Текст книги "Прощальные вспышки Родины"

Прощальные вспышки Родины
Леонид Нестеров

«Стократ благороднее тот

кто не скажет при блеске молний —

смотри! Это – наша жизнь!»

Басе

© Леонид Нестеров, 2017

ISBN 978-5-4483-8280-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Когда-то у автора была собака Динга. Говорят, что владельцы собак становятся похожими на их питомцев. Если это правда, то автор в его лучшую пору должен был бы выглядеть, примерно, так.

Предисловие от английского читателя и немножко от автора

Прощальные вспышки Родины… Сто десять тысяч слов, не всегда в корректном английском… Я случайно наткнулась на эту рукопись и такой же, как вы, средний человек с улицы, я смеялась здесь и плакала там над ней. Поэтому я думаю, вы будете делать то же самое.

Что-то из этой книги для десятилетних детей. Что-то из нее для любителей мягкого порно. Те, кто задумываются о смерти и ужасно озабочены тем, что ожидает нас «там» – ваше дело, верить этой книге или нет, но на всякий случай загляните в нее, загляните!

В целом, эта книга – для большинства из нас, взрослых мужчин и женщин, которые, подобно мне, сыты по горло повседневной рутиной нашего бытия. Хотя бы для забавы, давайте нырнем в эту чужую, изумляющую жизнь! В этой книге есть все – слезы, смех, секс, жестокость, военно – промышленный комплекс, какие-то запредельные вещи, КГБ, «рассказы в рассказах» инемножко стихов.

Еще там есть эпиграф

 
«Стократ благороднее тот,
кто не скажет при блеске молний:
«Смотри! Это – наша жизнь!»
 

Японский поэт Басе в семнадцатом веке сказал эти слова. Дзенский дух, по-моему, он утонул, когда пьяный пытался ведром зачерпнуть луну в озере. Он был бы доволен автором этой книги, я полагаю.

Ни на кого не похожий, недрессированный, словно полярный медведь, он – этот автор – не столько говорит о молниях, вспыхивающих вокруг нас, как демонстрирует их. В конце концов, даже если одна из них ударит слишком близко ко к вам, вВы имеете право в любую минуту зажмуриться и воскликнуть: «Черт бы его побрал, этого человека!»

P. S. А это я сам добавил.

 
Тебе посвящаются, жизнь,
сто строчек последней недели:
уж все мы глаза проглядели —
когда ты ударишь, скажи?
 
 
Не выпить нам, не закурить —
мордастым твоим запевалам:
должны мы – ни много ни мало —
хоть в слове тебя повторить.
 
 
…И черные камни – у ног,
и синее небо – в Начале,
и красная дрожь иван – чая —
как будто последний звонок.
 
 
Сейчас Небеса разведут
и выпустят нас на арену —
нам лучше ослепнуть, наверно,
на эти пятнадцать минут…
 

Оффтопик

Я об этом случае еще никому не рассказывал, потому что сам не знаю, как к нему относиться. Впрочем, и сейчас не знаю.

Когда я как снег на голову свалился к моей старшей дочке в Англию, мы жили довольно трудно – и денег нехватало, и дом, который она снимала, был маленький и в плачевном состоянии, хотя и в достаточно респектабельном районе Лондона. Но с временем все как-то уладилось, я приличную работу получил консультантом в Сити, и дочка с ее мужем достойно организовались. Ну там почти половину денег налоги и страховки отнимали, в Россию много уходило, но все равно – верхушка среднего класса как-то сама собой нарисовалась.

В общем, задумались мы о покупке своего дома. А тут как раз новое строительство подвернулось. миль пять за мотовэем, который Лондон от неЛондона отделяет, на самой границе «зеленого пояса», где всякое строительство только с разрешения Парламента разрешается. Купили мы еще недостроенный дом, прикупили земли для сада, только там даже палатку поставить без разрешения властей нельзя, потому что уже «зеленый пояс», и скоро туда перехали.. И начал я обживать окрестности. Было мне тогда, примерно, 64.

Однажды уже во второй половине дня забрел я в лесок за полями километров пять от дома, стемнело как-то быстро, и я в этом леску заблудился – куда ни пойду, в какие-то глухие заборы утыкаюсь, в проволоку колючую, в ежевику непроходимую. Стало совсем темно, и, честно говоря, испугался я здорово – не за себя, я понимал, что наутро все-таки выберусь, а за своих близких – как они эту ночь переживут.

Стою посреди чащи и чуть на плачу.

И вдруг откуда ни возьмись, появляется человек со стаей собак. Сколько их было – я толком сосчитать не мог, они прыгали вокруг меня и на меня, этакие огромные белые пятна в темноте, но тяжесть их лап на моих плечах, горячее дыхание и шершавый язык я чувствовал. Собаки как собаки, только очень большие.

А вот человек выглядел странно, потому что в этой темноте я видел его лицо. Не то, чтобы оно светилось, но видел я его отчетливо, хотя и не понимал – как это может быть. У него была большая седая борода и румяное лицо без единой морщинки, такие бывают шаолиньские старцы с приклеенной бородой в гонконгских фильмах, или вот Вертинский, каким я его видел в первый и единственный раз со всеми его возможными и невозможными подтяжками лица – резиновая кукла вместо живого человека.

Я попросил этого человека указать выход, он не ответил мне, но махнул рукой, указывая мне путь, и кусты в том направлении словно расступились. Я пошел туда, а за спиной все время тяжело шлепали собачьи лапы, и чей-то холодный нос то и дело тыкался мне в руку. Минут через пять я увидел огни магистрали. Я обернулся назад – поблагодарить этого человека, никого и ничего позади не было.

Потом я много раз бывал в том леску, изучил его вдоль и поперек, и всякий раз удивлялся – как я мог там заблудиться. Года через два там организовали маленькое кафе, где на стене за стеклом я прочитал бумагу, в которой было написано, что, примерно, каждые пятьдесят лет здесь появляется Друид со своими Собаками, которые загрызают попавшихся путников, принося их в жертву деревьям этого леса. Первое упоминание об этом Друиде относится к 1468 году, последний загрызенный был найден в 1946 году, причем эксперты утверждают, что зубы были не собачьи.

Предисловие от автора

Откровенно говоря, я долгое время не понимал для чего я пишу эту книгу. Мне всегда хотелось написать что-то совершенно другое, например, историю какой-нибудь забытой страны – как там на стене уже появились огненные слова «ене, Мене, Такел, Фарез», а люди еще продолжали работать, смеяться, плакать, планировать будущее своих детей, и только пара чудаков чувствовали какие-то странные вибрации в воздухе.

Это должна была быть знаменитая страна, с богатыми традициями и культурой, подобно Вавилонии, но мои малые исторические знания останавливали меня. Я не знал, например, действительно ли Навухудоносор под старость лет сошел с ума и был заживо съеден вшами, или его многочисленные враги выдумали эту байку.

Только после того, как я закончил эту книгу, до меня дошло – я выполнил мое желание! Практически я написал книгу о забытой, потерянной для меня стране, какой она была (возможно, только для меня) и, наверное, никогда больше не будет. Эта книга – прощальные вспышки памяти из забытой страны.

Для окончательного прощания я высек эти вспышки на чужом для меня английском языке.

Не надейтесь найти в этой книге «историческую правду». Эта книга – не более, чем зыбкий мираж моих воспоминаний, летящий по ветру мыльный пузырьмоего «внутреннего мира».

«В жизни все не так, как на самом деле».

Это достаточно трудная работа – писать книгу. Я очень рад, что я закончил ее наконец. Шехерезада выдумывала ее истории ради собственной жизни. Шелковый шнурок не угрожает мне. Почему я должен так долго волочить лямку в этой скучной затее? Я сыт по горло этой книгой – или скорее долгим разговором с самим собой, а вернее – с кем-то, кто живет во мне.

Вы слышали о человеке, который пришел к психиатру и сказал: «Доктор, помогите мне, пожалуйста. Я все время говорю с собой». «Ну и что? Я тоже». «Да, но если бы Вы только знали, доктор, – какой я нудный!»

На самом деле я не хотел заканчивать эту книгу. Если бы только она никогда не кончалась! Как только я поставил последнюю точку, эта книга обрела свободу.

Она спрыгнет с моего стола и, как молодое доверчивое чудовище, побежит к Вам на своих маленьких тонких ножках.

Пожалуйста, не обижайте ее! Дайте ей подрасти.

Если бы я был кинорежиссером, я бы закончил свой фильм так: последняя вспышка – кусок леса, три сосны, гудящие от сильного ветра под низким небом, два боровика в чистом белом мху и – фокус вниз – старая осторожная змея, у которой хватает сверхчеловеческой мудрости не высовывать свою голову из укрытия, пока она не убедится, что это будет безопасно для нее.

Я не собирался печатать эту книгу на русском, но раз уж так родилась какая-то возмоность, в это издание я добавил какие-то свои стихи, не имеющие, впрочем, к ней никакого отношения – моя вина, что настоящего прощания пока что не получилось.

Телескоп на чердаке

Мой дед по материнской линии был незаконный сын знаменитого польского графа (полторы колонки в энциклопели Брокгауза) и неизвестной красавицы-еврейки. Граф дал своему незаконному сыну образование, выстроил в России деревенскую школу, принял на себя текущие расходы и назначил его директором. В 1901г., когда моему деду было сорок, он женился на учительнице из этой школы – моей бабушке. Ей было шестнадцать, и ее фамилия была Нестеова, ее брат еще не стал знаменитым.

Дед с молодой женоц жили на западе России, в Смоленской области – предельной точке, где когда-то (по мнению некоторых историков) Наполеоновская армия еще была уверена в победе.

Там были холодные зимы и жаркие лета и щедрая земля. Мой дед разбил большой сад. В том саду были пруды с зеркальными карпами, и шестьдесят ульев, и двадцать шесть яблонь, и вишни служили забором. Когда все эти деревья цвели, это было прекрасно…

В этом хозяйстве были корова – медалистка, дающая ежедневно по тридцать три литра молока, и лошади, одна из которых случайно убила пятого дедушкиного ребенка. И еще там была уверенность в завтрашнем дне.

В то время еще не исчезли особые люди в России, которые называли себя «Народники». Народники чувствовали свою вину перед народом из-за их собственного хорошего образования и материального благополучия. Они старались загладить эту свою вину. Под народом они понимали только крестьян. Они полагали, что из всех Русских людей только крестьяне не испорчены обществом и только крестьяне сохранили лучшие черты Русского человека. Знаменитый писатель, граф Лев Толстой, был их духовный вождь. Он хотел быть похожим на крестьян и поэтому отказывался есть мясо. В своем огромном имении он ходил босой и, случалось, вставал за плуг. Мой дед переписываался с ним и пропагандировал его идеи.

Он старался помогать крестьянам. Он часто оплачивал их лечение, давал им бесплатное молоко для их детей, саженцы из своего сада и одалживал им своего дорогого жеребца – производителя. На школьном чердаке он поставил телескоп и читал крестьянам лекции по астрономии, с чаем и пирогами. Эти лекции были достаточно интересные и на них всегда присутствовало много народа.

Советская Власть сначала почти не затронула жизнь его семьи, только в школе к портретам Толстого и Менделеева добавились портреты Ленина и Сталина. Все продолжало идти прекрасно до 1937 года, когда один из тех крестьян, кто слушал лекции по астрономии, написал письмо в КГБ (тогда это называлось ГПУ). В письме говорилось, что кто-то в этой школе выколол глаза на портретах Сталина. За такое мрачное преступление мой дед был арестован, объявлен Врагом Народа (был такой официальный термин) и расстрелян в двадцать четыре часа.

Вероятно, можно поднять какие-нибудь специальные архивы и выяснить куда – вверх или вниз – повели его для расстрела, и сколько ступенек было в той лестнице, и какая стена – кирпичная или бетонная – встала позади него, и о птице – свистнула ли она ему напоследок. Но мы никогда не узнаем, о чем он думал в свои последние минуты: вспоминал ли он своих пятерых детей, или своего великого гуру, или крестьян, которых он угощал пирогами на школьном чердаке.

Я не знаю, как мой дед выглядел, но я хорошо помню деталь этого телескопа. Она долго валялась в нашей ленинградской квартире, пока какой-то чудак не выменял ее за кусок хлеба на блокадном черном рынке. В то время мне было жалко отдавать эту деталь, потому что я собирался достроить телескоп, чтобы увидеть моего деда на Луне. Сейчас мне хочется верить, что именно эта штуковина спасла мою маму, бабушку и меня от голодной смерти, хотя я понимаю, что такая идея – скорее поэтическая.

Типичное объявление

Я очень мало знаю о моем отце. Мне известно, что этот высокий блондин с пронзительными голубыми глазами и еврейской фамилией вроде бы родился в черте оседлости под Могилевом в 1908 году. Даже в свои шестнадцать он не умел читать по-русски. В 1924 он приехал в Ленинград с великой надеждой получить работу – любую работу. Так случилось, что он познакомился с двоюродным братом моей бабушки, который работал директором маленькой верфи. Его младший брат был похоронен на Марсовом поле как Герой Революции, поэтому у этого директора, наверное, были какие-то связи. А может быть, никаких связей и не было, потому что его старший брат, который позже стал крестным отцом на моих крестинах, работал официантом в маленькой столовой на Невском.

Этот директор полюбил моего отца, принял его к себе на работу и ввел его в свою семью. Мой отец был определенно талантливым человеком, потому что за следующие десять лет он овладел шестью европейскими языками (не считая русского) и закончил институт по истории искусств. Скоро он сделался ответственным работником, которому Советская Власть предоставила автомобиль с шофером – в те дни Советская Власть еще допускал евреев практически на все ключевые посты. Он работал с иностранными делегациями.

Когда в 1934 моя мама приехал в Ленинград изучать иностранные языки, директор верфи познакомил ее с моим отцом. В 1935 они поженились, хотя родители моего отца возражали против этого брака и даже не приехали на свадьбу, наверное, потому что моя мама была русская. В следующем году я родился.

Мой отец любил мою маму, но бывал дома редко. Он часто ездил в командировки по разным европейским странам и из каждой командировки привозил моей маме дорогие

подарки – драгоценности, одежду, хрусталь и фарфор. В то время мало людей выезжало за границу, поэтому иностранные вещи были редкостью.

Летом 1936 мои родители и я жили у моего деда. Было подозрение, что у отца начинается туберкулез, и мой дед лечил его, используя народные средства – мед, растопленный с собачьим салом. Должно быть, эти средства помогли моему отцу, потому что впоследствии он никогда не жаловался на его легкие.

Там были какие-то особенные груши, в саду моего деда. Они были похожи на желтые граненые стаканы. Через них можно было видеть небо и солнце. Они были очень сладкие и сочные и, падая на землю, расплескивались в маленькие ароматные лужицы. Большая ветвь с этими грушами входила прямо в окно спальни моих родителей, и отец шутил, что они живут подобно Адаму и Еве в раю.

Он принял расстрел моего деда очень близко к сердцу, сделался мрачный и задумчивый, а потом отослал мою маму на семь дней в какой-то дом отдыха.

Когда моя мама вернулась из этого дома отдыха, отца не было в квартире, а на столе лежала газета с типичным для того времени объявлением. Я не сохранил газету, поэтому приведу это объявление по памяти. «Я (моего отца фамилия, имя, отчество) прошу считать мой брак с дочерью Врага Народа (имя, отчество и девичья фамилия моей мамы) недействительным. Обязуюсь не иметь никаких сношений с вышеупомянутой дочерью Врага Народа и ее семьей».

Это был способ развода, специально разработанный Советской Властью для подобных случаев. В то время тысячи людей стояли в очереди, чтобы дать подобные объявления, поэтому моему отцу, наверное, пришлось как следует поработать, чтобы успеть опубликовать его к нужному времени, до возвращения моей мамы.

Кроме того, все подарки, которые отец привозил моей маме, исчезли.

Неплохое название для книги

Насколько я знаю, один из друзей Пушкина, аристократ, философ и англоман, Петр Чаадаев, был первым официально признанным русским инакомыслящим. Он сказал о России, что временами Бог создает некоторые народы с единственной целью – показать всем другим народаи – как не надо жить.

Русский царь Николай понимал всех. Он понимал Западников, которые во имя России настаивали на ее сближении с Западом, и он понимал Восточников, которые во имя России требовали ее изоляции от Запада. Он понимал Северное крыло Декабристов, которые во имя России хотели, чтобы он убрался прочь, и он понимал Южное крыло Декабристов, которые во имя России хотели, чтобы он умер задолго до назначенного срока.

Только Петра Чаадаева, который захотел, чтобы во имя всего остального человечества Россия как можно скорее заросла чертополохом и исчезла с лица Земли, он не мог понять.

Николай был гуманист – он не расстрелял Чаадаева и не оставил его гнить в сибирских рудниках. Он только объявил Петра Чаадаева сумасшедшим и посадил его под домашний арест. Тем не менее, его книги не издавались ни при царе, ни, до недавнего времени, при Советской Власти.

Я люблю небо и землю моей Родины и не верю, что она проклята Богом. Однако временами мне хочется крикнуть:

– Люди! Если вы действительно хотите понять Россию, вы должны читать не только Толстого и Достоевского, но и Чаадаева тоже!

К 1937 коммунисты стояли у руля не более чем двадцать лет, и я не думаю, чтобы они смогли развратить так много народа за такой короткий срок. Если бы я писал научную, незаинтересованную книгу по России того времени, я бы назвал ее История Всеобщего Бесчестья». Впрочем, сегодняшняя Россия тоько открыла бы новую главу в этой книге

К сожалению, Борхес уже использовал это название.

Пока не забыл, хочу сказать…

Я не могу назвать имена всех людей, которые помогли мне написать эту книгу – каждый, кто хоть раз коснулся меня рукавом, сделал это. Целый город этих людей окружает меня.

 
Раскроется город, как будто прекрасная роза,
уставшая жить, дотянувшая зря до мороза,
и розой петлицу украсит плешивый и пылкий
поэт, разорвавшийся между тюрьмой и бутылкой.
 
 
И три поколения, три лепестка отлетят —
останутся в городе дети и внуки блондинов:
брюнеты, как бабочки, в ласковом танце сгорят,
порхая вокруг золотого огня Палестины…
 
 
Лишь тихая моль – середина полночного сна —
сведет наши тени, чтоб в сонные воды вглядевшись,
увидели мы, как исчезнет большая страна…
Засим отпущаеши… или же Камо Грядеши?
 

В этом городе есть свой Гарлем, узкие и темные переулки, куда лучше не соваться случайному прохожему, но все равно жизнерадостные собаки моего детства собрали всю пыль с этих бедных улиц и щедро украсили ей всю мою жизнь.

Там есть сады, солнечные навеки, где прекрасные женщины с лукавой улыбкой идут по дорожкам навстречу мне, и белогрудые касатки выпрыгивают из своих бассейнов, салютуя им.

И, конечно, моя жена Галина разбросана в этом городе повсюду, здесь и там, словно синее небо в грибной дождь, и мои родители, немножко вразнобой, но все-таки вытянувшие высокую ноту в оркестре Жизни, и мои дети, и – на перекрестке шлягера и гимна – вся Россия и кусочек Англии.

Три сумасшедших и собака

Все люди юга имеют вспыльчивый темперамент. Когда дочь известной грузинской княгини влюбилась в какого-то серба и убежала с ним из дома, ее мать – княгиня прокляла ее и отказалась читать ее письма. Дочь с ее другом вскорепогибли

где-то на Балканах, а их троих маленьких сыновей кто-то привез старой княгине, их бабушке. После революции княгиня и ее три внука оказались в Ленинграде. В 1937 княгине было семьдесят восемь и ее старшему внуку было двадцать два. Его звали Олег.

В то время моя бабушка со своей семьей тоже переехала в Ленинград – здесь было проще начать новую жизнь после расстрела мужа. У нее на руках были три дочери, сын и внук, и ей былопятьдесят два.

Так случилось, что Олег и одна из бабушкиных дочерей (ее звали Ольга) встретились и полюбили друг друга, но Олег не спешил с браком – в конце концов, они были еще молоды, и у них не было ни денег, ни квартиры, ни будущего вообще!

Моя семья хранила дедушкину историю в секрете, но после развода моего отца Ольга не смогла держаться и рассказала Олегу все. Она заплакала и сказала, что теперь он тоже должен бросить ее. Ей было двадцать. Олег был достаточно грубый молодой человек – он ударил ее по лицу и спросил, как она смеет держать его за ублюдка? Через два дня они поженились.

Моя семья часто ходила в гости к ним. Я хорошо помню их дом. Он стоял на окраине Ленинграда, в излучине Невы. Большие баржи, груженные лесом, то и дело проходили прямо под его окнами, и в доме можно было чувствовать сразу четыре запаха – холодной глубокой реки, смолы, разогретой солнцем, полированного паркета и большой, ухоженной собаки.

Я помню старую княгиню. К тому времени она окончательно впала в детство. Она всегда держала в руках Библию и показывала каждому страницу, на которой было написано, что Бог поставил ее выше всех остальных людей и поэтому мы должны мыть ей ноги и потом пить эту воду.

Кроме нее, на чердаке жил второй сумасшедший, который, так сказать, уравновешивал этот дом. Это был человек с перевернутым лицом – совершенно лысый, но с густой черной бородой. Он пел песни на каких-то странных языках, и иногда его большая собака присоединялась к нему. Олег и Ольга говорили, что он выдумывает все эти языки – на самом деле их не существует. Они любили его и жалели, что у него тараканы в голове, и я боялся этих тараканов.

Однажды я слышал, как он и старая княгиня спорили о Боге. Он говорил ей, что Бог есть все и все есть Бог, поэтому старая княгиня, он сам, и его собака есть абсолютно одна и та же вещь. И более того, он сам есть все, включая Бога, его собственную собаку и старую княгиню. Но, говоря по совести, на самом деле нет ничего – ни его самого, ни старой княгини, ни его собаки, ни даже Бога тем более!

Я долго думал над его словами, и сам был близок к сумасшествию. Мне казалось, что любая вещь, которую я вижу, становится частью меня, переполняя и раздувая меня. Я распространялся в пространстве и скоро должен был расшириться, словно круг от камня, брошенного в воду, и исчезнуть.

Мне было четыре, и я знаю, что это действительно было мое самое раннее воспоминание, потому что в самом начале войны, в сентябре 1941, когда мне было пять, немцы разбомбили этот дом, и он стал невидимым вместе с его полированным паркетом, огромной овчаркой по имени «Дружок» и стареющей княгиней, любительницей Ветхого Завета.

Единственное, что не унеслось ветром, был дзенский чудак с чердака. Немцы стерли с лица Земли его дом и уничтожили плоды его многолетней работы, но они не смогли убить его самого, поэтому, назло им, он стал известным академиком, великим знатоком древнерусской литературы.