Текст книги "Организм и стресс: стресс жизни и стресс смерти"

Они постоянно были склонны шутить, как правило, не к месту и невпопад. «Дурацкие шутки» их чаще беззлобны, нередко эротичны (матерная речь). Гебоидных называют в военной среде «дурашливыми». («Гебо» – от Геба, греческая богиня юности. Она подносила нектар и амброзию на пирах богов, шутливая, дурашливо-хмельная; лат. oidus – похожий) Во время опроса они в ответ пытались шутить о чем-то своем, не вникая в смысл моих вопросов, не отвечая подробно на них. Возможно, в этом скрывалась глубокомысленная иносказательность, непонятная мне. Настойчивые попытки расспрашивать гебоидных могли вводить их ненадолго в угрюмость, задумчивость. Прикрываясь ерничанием, они уходили от неприятной, напрягавшей их тематики (от вопросов об их прошлом и будущем, о доме, о смерти, врагах и друзьях). В их разговоре легко возникала бурная шутливость на сексуальные темы, психологически защищавшая многих здесь, на войне. Возможно, это элементы «синдрома Ганзера» (погружение в детство). Но это еще не болезнь. Гебоидные солдаты были в ее преддверии, в реактивном состоянии, защитительно реагируя на непереносимую обстановку войны.

Эти гебоидные реакции целесообразно рассмотреть с позиции зооантропологии. Инфантильное (одитячивающееся) поведение в животном мире – демонстрация своей подчиненности и просьба пощады у более сильного соперника. У него в ответ рефлекторно может пробудиться покровительственное поведение (отношение) к поверженной и одитячивающейся особи из своей же стаи.

К гебоидному поведению солдат примешивалась как бы радостная шутливость (квазирадость). Вероятно, это рудиментарная имитация (остаточное представление) радости и победы, уместной при реальном триумфе, а не у них. У них, гебоидных, эта имитация как бы призывает врага к торжеству легкой победы, лишь бы бескровной, над «одитячившимся» сородичем. Его квазирадость призывает победителя признать жертву своим вассалом, пленным помощником, а не мстить, не убивать ее.

В экстремальной ситуации уместные шутки, юмор могут эффективно снимать стрессовое эмоциональное напряжение. Однако гебоидный тип – очень опасный для солдат феномен. «Дурашливые», кажется, не хотят (на самом деле – не могут) вести бой скрытно от огня противника. Их убивают чаще других. Неадекватно выполняя приказы, они могут подвести товарищей.

Псевдодебильность, псевдорегресс личности у солдат с гебоидными проявлениями военного стресса были больше заметны, чем у солдат с другими деструктивными его проявлениями. «Отказ» от разума, но без потери активности поведения (снижение активности было у «депрессивных»), сохранение поведенческой активности, но с подменой ее на самозабвенно глупую подвижность под огнем противника – все это обрекало такого человека на быструю гибель в виде бесполезной жертвы. Офицеры сообщали мне, что при первой возможности таких солдат отправляют в тыл.

Можно предположить, что гебоидное поведение определенного типа солдат в изнуряющей боевой обстановке – это некий аналог гебофренного психопатологического состояния. Это не так. В отличие от него «дурашливое» поведение солдата было функциональным состоянием, проходящим после исчезновения экстремально-критической обстановки непрерывных боев с большим числом потерь, картин смертельной опасности, травмирующих психику солдат.

За время боев они стали отличаться застойной, брутальной (англ., фр. brutal – грубый) злобностью. Совершали неадекватные обстановке гиперагрессивные действия по отношению к другим солдатам, к старшим по званию, к местным безоружным жителям-чеченцам и к пленным боевикам. Такие солдаты опасны и для окружающих, и для себя, особенно когда в руках у них оружие. В солдатской среде за ними укрепились жаргонные клички «остервеневшие», «озверевшие». В обстановке боя чрезмерная злобность лишает их возможности трезво осмыслить ситуацию, вовремя укрыться от огня противника. «Остервеневшие» – легкая жертва для пули противника. Офицеры сообщали мне, что многих «остервеневших» (солдат со стрессовыми реакциями брутального типа) уже нет в живых.

Как объяснить застойную агрессию «остервеневших»? Во время боевой обстановки вспышки злобы, агрессивности при экстренной мобилизации военных навыков (как первая, обязательная фаза комплекса стрессовой активности – см. раздел 2.1.3) ускоряют, усиливают реакции на опасность. Это служит повышению эффективности боевых действий.

При успешном завершении экстремальной ситуации «на сцену» выходит вторая фаза этого стрессового комплекса: триумф, радость с проявлениями экстаза. Она – в ликовании, сопряженном с различными вариантами отношения к поверженным противникам: игнорированием («вытеснением» из сознания) неприятных воспоминаний о них, прощением (в историческом смысле – это включение их в число своих подданных) либо злобной радостью, но уже не в виде боевой злобы, а в форме садизма, жестокости дальнейшего их подавления и мщения за прошлый страх, скрывавшийся под злобой боя.

На каждой из этих фаз комплекса стрессовой активности «боевые эмоции» могут болезненно застопориваться. У солдат со стрессовыми реакциями брутального типа эти эмоции застопорены на этапе агрессивной злобности, неадекватно подавляющей другие, более уместные эмоции, когда боя уже нет. При этом в психике таких солдат, видимо, застойно продолжается сражение, но реального противника подменяет укоренившийся ужас смерти: образы смертельных мучений друзей, несущих смерть врагов и страха за свое бренное тело, готовое испытать боль смертельного ранения.

Эта внутренняя, душевная борьба, постоянная «раздражительная злобность» истощают психику солдат, ведут к психопаталогии. Такие солдаты нуждаются в лечении.

Можно выделить еще шизоидные, то есть галлюциноидные и бредоподобные проявления военного стресса. Они возникают в условиях боевой неопределенности, если опасность велика, но не ясно, откуда, когда и какими силами будет нанесен удар врагом. Эти симптомы боевого стресса более вероятны, если солдаты изнурены войной. Иными словами, при дефиците конкретной информации об опасности создается монотония сильного боевого эмоционально-интеллектуального напряжения. Еще хуже монотония кровопролитных боев и обилие смерти при полной неопределенности того, когда же это все кончится. При этом у отдельных солдат возникают явления, похожие на галлюцинации или сны наяву. Чаще такое случается ночью. Солдату мерещится или даже видится подкрадывающийся или открыто идущий противник. Среди ночных шумов кажутся отчетливо различимыми бряцание оружия, звуки моторов, чеченская речь и отдельные слова. Солдату, у кого это случилось, товарищи говорили:

– У тебя «глюки» начались.

Над солдатами шизоидного типа смеялись и называли их «глюками». Они в обиде скрывали свои, как некоторым из них казалось, «сверхспособности», или «наваждения», и обращались к автору этих строк как к врачу за советом.

Офицеры сообщали, что у солдат на войне «глюки» бывают, но редко. Сколько подверженных им людей и какие они в психологическом смысле – определить трудно.

– Начал солдат задумываться, смотрит куда-то, не докричишься до него – жди «глюков», – рассказывал мне командир взвода.

Такое проявление военного стресса в большей степени, чем другие, ждет своего исследователя. Оно напоминает зачатки неразвернувшейся стадии реактивных психозов галлюцинаторно-бредового типа. Это могут быть временные, излечимые проявления травматического стресса. Психиатры с ними, как правило, не встречаются, так как к ним больные приходят с войны с развернувшимся реактивным состоянием. Причинами фронтовой стрессовой шизоидности могли стать и экстремально жуткая монотония кровопролитных боев, но вместе с этим и врожденная предрасположенность изнуренной боями души (психики) солдат (и офицеров, хуже, если и генералов). С исчезновением давления военного стресса «глюки» исчезали. Их можно рассматривать как элемент реактивного состояния, может быть, как ложные галлюцинации. Возникновение ничем не оправданной непроходящей злобы или нетерпимо болезненной обиды могли быть квазибредовыми состояниями. Но в некоторых случаях они могли стать проявлением большого психоза, пробужденного войной.

Итак, имевшиеся к началу пребывания в зоне боевых действий у солдат срочной службы доминирующие (преобладающие) и манифестированные (заметные) их различия можно было расставить по шкале «активность-пассивность» их боевого и просто человеческого поведения. К четвертому месяцу участия солдат в кровопролитнейших боях (в январе – апреле 1995 г.) эти их различия исчезли. Большинство солдат, оставшихся в строю, выживших, характеризовались успешностью в боях и «нормальным поведением» в условиях фронтового быта. Их поведение можно назвать конструктивным. Они адаптировались, претерпев военный стресс. Но немало было и тех, кто, напротив, стал хуже приспособленным к фронтовой обстановке, менее успешным в боях, чем был, когда только прибыл на фронт. Их поведение стало деструктивным. Вряд ли у них произошла дезадаптация (разрушение привычности) к боевой обстановке – ведь у них адаптированности и не было.

Выше рассмотрены результаты боевого психологического травмирования солдат-призывников во время чрезвычайного (по количеству боевых потерь) периода чеченской войны – в первые четыре месяца 1995 г. После «нормализации» боевых действий отношение военнослужащих к фронтовым стресс-факторам изменилось. Это иллюстрируют результаты психологического изучения военнослужащих-контрактников (Резник, Савостьянов, 2005). Наиболее трудно переносимыми стрессорами боевой обстановки 35,3 % из числа обследованных называли не опасности для жизни, а ошибки командования. Среди долго воевавших такое мнение было у 46,6 %. У повторно воевавших по контракту ветеранов главным стресс-фактором в боевой обстановке было недоверие командирам – у 76,6 % обследованных. Причиной столь частого недоверия были не только реальные недостатки командования, но и перенос вины «вовне», на другого, то есть экстериоризация чувства личной тревожности и страха, а также «фронтовая усталость» невротического происхождения.

На втором месте среди наиболее значимых стресс-факторов в боевой обстановке опять же цитируемыми авторами был выявлен не страх смерти, не опасения собственной гибели, а плохие гигиенические условия: невозможность помыться, сменить обмундирование, плохо оборудованные отхожие места и др. Их отметили 35,3 % военнослужащих.

Среди наиболее значимых боевых стресс-факторов были гибель или ранение товарищей (у 32,8 % из числа обследованных).

Особенно значимым стрессором это было для имевших боевой опыт (у 44,8 %), еще чаще потеря боевых друзей становилась психологической травмой для ветеранов (у 51,3 %). Собственные ранения, напротив, редко назывались в числе труднопереносимых стресс-факторов. Вытеснение негативного отношения к своему ранению было следствием эйфории: «Ранен – не убит!», продолжающейся лишь до осознания того, как ранение изменит жизнь солдата после выписки из госпиталя. Угрозу собственной жизни называли значимым стресс-фактором 44,3 % из числа обследованных. Опасение (страх) смерти был назван 2,6 % ветеранов. Надо полагать, признаваться в том, что бояться смерти – недостойно, и вообще говорить о ней – плохая примета. И все же нельзя отрицать, что в боевой обстановке у солдат-ветеранов представление о своей гибели может быть приуменьшено.

Конечно, в публикациях Эрнста Кречмера и в более поздних посвященных военному стрессу исследованиях наряду с активными и пассивными последствиями военной травматизации психики описывались конструктивные и деструктивные ее изменения. Однако в них не было отражено столь отчетливой дифференциации поведения солдат в зоне боев, которая была обнаружена мной в апреле 1995 г. на чеченской войне. Почему? Это не случайно!

Возможно следующее объяснение этого явления. Вначале военным руководством России была дана установка закончить в Чечне боевые действия за несколько дней. Офицеры рассказывали, что «разнарядку» (требуемое количество нужных на войне солдат) Министерство обороны Российской Федерации направило в военные округа. Оттуда ниже – по дивизиям, полкам, батальонам, ротам. Кого отправит в таком случае командир роты? Самых надежных и подготовленных? Они ему в роте нужны. Тем более, он был уверен: «До войны эти солдаты и добраться не успеют, она же должна быть победоносно завершена за несколько дней силами элитных армейских частей». Ложная установка распространилась до армейских «низов». По рассказам российских офицеров, среди присланных в Чечню солдат, из которых формировали «сводные» бригады, полки, было много не подготовленных и не пригодных к тяжелым боям ребят. Были страдающие ноктурией (ночным недержанием мочи), неспособные выполнить физкультурные нормы, склочные и неврастеничные. Их прислали, и очень многих из них убили или ранили. К примеру, офицеры Тихоокеанского полка морской пехоты рассказывали, что по прибытии на построении было 4100 человек, на построении перед убытием -1300. Эту, казалось бы, элитарную воинскую часть собрали «с бору по сосенке» – морячков с кораблей: минеров, электриков, артиллеристов, не бравших в руки, как они говорили, боевой автомат до посадки в эшелоны, шедшие на Кавказ. Ведь стрелковое оружие не нужно морякам в морском бою.

Вот что пишет о том периоде войны (но уже в 2001 г.) «окопный генерал» Геннадий Трошев:

«Во-первых, стало ясно, что войска просто не готовы действовать в подобных ситуациях, выполнять несвойственные им функции. Требовалась подготовка по специальной программе.

Во-вторых, сказывалось то, что все подразделения в составе сводных отрядов были сборными (на 80 %), не прошли полный курс обучения и боевого слаживания. А что такое боевое слаживание? Это значит, что экипаж танка или БМП должен быть единой, крепкой семьей, где все понимают друг друга с полуслова. Тот же механик-водитель, например, обязан мгновенно улавливать, куда вести боевую машину, где остановиться, где поддать газу, как помочь наводчику точно прицелиться и выстрелить. Что происходит с семьей, когда супруги, знакомые всего несколько дней, попадают в сложнейший житейский переплет?! Неизбежны как минимум ссоры и истерики, а то и полный разлад. У боевого экипажа финал страшнее – смерть» (Трошев, 2001, с. 15).

Вряд ли была война, в которой не разгромленная, не отступающая армия несла такие потери. Когда мальчики-солдаты что ни день, что ни ночь видели столько смерти, еще недавно таких же, как они, – убитыми, ранеными, начинали работать своеобразные механизмы защиты их психики. Например, солдаты на той войне не произносили слов «мертвый», «убитый», «труп». Вместо них появилось жуткое слово «мясо».

– После боя в роте три «мяса».

Это не оскорбляло памяти погибших товарищей. Слово это звучало трагично, даже величественно. Психика протестовала и защищалась от обилия картин смерти, как бы принижая ее, а не ушедшие жизни.

Для понимания, казалось бы, противоестественного, «самоубийственного» ухудшения способностей самосохранения в боевой обстановке, возникшего у солдат с деструктивными проявлениями военного стресса, надо рассказать о биологических механизмах нашей психики, унаследованных от предков-животных, с закономерностями, предложенными нами в концепции зооантропологии.

Представим стаю, преследуемую хищником. Кого он первым съест? Слабейших больных животных; будто бы потому, что «волки – санитары леса». Так отвечали некоторые специалисты-этологи. Однако все не так. Слабейшими жертвами, которых легко настичь хищнику, часто могут стать беременные самки (стельные, жеребые, окотные и т. п.) и детеныши. Но если бы их регулярно съедали – иссяк бы животный мир, прекратилась бы эволюция.

Этологи, изучающие жизнь и повадки диких животных, не раз наблюдали, как во время преследования стаи, в ситуации, казалось бы, безнадежной для отстающих самок и детенышей, от стаи отделяются один-два молодых самца и «смело» идут навстречу преследующему хищнику и своей гибели. Некоторое этологи, восхищаясь, оценивали это как героическое самопожертвование, существующее якобы у животных.

Понимание того, что этот феномен сложнее, чем кажется с антропоцентрических позиций (если равняться на человека), сложилось у нас на чеченском фронте.

В животном мире защитная для стаи функция «откупиться от врага» происходит эшелонированно. Первыми отстают, устремляясь на врага, брутально-остервеневшие особи. Погибая в неравной борьбе, они с яростью могут поранить преследователя – тогда он отстанет. Если съест «героев», то хоть немного насытится.

Гебоидные, с детским «призывом к игре» – могут отвлечь уже немного насытившегося брутальными особями хищника. Он будет спровоцирован квазиинфантильным (вроде бы детским) поведением к игре, как кошка с мышкой. Хищник сможет использовать гебоидных для тренировки своих охотничьих рефлексов, а стая получит время, чтобы уйти от погони.

Гели и этой пищи мало хищникам, стая предоставляет, «откупаясь» от них, депрессированных своих особей. Здесь вступает в действие принцип вероятности. Гели хищник силен и достаточно голоден – догонит «сломавшихся» под гнетом стресса погони особей. Гели не догонит – их счастье… до следующего раза.

Особи, депрессированные при стрессе из-за ужаса смерти, утратив прошлые навыки на время, которое, может быть, для них стало критическим, и потеряв ориентировку в пространстве, могут потерять и свою стаю – бежать «куда глаза глядят», тем невольно отвлекая от стаи хищника-преследователя. Вспомним тетерку, прикидывающуюся раненой, с расслабленными крыльями, уводящую хищника от выводка своих птенцов.

Итак, деструктивные формы поведения, надо полагать, возникают у некоторых животных в стае, когда опасность угрожает слабейшим, но ценнейшим ее членам. «Деструктивные» особи становятся невольными жертвами хищника-преследователя, служащими выживанию, повышению жизнеспособности стаи, популяции.

На чеченской войне с января по апрель 1995 г. (именно в этот период) невообразимо большой поток информации об ужасе смерти (вид множества окровавленных трупов, крики раненых, слухи о коварстве и жестокости чеченцев) усиливал, множил страхи войны.

Уникальная из-за обилия смертей война массово пробудила у солдат атавистические (унаследованные у наших животных предков) механизмы изменения психики. В подсознании человека «включалось» ощущение (представления о себе), что он превращен в невольную, ненужную жертву. В жестоком по-своему мире животных хищник насытится одной жертвой. И, грубо говоря, кроме нее все довольны – и хищник доволен, и стадо пасется спокойней. На этой войне психологическое действие множества смертей множило число людей, предрасположенных стать невольными жертвами. Это наше научное открытие жуткого, бессмысленного на войне психического атавизма – открытие на крови. Лучше не знать о нем, но сохранять молодые жизни.

Другое дело – солдаты, прозванные «глюками». Можно предположить, что они – сенсорно чувствительные истероиды.

Потенциальный истероид нуждается в нетривиальных событиях, насыщающих жизнь, в «постоянно новых качественно высших раздражителях» (по ак. П.П. Павлову). Если такой человек талантлив, то сам, внутренне, «из себя» творит нетривиальное (необычное, неожиданное): становится художником, писателем, режиссером, артистом. Восхищение сограждан усиливает его ощущение своей «нетривиальности», помогающее ему оставаться нормальным человеком.

Если же человек, прирожденно остро нуждающийся в нетривиальности жизни, скуден умом и беден душой, участь его, особенно при монотонном ужесточении жизни, при однообразии невзгод печальна. В поисках нетривиального (он не может творить его своим умом и талантом) его разум помутится и будет создавать необычные видения (галлюцинации), будто разрушая тривиальность обыденности, стрессово давящую на сферу его органов чувств. Будто бы разрушая непереносимое для него однообразие взаимоотношений с людьми, его алчущее необычности сознание будет творить бред преследования или своего величия, бред любовных интриг или еще какую-нибудь бредовую склонность.

Таких людей «излечивают» войны и революции. Когда нетривиальность, необычность, экстремальность жизни реальна, тогда не надо грезить, галлюцинировать. Нередко будни революции и военная жизнь страшнее, «занятнее» бреда. Во времена революции сумасшедшие дома пустеют. Их постояльцы превращаются в пламенных революционеров и парламентариев. Их маниакальность заражает (индуцирует) массы, логика их сложнейших бредовых идей вершит исторические преобразования.

Сложнее с войнами. Они интересны для тех, кто способен стать «героическим убийцей», «лихим генералом». Если затишье на войне – начинается бредовость мыслей об «украденной победе», о «предательстве верхов».

«Невольной жертвой» становятся в боях и «солдаты-глюки» со стрессовой фронтовой шизоидностью. Их психика экстремально напряжена кошмарной монотонней боев. Это пробуждает у них невольную потребность разрушить такую монотонию. Но ее не могут прервать, не могут соперничать с нею заурядные развлечения. Нужны события или собственные поступки, еще более жуткие, чем те, из которых соткана монотония боевых, фронтовых будней.

Шизоидность таких солдат побуждает их на неадекватные реакции, подчас на смертельно опасные поступки, которые могут быть неадекватными задачам боя, из-за которых солдат может попасть под пули противника или под пули своих.

Однако чаще из-за монотонного кошмара войны, из-за непрекращающихся ужасов фронтовой жизни жертвами солдат, ставших «стрессовыми шизоидами», становятся их товарищи-сослуживцы. Вспышки страха и стрессовая потребность в нетривиальности, в разрушающих монотонию экстремальных событиях с еще большей жутью могут рождать у несчастных «солдат-глюков» бредовые представления о том, что их сослуживцы стали врагами, которых будто бы надо застрелить. Может возникать у «глюков» почти беспричинная, нестерпимая как боль, обида, из-за которой хочется бежать «куда глаза глядят», прихватив как защиту от бредового страха автомат, снаряженный боеприпасами.

Еще хуже фронтовая стрессовая шизоидность у офицеров. Она побуждает видеть врагов не там, где они есть, и проводить боевые операции, находясь в состоянии болезненно искаженного восприятия боевой обстановки. Результат – ничем не оправданные большие потери личного состава.

Небоевые потери из-за фронтовой стрессовой шизоидности могут быть огромными, сравнимыми с реальными боевыми утратами (с числом убитых врагом).

Случаи, когда солдаты, ставшие из-за дедовщины стрессовыми шизоидами, расстреливают своих товарищей, часты и в мирное время; нередко стрессовые шизоиды совершают побеги из расположения своих воинских частей, стараясь уйти от своих псевдогаллюцинаций.

Таких «невольных жертв» в мирное время не должно быть и не будет в нормальной армии, в нормальном обществе нормальной страны. Но как только возникнет «нормальная» война, то ее нормы, отрицающие ценности мирной жизни, непременно создадут жертвы, которые можно рассматривать и как героические (по нормам войны), и как неоправданно преступные, трагические (по нормам мирного времени, по критериям миротворцев).

У животных внутриорганизменное накопление (кумуляция) информации о том, что особь неуспешна и потому не нужна, обременительна для популяции, может «включать» в ее организме самоубийственные вегетативные механизмы (Дильман, 1972).

Известно, что вегетативные системы в организмах людей также могут сыграть самоубийственную роль (Китаев-Смык, 1983, 2009). Казалось бы, на фоне полного здоровья может случиться неожиданная смерть человека от инфаркта сердца, инсульта головного мозга, прободной язвы желудка и др. Это многопричинные (плюрикаузальные) трагедии. Важнейшей из причин бывает экстремальная информация о неуспешности этого человека, о крахе его дела, его жизни, о гибели его близких, которые он – «бесполезный!» – не предотвратил. Вегетативные механизмы, адаптационно-защитные при стрессовом кризисе второго ранга, превращаются в самоубийственные при стрессовых кризисах третьего и четвертого рангов. Подробнее об этом см. в главе 3.

Тот факт, что самоубийственными, правильнее сказать квазисамоубийственными, могут стать не только физиологические стрессовые реакции (инфаркт, инсульт и т. п.), но и эмоционально-поведенческое реагирование на стрессор, мы обнаружили на чеченской войне.

Следует заметить, что синдромы, названные Эрнстом Кречмером «двигательной бурей» и «мнимой смертью», в полной мере проявляются и при дистрессе умирания, то есть при стрессовом кризисе четвертого ранга (см. 2.1.15).

В разделы 2.1.7, 2.1.12, 2.1.13 включены фрагменты моей монографии «Психология чеченской войны», написанной в 1995 г. (Китаев-Смык, 1996 в) и частично опубликованной в журнальном варианте (Китаев-Смык, 1995 б, в, 1996 а, б, 1997 а, б). Первая публикация этих данных была сделана 28 июня 1995 г. на международной конференции «Общество, стресс, здоровье: стратегии в странах радикальных социальных реформ» в г Москве (Kitaev-Smyk, 1995).