресса со своим пониманием их переживаний, я пытался воссоздать картину трансформации их психики.

Интересен феномен «бегства в пустой окоп» «сломавшихся» солдат. Здесь проявляются сложные циклические процессы душевной трагедии солдата. Попробуем упростить, схематизировать и понять их, привлекая этологические и предложенные мной зооантропологические подходы.

Стыд перед своей позорностью гнетет солдата. Псевдодеменция, возникшая у него в ходе войны (то есть защитительное от стресса войны поглупление), не спасает его от страха за сотоварищей-солдат, которые могут погибнуть (и гибли?!) из-за его нерасторопности, боевого несовершенства. Проявляется своего рода биологический «общественный ужас смерти», то есть жуткая боязнь гибели своей стаи, без которой ты, стадная особь, не выживешь. Возникает смутный страх-стыд перед собою, ставшим якобы опасным для своей стаи, будто бы изгоняющей тебя из нее. «Сломавшийся» уходит в пустой окоп, в пустое поле, в ночь. Это не дезертирство! Это неосознаваемая попытка спасения «стаи» от себя.

Но в одиночестве пустого окопа острее становится страх особи, не способной прожить без стаи и обреченной одиночеством на смерть с ее ужасом гибнущего одиноко. «Сломавшийся» бежит обратно к своим товарищам, в родную толпу-суету, где чувствует себя частью «стаи», обретает надежду на жизнь среди «своих». Возвратиться его подгоняет и страх прослыть дезертиром, то есть новый позор, больший, чем тот, от которого он бежал недавно. Столкновение потребностей в уединении и в социализации объясняют сложнейшими процессами, происходящими при стрессе в нейрональных системах головного мозга (Esser, 1973; Китаев-Смык, 2001, 2009).

Это сложный, цикличный психодинамический процесс. Но в действительности он еще сложнее, чем в выше приведенном эссе. Всех солдат не только гнетет психологический стресс скученности, резко усиленный почти полной изоляцией от всего внешнего мира, ребят, еще недавно купавшихся в информационном изобилии городских толп, телерадиопрограмм, семейного общения.

Вернемся к выше начатому эссе. Биологический рефлекс побуждает некоторых неспокойных «особей» выйти из стаи, скучившейся в безнадежно бесперспективной изоляции. «Беглецы» уходят от стрессово-гнетущей обстановки, действительности, увлекая с собой некоторых сородичей, товарищей, чтобы образовать свой прайд, стайку, клан. Уйти и, уже минуя стрессоры, по-своему размножать свой вид и род.

Но, уйдя в «пустой окоп», солдат оказывается в ситуации, про которую классик сказал: «…никого со мной нет, я один и разбитое зеркало» (Есенин, 1962). В нем одинокий беглец видит себя – не способного увлечь хоть кого-то, не способного выжить в одиночку. Накапливающийся страх одиночества гонит ушедшего назад, к людям, к соратникам.

Феномен «бегства в пустой окоп» может иметь иное происхождение. Известно, что многим людям свойственно накапливать агрессивность. Чтобы она не «полилась через край» в виде злобных поступков, люди, не думая о том, выплескивают ее мелкими порциями друг на друга, не разрушая взаимоотношений, а лишь «подперчивая» их. Но если обстоятельства монотонно однообразны, группа невелика, и все время все на виду друг у друга, то и у людей, казалось бы, способных к наивысшему самообладанию, возникают припадки «взаимного бешенства». Это состояние известно как «полярная болезнь», «экспедиционное бешенство» в изолированных группах, эксцессы «дедовщины» при изоляции в казарме или в маленьком гарнизоне. Бешенство может вспыхивать и в слишком тесном семейном кругу.

В подобных ситуациях, писал Конрад Лоренц, «…накопление агрессии тем более опасно, чем лучше знают друг друга члены данной группы, чем больше они друг друга понимают и любят… Человек на мельчайшие жесты своего лучшего друга – стоит тому кашлянуть или высморкаться – отвечает реакцией, которая была бы адекватна, если ему дал пощечину пьяный хулиган» (Лоренц, 1994).

Изучая «экспедиционное бешенство» во время многомесячных рейсов на рыбопромысловой базе «Восток», я обнаружил, что взаимная неприязнь почти у всех рыбаков-моряков улетучивалась через две недели после прекращения длительной изоляции. Прошлые скандалы и драки, которые были у экипажа рыбопромысловой базы, много месяцев не заходившей в порт, вспоминались на суше со смехом как курьезные ситуации. Может быть, это было «вытеснение» остатков ушедшей агрессии?

В такой ситуации сидение в пустом окопе может быть временным отдыхом от надоевших друзей. А «сброс», «вытеснение» своей агрессивности, конечно, возможны при стрельбе по противнику. Это случается даже во время ненужной стрельбы с «выходом» агрессии грохотом и огнем выстрелов. Такое, подобное боевому, поведение вполне конструктивно при «окопном стрессе». Все это опытные офицеры знают и умеют организовать жизнь солдат в любых условиях.