Текст книги "Затески к дому своему"

– Знают, – взял в руку шишку Анисим. – Я сколько раз задумывался. Сквозь скорлупку, что ли, видят? Загадка, и все.

– Надо убрать в зимовье орех, который уцелел, – по-хозяйски Гриша взялся за мешок.

– Ты говоришь, белку надо? – остановил Анисим Гришу вопросом. – Так и не ходи далеко. Сделай клетку, закидную дверцу – и белка твоя.

Гриша за топорик.

– Можно в зимовье строгать?

– Строгай.

– Из лучинок?

– По мне так лучше всего делать из таловых прутьев Нарезал потолще карандаша…

– А шить чем?

– Шить? Сплести можно, но не поднимешь, тяжелый будет. Лучше всего, – вспомнил Анисим, – деревянные гвозди-кляпушки на еловой смоле – хорошо держать будут…

Гриша нарезал таловых прутьев, очистил и подвесил над каменкой сушить. Пока обобрал с ели смолу, настрогал гвоздики, и заготовка подошла – подсохла. Проколол шилом палочки и в соединении, обмакнул гвоздик в смолу и вогнал, зачистил и как отлил. Гриша настолько увлекся работой, что, не позови отец к столу, и не вспомнил бы о еде. Клетка получилась, взял Анисим в руки – выпускать жалко. Словно из дорогого дерева сшита. Повертел в руках клетку Анисим, только и выдохнул:

– Ну-у, Григорий…

Снег валил, не переставая, день, ночь, еще день, еще ночь, задавил и кустарники, и подсад, словно прибрал все то, что плохо и не на месте лежало. Высветил лиственничники. Оголил и уширил берега речки. Только ельники и кедрачи еще больше посмурнели и затаились.

Рассвет Анисиму казался долгим, тягучим и вязким, как еловая смола, когда ее опрастываешь из кружки.

– Сколько не лежи, а вставать придется, – поворочался Анисим на «перине». В зимовье было тепло, уютно и таинственно спокойно. – Ты не спишь, Григорий?

– Нет, папань.

– Интересно, сколько натикало на твоих серебряных?

– Однако, паря, мно-о-го-о, – подражая деду Витохе, протянул слова Гриша.

– Какие у тебя планы, Григорий?

Гриша сел на нарах, почесал голову. Мутно отсвечивало ледяное окно, маячили печка, стол.

– Я бы так поел…

– А клетку не проверял?

– Нет, – спохватился Гриша. Спрыгнул с нар. Земляной пол холодил ноги. – Где же обувка? – пошарил Гриша под нарами.

– И обувка и штаны за печкой висят.

Гриша снял с гвоздя штаны и, как только влез в них, сразу почувствовал, что нет дырок на коленках.

– Когда успел, папань? И бродень залатал.

– Ночь-то год, – отозвался Анисим.

Гриша обулся, надел фуфайку и в дверь, торкнулся, а она ни с места.

– Нас кто-то подпер. – Гриша отступил и с разбегу саданул плечом. И тогда дверь не открылась.

– Медведь, кто еще мог так подшутить? – предположил Анисим. – Придется через трубу выходить, не иначе.

– Ломать трубу, что ли? – опешил Гриша.

– А как бы ты хотел?

Гриша поглядел в окно, но ничего не увидел.

– Лучше уж прорубить окно… «Стекло» мы еще добудем. Гриша через стол пощупал, погладил «стеклину», как будто хотел убедиться, цела ли она. – Не тает. Тепло и не тает. Сверху залоснилась, и все.

– А с чего растает, когда снаружи жмет мороз – перебивает…

– Рубить? – уже с топором в руке, спросил Гриша.

– Погоди, Григорий. – Анисим не спеша спустился с нар, долго натягивал, покашливая и покрякивая, бродни. Наконец, поднялся со скамейки, подшагнул, навалился плечом, и дверь отжалась. И сразу в зимовье запуржило снегом. – Пролезешь? – уступил дорогу Анисим. – Лопата сразу за дверью под стенкой стоит.

Гриша протиснулся между дверью и косяком, дверь за ним со скрипом захлопнулась.

Грише показалось, что он окунулся в мутный поток, настолько плотно лепил снег: протяни руку и не увидишь своих пальцев. Гриша нашел лопату, отгреб от двери сугроб и побрел по пояс в снегу смотреть клетку. На месте костра – белая черновина, и шалаш черным глазком выглядывает из сугроба. Гриша изо всех сил, буравя снег, едва пробился под ель. Он сразу услышал возню в клетке, бросился к ней и увидел белку. Гриша схватил клетку, но, убедившись, что дверца плотно захлестнулась, одернул себя. «Каким должен быть охотник? Хладнокровным. То-то, Григорий». Белка дико металась по клетке.

– Ну чего, ты?.. Дурочка, – ласково сказал Гриша. – Никто тебя не съест.

Гриша ошелушил шишку и посыпал орешки через дырочку в клетку. Но белка еще больше встревожилась.

– Ладно, обвыкай. – Гриша прикрыл клетку лапником и своим следом вернулся к зимовью. Отец уже проскреб тропинку к речке.

– Вижу. Светишься… – встретил Анисим Гришу.

– Серебристая, папань! Вот такой вот хвост!.. – Гриша широко раскинул руки.

– У лисы заняла, – рассмеялся Анисим.

– Давай, папань, еще одну поймаем, веселее им будет.

– А драться не будут?

– Чего им делить, орехов хватит.

– Куда же эту отсаживать? – задумался Анисим.

– Пусть в зимовье побегает.

– Выскочит.

– Можно в валенок посадить, – догадался Гриша.

– Не прогрызет? – усомнился Анисим.

– Тогда еще делать клетку?

– Тебе виднее, – Анисим воткнул в снег лопату, и она осталась вопросительным знаком. – Бери, Григорий, мешок, сходим за рыбой да разгородим заездок – куда нам ее столько…

Снег начал редеть и вдруг просветлело, как будто заткнули небо.

– Видал! – не удержался Анисим. – Какой нам свет небо дарит!

– А ружье, папань, брать?

– Возьми на всякий случай.

Анисим шел впереди, приминал тропу, Гриша старался угадать в его след, но оступался и пурхался по уши в снегу. Анисим остановился, а когда Гриша подошел, приложил палец к губам и показал глазами на реку. Вдоль берега на рысях шел сохатый. Анисим с Гришей, замерев, стояли и смотрели. У самого заездка зверь хватил запахи и на махах бросился через реку. Гриша увидел, как сохатый выскочил на лед, вздыбился и рухнул. Гриша подумал, что зверь проломил лед. Слышно было, как он хлестко ударился губой.

– Папань, – сунул Гриша Анисиму ружье.

– У нас лежачих не бьют, – сказал Анисим, наблюдая из-под руки. – Ноги разъехались, видать, в наледь угодил…

– Стреляй! Уйдет…

– Куда такая гора!..

Сохатый подобрал ноги. Встал на колени. Словно поклонился берегу, и еще некоторое время стоял в поклоне, раздумывая, надо ли подниматься. Но вдруг, резко вскинув голову, вскочил и, взрывая наледь, наметом ушел в прибрежный лес.

– Вот это да! – выдохнул Гриша. – Ты чего ж, папань?.. Убежали камусы…

– Волк свирепствует, – как бы и не услышав Гришу, определил Анисим появление сохатого. Он сделал несколько шагов к заездку и попятился. Гриша увидел, как из-под снега наползала черновина, подъедая след отца.

– Наледь?!

Отошли. Постояли на берегу. Посмотрели на заездок, послушали порог. Он присмирел и только еле слышно скребся в проране реки.

– Все, Григорий, тупик. Без лыж делать нечего.

– Навяливал ведь тебе дед Витоха, так не взял, – вспомнил Гриша.

– Я уж тебе говорил, на чужой каравай…

– И зверя упустил, – с нескрываемой досадой попрекнул Гриша отца.

– Сохатый ведь не рябчик, сын, – примирительно сказал Анисим. – Куда мы с ним. Ни себе, ни людям… Камусы убежали, так стоит ли горевать. Мы и без них сработаем лыжи. Пошли строгать, – развернулся Анисим к зимовью.

Дерево на лыжи присмотрели, еще когда заготовляли дрова. Захватили пилу, топор и сразу отыскали лесину.

– Если бы не затески, и не признать теперь место, – подбирался к стволу в снегу Анисим. – Ты как насчет душа, Григорий? По-городскому не желаешь?

– Давай! – Гриша встал под дерево с краю ветвей.

– А если накроет? И потом не найду тебя?..

– Сам же сказал.

– Э-эх, – по-мальчишески выкрикнул Анисим и саданул по стволу дерева топором.

Ель взорвалась. И накрыла Гришу пушистым снегом. Барахтаясь в снежной сверкающей на солнце пыли, Анисим выручил из снежного плена Гришу. – Еще примешь? Для закалки?

– Давай. Потом сбегаю погреюсь…

– Вот грелка, – подал Анисим пилу.

В заснеженном лесу пила не звенела, как раньше, хоть и старался Гриша, а шепелявила, будто у пилы зубья выпали. Свалили, распилили на чурки. Одну чурку по Гришиному росту, другую – под Анисима. Кололи чурки на плахи лиственничными клиньями, и доски получались – Анисим нахвалиться не мог, будто заглянул в душу дереву, – прямослойные, без единого сучочка, заготовки – будто ломти доброго хлеба.

Но это, как говорится, еще полдела. Загнуть, довести лыжу до ума – тут требуется и умение, и терпение. Недострогал, недогнул – ног не поднимешь. Перетончил, бойся каждого сучка, пенька: наступил – из одной две – неси в руках обломки. Другой раз мастер гору леса изведет, чтобы загнуть лыжу как полагается. У Анисима заготовки особого способа. У него на этот случай и сыромятный ремень припасен. И станок под рукой – чурки с гнездами. «Зарядил» заготовку – вставил две доски в станок, посередине клин. Расклинил, из сыромятного ремня скрутку сделал. Поставил заготовку на ребро, просунул шест в скрутку и описал окружность, чувствуя, как в сыромятной скрутке напрягается сила. Скручивал их до тех пор, пока не удалось описать окружность, и так оставил шест в небо глядеть. Под своим весом шест натягивал скрутку. А заготовку вместе со станком перенесли с Гришей поближе к костру да из кружки на изгиб горячей воды подливали. Видно по шесту, как изгиб поддается, усаживается. Знай клинышки подбивай. День, другой нянчил Анисим заготовки. Отстоялись, обмякли скрутки, шест опустился.

– Можно распрягать лыжу, – решает Анисим. – Снимаем, Григорий, скрутку. Ты на что настроен, тесать или строгать?

– Строгать.

– Тогда выносим стол из зимовья.

В четыре руки строгать податливо получается. Только стружка колечками из-под руки у Гриши отлетает – вжить… вжить… Анисим топором обтесал лыжу, передал ее Грише, затем принял у него остроганную лыжу и пробуравил отверстия для крепления.

– Ну-ка, Григорий, поставь-ка ногу. – Анисим продернул ремешок и затянул его на ноге. – Не жмет?

– Нет.

– Семь раз примерь… – предупреждает он и сшивает дратвой ремешок.

– А ты, папань, только два раза мерил.

– Зато как. Не давит, – ощупывает Анисим Гришину ногу и окончательно заделывает крепления. – Вот тебе и обновка, – выставляет Анисим лыжи. Они как два глиссера-близнеца стоят на рейде. – Пробуй!

Гриша вдел одну ногу, другую.

– Пройдись, пройдись, не бойся, не сломаются. – Анисим зашел с боку, чтобы лучше видеть. Гриша сделал шаг, другой, и потянулись за ним ровные ленты по снегу.

– Хорошо утюжат… Держи, чтобы не разнесли, – крикнул вдогонку Анисим.

Анисим вернулся в зимовье, дострогал свою пару да еще каленой железкой прошел. Кто не знает, не скажет, из какого дерева сработаны лыжи, такая работа мастера.

Анисим подмел зимовье, скидал стружки в каменку. Пахнуло нагретым деревом, малиновым жаром обдало Анисима, колко просеклось между лопатками, сыпной дрожью окатило потную грудь. «Баньку бы спроворить…» – мелькнула мысль и подхлестнула до звона в виске банным, угарным до головокружения всплеском. «А чего маяться, корыто выдолбить, эка премудрость, чурка есть…» – Анисим за топор и в дверь. Расколол напополам чурку, и в одной половинке стал выбирать корыто.

За этим занятием и застал отца Гриша.

– Ты чего, папань…

– Вначале скажи, как кони, – кивнул на лыжи Анисим.

– Нормально.

– Ты когда-нибудь в ванне лежал?

– Нет, а чо? – приставляя к стенке за дверь лыжи, поинтересовался Гриша.

– Баню хошь?

– Темнишь, папань? Тесать, что ли? – по-своему понял Гриша отца. – Голова зудит…

– Зимовье не баня?

Гриша посмотрел на ладный белогрудый терем.

– Жалко коптить…

– Не будем коптить, – живо откликнулся Анисим. – Готовь трех родов венички. Не забудь в пихтовый веточку смородины вплести.

– А где ее копытить… Зверобой надергал в прошлый раз на скалах…

– И зверобой годится.

К банному дню Анисим готовился, как к престольному празднику. Напекли лепешек. К столу и вяленый, и соленый ленок, хариус. И пирог рыбный, и каленые орешки. Молока «надоили». Гриша вызвался сходить за рябчиком. Пока он ходил, Анисим корыто обжег изнутри. Гриша вернулся с удачей и сразу взял в руки корыто.

– Хоть с собой неси, – оглаживая ореховую под тусклую бронзу посудину, залюбовался Гриша.

Веники навязали по заданному калибру: большой, маленький, большой, маленький. Вязали веники распаренными в золе прутиками. Гриша ставил их в снег, смотрелись веники на белом снегу зелено-голубыми букетами.

– Ах ты, – спохватился Анисим, – главный банный инструмент забыли – березовой золы на щелок.

– Мало ее, – кивнул Гриша на костер.

– Э-э, мил человек, это не то. Березовый щелок лучше всего снимает грязь. Как новый блестеть будешь.

Прежде заделали окно толстым слоем лапника. Каменку топил Анисим. Он словно хлеба выпекал – колдовал над каменкой и дрова подбирал – кедровый комель с березовыми: ряд березовые, ряд кедровые. А когда камень пошел каленым малиновым всполохом, Анисим выгреб из каменки угли, головешки, замел под, окуная то и дело пихтовый веничек в корыто с водой. Дал немного отстояться каменке. С лестницы заткнул донной травой дымоход. И венички, и горячая вода, и настой из трав в котелке уже перед каменкой были. Заварным настоем на зверобое, шиповнике, бадане сбрызнул Анисим веничком на стенки зимовья и еще добавил духу. Гриша уже млел на нарах, на свежем лапнике.

– Ну как, Григорий, – снимая рубаху, спросил Анисим.

– Жить можно-о.

Анисим переставил жировку со стола на порог – рукастая тень переломилась со стенки к потолку, и в коптилке огонек увял.

– Не возражаешь, если я кину кружечку?

– Поддай, – разрешил Гриша.

Анисим погремел котелком, и тут же каменка отозвалась Жарким охом, невидимый пар хлестнул в дверь, кинулся на потолок, на нары, нашел Гришу.

– Кусается! – скатился с нар Гриша.

– Ну, милай, – взбодрился голосом Анисим и залез на нары, и оттуда еще погонял веничком, и пар достал Гришу.

– Папань, приоткрыть бы немножко дверь, жарко.

– Да ты чо, сын, не сибиряк раззи… упускать такую ценность. Вот если бы уважил, плеснул еще кружечку, а, сынок?

Гриша зачерпнул из котелка и червяком подполз к топке.

– Только против зева топки не стой, – предупредил Анисим.

Гриша, изловчившись, плеснул из кружки в каменку и отпрянул. По тому как торкнулась дверь и погасла коптилка, понятно парильщику – вода достала «живой» камень. Гриша на ощупь забрался под нары и услышал, как заработал веник. Отец, постанывая, приговаривал:

– Ай да веник, ай да синь, что не мило, тут же сгинь…

Гриша постепенно обвык, притерпелся, высунулся из-под нар.

– Папань, кинь веничек.

– На. Полезай на полок…

– Ну, а теперь нырнем, – предложил Анисим, видя, что сын уже упарился.

– В снег? Чур, я первый…

Анисим спустился с полка, открыл разбухшую дверь и с разбегу в снег.

Гриша схватил в пригоршню снега и, не чувствуя холода в руках, кинул отцу на спину.

– Ах ты, я вот тебя… – поймал Анисим Гришу и, окунув в снег, бегом в баню.

Анисим поддал пару и на полок, а там уже Гриша с веником.

– Ну и как, сын? – нашарил свой веник и стал хлестаться Анисим.

– Нырнем еще!

– Накалимся и сбегаем.

– Я и так каленый.

– Верно, я слышал, как ты зашипел, когда я тебя курнул в снег. Так ты ведь снег расплавишь.

Гриша не выдержал натиска пара и сполз вниз.

– Сбегаем еще. Снега хватит на наш век, – просительно сказал Гриша.

– Ну если так, приготовились!

И набанились от души, и постель сменили – постелили свежий лапник. Замочили в корыте белье, собрали стол и тогда сели ужинать. А в основном пили чай на бадане и зверобое, промокали лоб рушником. И никак не могли утолить жажду.

– Еще придется ставить самовар, – разливая остатки из котелка по кружкам, заметил Анисим. – Хорошо сидим…

– Споем, папань?!

– Зачинай. Какую? – сразу согласился Анисим.

Гриша промакнул рушником лицо, похыкал и запел: «Бежал бродяга…»

– «…Укрой тайга его густая», – подхватил Анисим негромким ладным голосом…

И песня окрепла, раздвинулась, пошла вширь, подладился к отцу и Гриша. Их захватило такое чувство единения, что стало, и тесно, и радостно, и вольно, и бесконечно возвышенно.

Долга ночь в избушке, сколько раз за это время выйдешь до ветру, а рассвет остановился за темным мертвым лесом. И чего он выжидает? Нет, кажется, ожил, выгибает спину. У Анисима зашли ноги от холода, выскочил на минутку, а охота досмотреть, как солнце начнет теребить гриву таежного волока. Вот уже и высветило оно распадок с одного бока, и чешуйчато, как на воде в ветреную погоду, зарябили склоны гор, солнце выглянуло петушиным гребешком, тут и снега ожили и возрадовались навстречу солнцу.

Проснулся Гриша и, не открывая глаз, пошарил рукой по колючему от пересуха лапнику. Отца рядом не было. Схватился, сел, свесив к печке ноги.

Потрескивали уютно в печке дрова, выметывались из щелок в каменке трассирующие стрелы красноватого света, и от их свечения в зимовье было тревожно. И щемящее беспокойство охватило Гришу. «Где же папаня?» Гриша пооглядывался, и вдруг с глухим шумом метнулась за печку носатая тень. У Гриши от испуга екнуло сердце. Он боялся пошевелиться, но, собравшись с духом, неумело перекрестился и тихонько спустился с нар, открыл топку, и зимовье осветилось. Гриша поглядел за печку. «Бродень упал», – догадался он. И стал обуваться.

За дверью послышались шаги, скрипнула дверь, обдало холодом, на пороге появился отец.

– Не спишь? – спросил он сына, хотя и видел, что Гриша заглядывает за печку и вид у него смущенный.

– Хорошо ты придумал, Григорий, с лыжами. Теперь снег не набивается под пятку на лыже.

– Это не я, дед Витоха…

– Да ты что? Не проснулся еще? Голос не твой.

– Мой. Далеконько бегал?

– Теперь твой. Вот чаги принес на чай, – выложил Анисим на стол березовый гриб, похожий на вывернутую губу. – Объезжал лыжи, тебя вспоминал…

– Да не я придумал, – продолжал оправдываться Гриша. – Еще тот раз, когда дед Витоха выносил лыжи, кожанки на его лыжах были на подследниках, вот я тебе и сказал, чтобы ты выкроил из голенищ такие же.

– Ну, глазастый ты, однако, па-ря, – подражая рыбакам, протянул слова Анисим. – Однако надо умываться да чай пить.

Анисим подождал, пока забулькает котелок.

– Брюхо греть будем да сбегаем на отстой, – Анисим прихватил рукавичкой шипящий котелок, вынул его из печи.

Гриша не любил теплой водой умываться. Он вышел с котелком за дверь, кинул в него снега, умылся, вытер лицо подолом рубахи, сунул голову в притвор двери.

– Папань, кинь шапку!

И с котелком в руке побежал на речку, принес воды, поставил через порог котелок.

– Ставь на чай, я белку кормить…

Рассвет уже тек с гор, стелился сиренево под деревья. Гриша подживил ночной костер и вынес из-под разлапистой пихты клетку с белкой. Белка уже обвыкла и брала из рук орешки. Но когда Гриша попытался в приоткрытую дверку дотянуться до нее и погладить, белка вздыбила спинку и зафышкала.

Искры от костра бледнели, взметнувшись, и, не доставая веток, таяли и пропадали.

– Как же тебя назвать, хавронья зубастая? – спросил Гриша белку.

– Гриша, ты где застрял? – позвал в приоткрытую дверь Анисим.

– Иду, папань. – Гриша поставил на место клетку и бегом в зимовье. – Папань, нехорошо получается, живет с нами белка, а звать не знаем как…

– Окрестим. Кланька будет, – не раздумывал Анисим. – Давай присаживайся.

– А может, это он, тогда Клань.

– Пусть Клань.

– Таких имен не бывает у людей.

– Она же не людь, – засмеялся Анисим. – Называй сам… Как бы ты хотел?

– Первомай! – обрадовался подвернувшемуся слову Гриша.

– Я пукну, ты поймай, – срифмовал Анисим.

Гриша захохотал.

– Ну как тогда? – отдышавшись, спросил он.

– Как, как… Зорька?

– Что, она корова?

– Верно, – согласился Анисим. – А если просто, – поискал глазами вокруг Анисим. – Ветка! И со смыслом, и выговаривать легко.

– Ветка? Ветка! А что, папань, звучит и от тайги что-то есть, а вот… на одних орехах Ветка замрет. Давал рыбу – не ест…

– Она же не кошка, не по зубам ей, гриб бы…

– А где их взять, грибы?

– Пусть сама находит.

– Ага, выпусти, только и видел…

Анисим дожевал сухарь, заел рыбьим холодцом из берестяного чумашка. Встал из-за стола. Снял с гвоздя ружье. Гриша сразу отставил кружку.

– Да не торопись, жуй как следует, потом кинешь в котомку котелок, кружки… – И, пригнувшись, шагнул через порог.

Гриша скорехонько выплеснул под стол воду из котелка, сбросил в котомку кружки, шапку в охапку – и за дверь.

– Да тут я, – сказал Анисим, настраивая капкан. – Не знаю, брать или не брать…

– Бери, папань, давай я понесу.

– Не в этом дело. Дед Витоха упреждал побелить капкан. С вечера бы, теперь когда возиться с побелкой. А ладно, поставим небеленый, – махнул рукой Анисим и перекинул капкан через плечо, капкан звякнул и затих.

– Огрызается еще!

– Злой. В самый раз на волка. – Гриша уже стоял на лыжах с шапкой в руке.

Анисим, не торопясь, вдел одну ногу в крепления, пошевелил из стороны в сторону, как бы проверяя надежность его, другую… Потоптался на лыжах.

– Боишься, папань, разнесут…

– Э-эх! – Анисим неожиданно резво взял с места под спуск к речке.

– Берегись! – крикнул Гриша, выправляя лыжи на след отца. С разбегу лыжи не ходко пошуршали на спуске, а на пологом месте застопорились – не было наката, тянули ногу. И идти на лыжах пришлось так, как ходят в валенках не по ноге.

Впереди маячила спина отца, и Гриша решил срезать углы, чтобы догнать его. С силой отталкиваясь палкой, он стал выправлять на речку, но палка протыкала глубокий снег, застревала, одергивая Гришу. Приходилось притормаживать, чтобы выручить палку. А отец все отдалялся. Наконец, Гриша выбрался из снежного плена, выехал на лед, и сразу загрызло лыжи.

За ночь наледь взялась коркой, а сверху ее словно посыпали крупной солью. «Режу лыжи», – пожалел Гриша и снова вернулся на берег на след отца. И что было духу пустился догонять его.

– Ты чего, сын, мечешься? – спросил Анисим, не оборачиваясь.

– А ты видел, папань, следы?

– Заячьи? Следов много. Ты про какие?

– Соболь нарисовал – вот…

– Мышкует, – добавляя ходу, определил Анисим.

– Была бы собака, – приноравливаясь к шагу отца, крикнул Гриша.

Анисим приостановился.

– В таком снегу собаке делать нечего… Кулемку бы здесь поставить, – показал Анисим под напуск берега, куда нырнул след. – Наш бы зверек был.

– Давай сделаем, – сразу вдохновился Гриша.

– А когда? Настроились на волка. – И Анисим пошел дальше.

Под лыжи ложился неустойчиво призрачный зыбкий сумрак, и неплотный затемненный от леса снег как бы оползал, надвигаясь навстречу.

– Папань, а если забраться во-о-н на ту гору. Видишь впереди как блестит?

– Ну и что?

– С самой макушки сигануть, а?

Анисим остановился, разморозил в руке с усов настрогавшиеся сосульки, посмотрел на дымившуюся сизой изморозью гору.

– Если с той вершины да с разбега на наших конях, дак на другой склон через падь перемахнешь. И подкатишь к самому крыльцу нашего барака.

– Маманя встретит, Сашка, Маша… – обрадовался Гриша.

– Соскучился? – обернувшись, спросил Анисим.

Гриша покивал.

– Я тоже, – признался Анисим и было снова тронулся идти, но Гриша спросил:

– А разве нам в эту сторону домой? Мы же спускались вон с той горы, – развернувшись на свой след, показал Гриша. – Речку-то мы не переходили…

– Правильно, она справа осталась.

– А теперь как выходить, своим следом?..

– Можно и по речке, выведет, думаю, к жилью, – Анисим пошел, но опять задержал ход. – Как ты мыслишь, Григорий? Побежим по речке или ломить через хребты будем?

– По речке. Посмотрим места.

– А ну как петлять начнет?..

– Костры палить будем, папань.

– Костры потребуют топора и хребта, а так окочуришься.

– Окочуришься, – согласился Гриша, пряча озябшую руку в рукавичку с рваным напалком за пазуху.

Перед восходом солнца всегда поджимает мороз, Гриша дунул – гудит. Лыжи уже обкатались, податливее стали, не тянут ногу, слышно только шипение, словно ступают в горячий снег. Серенькая с черной головкой пичужка увязалась и тенькает в след, перелетая с ветки на ветку, словно отговаривает идти дальше.

В изгибе излучины Анисим вдруг остановился. И Гриша наехал на его лыжу. Анисим полуобернулся, приставив палец к губам, и показал на склонившуюся березу над речкой.

В холодных лучах солнца на заснеженной березе, словно засахаренные, сидели птицы. Анисим снял ружье и передал Грише. Гриша не дыша взял. Но рябчики, как видно, и не собирались улетать. Только один на самой макушке проявлял беспокойство, крутил во все стороны головой.

– Снять? – тихо спросил Гриша.

– С подходом, – так же тихо ответил Анисим.

Только Гриша сошел с лыжни и сделал несколько шагов, как птицы фыркнули с березы и разлетелись в разные стороны.

– Говорил, – опустил ружье Гриша, – надо было с места стрелять.

– Пусть жируют, – подбадривающе сказал Анисим, – на обратном пути подберем.

Гриша все еще высматривал, куда же делись птицы. Он увидел на взгорке рябины без листьев и снега. Гроздья ягод светились. «Интересно, почему рябчики сидели на березе, а не на ягодах?» – хотел спросить отца, но тот уже заходил в изгиб излучины, и Гриша поспешил за ним.

Перед самым отстоем Гриша настиг Анисима. Здесь наледь наморозилась террасой, и Анисим, как по ступенькам, поднимался на плесо. Гриша спустился на речку, лыжи на льду его подернули, и он упал навзничь, слетела шапка. Гриша снял лыжи, подобрал шапку и понес их в руках. После лыж ноги казались воздушно-легкими. Гриша взбежал на террасу, ступил на снег и почувствовал хлябь, вернулся на лед, обчистил бродни рукавичкой. Надел лыжи.

Анисим у прижима что-то рассматривал, и Гриша бегом к нему. На льду валялись кустистые изюбриные рога. Снег вокруг был сбит и окровавлен.

– Зарезали?!. Раздербанили!.. – Гриша окинул взглядом побоище. – Вот это да! Папань, смотри, – подергал за рукав отца Гриша, когда тот собирался пересечь речку к отстою, и показал на сухостоину. – Кошка сидит?!

Анисим вскинул глаза.

– Откуда кошке взяться – соболь! – И, не спуская глаз со зверька, пошел к дереву, Гриша за ним. Соболь сидел на вершине сухостоины.

– Смотрит и не убегает…

– Тяжелый он, – определил сразу Анисим. – Ишь, как его расперло – на дармовщину. Дорвался до волчьего стола, – говорил Анисим, не спуская глаз со зверька.

Зверек фышкнул угрожающе, поднял заднюю ножку и брызнул струйкой с едким запахом.

– Ах ты, охальник, вот я тебя, – протянул Анисим руку за ружьем, но задержал. – Может, ты сам, Гриша?..

– Давай, папань! Уйдет!

Охнувший выстрел разорвал голубой настоянный на снегах воздух, и дерево заволокло грязноватой дымкой. Гриша услышал, как зверек падал, когтями царапая дерево.

Анисим поднял за хвост серебристо-черного с оскаленным беззубым ртом соболя. Мех зверька на солнце сверкал, искрился серебряной чернью.

– Ясно, почему он не ушел, так я и думал, – взвешивая на руке соболя, сказал Анисим. – Объелся. А вот его и дом, – склонился Анисим к дуплу. Сунул нос и Гриша.

– Воняет, – Гриша сунул в дупло руку. – Теплое еще, – вынул он горсть гнилушек.

Анисим осмотрел берег.

– Волки с этой стороны выгоняют зверя на лед, – сказал он, вернувшись. – Зверь тут и попадает в пасть.

– Может быть, волки где-нибудь рядом, – притушил голос Гриша. – Объелись и валяются… Нагрянуть бы…

– В плен, что ли, взять… – рассмеялся Анисим и закинул в мешок соболя. – Раньше за такого зверька коня купец давал да в придачу муки, сколько увезешь.

Анисим размотал стальной тросик на капкане и стал примеряться, где капкан ставить.

– Папань, можно поставить вот здесь, за валежиной, и привязать за сук. Перемахнет… хоп – и наш…

– Погоди маленько, Григорий. Потаск надо – хорошую жердь. – Анисим вырубил жердь, привязал тросик и все еще топтался около волчьей тропы.

– Ставь, папань, завтра прибежим посмотрим, – торопил отца Гриша.

Как Анисим ни старался замаскировать капкан, он присыпал его снегом, но все равно черновина дуг проглядывала.

– Ночью-то кто увидит, – посомневался Гриша.

– Увидит, – вздохнул Анисим, – в том-то и дело увидит. Свежесломанная ветка настораживает зверя…

– Известку завтра же принесем, побелим, – решает Гриша.

– Хорошо, – соглашается Анисим, заряжая капкан. Отступая от тропы, заметает веткой свой след. – Сходим еще вверх по речке, посмотрим, что там творится, – предлагает он.

– Пошли, папань, – соглашается Гриша и тут спохватывается, – а что, если оставить тушку соболя для привады волкам?

– Нужна им эта вонючка, – бросил на ходу Анисим, – как же будут они ее исти. Сколько знаю: ни соболь, ни хорек на приваду не идут.

– Брезгуют они, что ли?

– Брезгуют.

– Волки-то?

– А что волк? Чистоплотный зверь. Росомаха – та на падаль кидается. А этот зверь знает себе цену.

– Важнее медведя?

Гриша любит сравнения.

– Может, и не важнее, а уважения достоин. Гриша, глянь-ка!

Он поднял голову: перед ним голая скала. Слоеный обдутый камень венчали рослые заснеженные ели. И от этой скалы кругом под прямым углом речка поворачивала вправо.

– Видал, какие выкрутасы речка делает, – заглянул за поворот Анисим.

– Может, тут водораздел, – предположил Гриша.

– Я уж сомневаться стал, Шанталык ли?

– Интересно, что за тем поворотом? – не слыша отца, любопытствовал Гриша. – Может, откроется даль.

– А где у нас солнце? – спохватился Анисим. Повертел головой. Солнца не было. – Может, в другой раз досмотрим, а, сын?

По накатанной лыжне да по течению речки ходко шли лыжи, податливо получалось. Но все равно к зимовью возвернулись в сумерках. Анисим приставил к стенке лыжи, взял топор и пошел воду добывать. Гриша – дрова носить, печь топить. И только склонился он к топке поджечь лучину, а из печки вой. Гриша припал духом. Волк. Это его вой.

Гриша выскочил из зимовья и припустил к речке. Анисим уже шел навстречу с полным котелком.

– Папань, – крикнул Гриша, – взвыл!..

– Пусть поет, – спокойно сказал Анисим.

– Да сидит!.. В капкане…

– В неволе не поют, – обошел Анисим Гришу.

– Послушал бы… Через печку слыхать…

– Послушаем. Чего взъерошился? А еще бывалый человек, горячишься.

– Да я так, – умерил пыл Гриша. – Давай котелок.

Анисим подал, переложил топор в правую руку, и они гуськом узкой тропинкой поднялись к зимовью. Пока Анисим на своем численнике отмечал прожитый день, Гриша растопил печку и все прислушивался к трубе.

– Слушай не слушай, Григорий, а раз печка гудит, горячий воздух не впускает звуки, скорее, отталкивает, и тут уж ничего не услышишь.

– Ведь было же слышно.

– А я про что, остынет печка и слушай. Мы дак раньше на печную трубу ставили граммофон, направляли раструбом в нужную сторону, и, пожалуйста, слыхать, как чихает зверь.

– Скажешь тоже, папань. Граммофон-то где брали?

– Сами делали. Из бересты раструб загнешь воронкой… Наденешь на трубу, в печку ухо подставишь и слушаешь. Было у нас на Кондакане зимовье с железной трубой, так мы трубу вместе с граммофоном поворачивали, слушали тайгу, озеро, речку. Другой раз нанесет ветерком, дак думаешь, вот-вот сохатый через порог переступит…

– Похоже, – согласился Гриша. – Волк-то совсем рядом голосил.

– А что, я врать буду?..

Котелок в печке забулькал, и Анисим спешно ссунул его от огня, кинул горсть приготовленной заварки. Сладко пахнуло березовой чагой и баданом.