Текст книги "Прощальные вспышки Родины"

* * *

Дорогая Фрэнки!

Даже если эта книга никогда не завершится, погибнув под обломками моих добрых намерений, спасибо Вам за первый кирпич, который Вы вольно или невольно заложили в это неуклюжее шатающееся здание.

Лошадь и половина коровы

Как обычно, мы играли на перемене, и эти вещи выпали из моего кармана и покатились прямо к ногам нашей учительницы. При их виде ее лицо изменилось.

– Где ты их взял? – спросила она.

Я не осмелился сказать ей, что отнял их у двух кошек, которые играли с ними в подвале нашего дома, поэтому я молчал.

– Ты представляешь, по крайней мере, что это такое? – Учительница подняла их.

Я грубо представлял себе, что значат эти желтые диски, но предпочитал молчать об этом.

– Пойдем к директору!

Все посмотрели на меня с сочувствием. Наш директор вселял страх в сердца даже старших учеников. Он пришел в нашу школу из милиции. Он был очень сильный и в своем кабинете избивал больших ребят. Его прозвали «Боцман», и обычно он не обращал никакого внимания на нас.

Директор был у себя. Не говоря ни слова, учительница выложила эти предметы на его стол.

– Огромная ценность! – сказала учительница. – Ты должен был сдать их Государству. Есть у тебя совесть?

Конечно, она говорила эти слова мне, но немножко и директору тоже, как будто ожидая от него похвалы.

Обе монеты лежали на столе бородатым мужчиной вверх. Боцман вглядывался в это лицо с нескрываемым интересом. Я тоже посмотрел на это лицо и удивился – как этот бородатый человек похож на самого Боцмана.

– Золотая валюта, – сказал Боцман. – Двадцать царских рублей. Есть у тебя еще что-нибудь?

– Нет! – я сказал. – Я украл их в трамвае.

– Ты врешь. Но сейчас это не имеет значения.

Он взял монеты со стола и взвесил их в руке.

– До революции четыреста студентов могли наесться до отвала макаронами с мясом за эти деньги. Или можно было купить лошадь и… – он погрузился в вычисления – половину коровы…

Учительница смотрела на него со страхом. Директор проснулся, вытащил из ящика стола конверт и положил в него монеты.

– Ты отдал их учительнице добровольно, не так ли?

– Они выпали из моего кармана.

Тень прошла по его лицу, и он сказал:

– В таком случае придется составить протокол. Конфискационную запись. Сколько тебе лет?

– Девять, – я сказал.

– Твои родители должны ответить за сокрытие золотой валюты. Ступай домой и приведи их сюда завтра.

Я отправился домой, и по дороге я вспоминал, как моя бабушка часто молилась: «О, Господи, ослепи это Государство, не дай ему увидеть нас!»

Я сделал ошибку, и оно увидело нас. Я не мог пойти домой. Я пошел на Московский вокзал, чтобы броситься под поезд. Я проболтался на вокзале два часа, но за это время ни один поезд не появился, поэтому я решил вернуться в школу. У меня не было другого места.

Около школы меня встретила толпа возбужденных учеников. Они рассказали мне, что большие ребята до смерти устали от Боцмана. Большие ребята пригласили каких-то знакомых блатных, и те застрелили Боцмана прямо на его уроке истории, когда он рассказывал про убийство императора Павла. Мой будущий друг даже показал мне кусок штукатурки, отбитый пулей.

Когда я пришел домой, я ничего не сказал моей маме, и на следующий день моя учительница не напомнила мне об этих монетах. Я понял, что она конфисковала их для самой себя и обрадовался бабушкиной молитве, которая была услышана Богом.

Столик на пятерых

– И вазу! Большая работа! – сказала эта женщина и указала на серебряную вазу – единственную вещь, которую привезла с собой моя тетя.

Женщина была очень толстая и жизнерадостная. Ее колени были такие круглые, что мне хотелось укусить их.

Война закончилась, и мы оказались вчетвером – моя мама, бабушка, я, и моя тетя (сестра моей мамы), в которую когда-то был влюблен Николай. Сейчас ей было двадцать пять, и они не виделись шесть лет. Два дня назад она вернулась в Ленинград из маленького городка, куда она уехала работать после окончания текстильного техникума. Там моя тетя вышла замуж, и сейчас она привезла с собой свадебный подарок – серебряную вазу, на которую указала эта женщина.

Моя мама посмотрела на мою тетю. Тетя пожала плечами.

– Да, – сказала моя мама – Разумеется.

Смутное выражение скользнуло по лицу женщины.

– Боюсь, этот стол слишком маленький, – сказала она.

– В любом случае здесь нет другого, – сказала моя мама.

– Давайте попробуем.

Моя тетя, неизвестно зачем, легла на стол, и женщина несколько раз обошла вокруг нее.

– Отлично! Под ноги мы подставим стулья с подушками, – сказала женщина и рассмеялась. – На фронте мне приходилось работать в худших условиях.

– Будет очень больно? – в первый раз подала голос моя тетя.

– С болеутоляющими – только чуточку. Завтра в девять. Все должно быть, как мы договорились, и не ешьте до завтра ничего, кроме чая.

Моя мама проводила женщину и вернулась счастливая.

– Я боялась, она не согласится.

– Да. Хоть в этом повезло. Она выглядит, как профессионал.

– Она и есть профессионал! Пять лет фронтовой хирургии. Тебе ведь не жаль вазу, правда?

– Я ненавижу его! Он заставлял меня —

– Не при ребенке!

Я ничего не понимал. Пришла моя бабушка и мы сели пить чай.

– В последний раз, – сказала моя тетя и начала смеяться.

– Почему в последний? – спросила моя бабушка.

– Я имею в виду, впятером.

Я оглянулся, но никого не увидел за моей спиной, и отправился спать, не понимая – о чем они говорили весь этот вечер. В постели, я впервые в жизни увидел, как бабушка яростно скребет стол, и запах хлорки щипал мои глаза.

Когда я проснулся, эта женщина уже была в комнате. Она дала мне два яблока, и моя мама дала мне рубль и сказала мне, что я могу пойти после школы в кино. Я очень обрадовался и побежал готовиться к школе. Пробегая через кухню, я увидел, что на газовой плите в белой эмалированной коробке кипятятся какие-то странные инструменты. Я уже понимал, что это не была еда.

Однако, что это было такое на самом деле, я понял только через несколько лет. Советская Власть запрещала такие вещи, и любой пойманный доктор получал за них восемь лет. Наверное, много советских женщин умерли только потому, что им не посчастливилось найти такого хорошего подпольного доктора, как моя мама нашла.

Хлеб навсегда

У Сталина было три хороших причины не любить Ленинград и его жителей.

Во-первых, Ленинград не любил Сталина. Именно ленинградская партийная оппозиция стояла против него и предпочла Сталину его принципиального противника и злейшего врага Троцкого. И именно ленинградский партийный лидер Киров получил такую популярность в народе, что Сталину пришлось убить его, как пишут некоторые историки.

Во-вторых, только сейчас Ленинград превратился в большую помойку, а до войны он еще оставался прекрасным европейским городом. Двести семьдесят лет он был столицей одного из богатейших государств (в те дни он назывался Санкт-Петербург), и русские цари понимали толк в величественной архитектуре.

Рассказывают, что какой-то благородный англичанин захотел убедиться – действительно ли Санкт-Петербург так прекрасен, как люди говорят. Русский царь приготовил для него полную программу. Но он приехал в Санкт-Петербург инкогнито на собственной яхте, бросил якорь напротив Летнего Сада и два часа смотрел, как играют под ветром куски голубого и зеленого пространства в его ограде. Он не мог оторваться от них. Этот англичанин – он больше ничем не заинтересовался, и ровно через два часа он резко выдернул якорь и отправился обратно в Лондон. По прибытии, в своем клубе он сказал, что любой город, где есть такая решетка, безусловно, самый красивый город в мире. Сталин очень хотел, чтобы Его Москва стала более красивой, чем Царский Санкт-Петербург, но даже он оказался не в силах сделать так.

В-третьих, Ленинград был единственным европейским городом в России, и его жители еще сохраняли живую европейскую культуру и дух свободы, что было особенно ненавистно Сталину. Он старался уничтожить всякую память об этих вещах.

Во всяком случае, многие военные историки говорят, что Сталин специально затягивал освобождение Ленинграда от блокады, потому что он хотел, чтобы как можно больше ленинградцев умерло.

Если это правда, он добился своего. Свыше миллиона людей умерло там, хотя некоторые из нас умудрились выжить, и сейчас мы любили ходить в Музей Обороны Ленинграда, который открылся после войны.

Там были танки, пушки и самолеты, и фотографии героев, и их партийные билеты, залитые их кровью. И конечно, там было много портретов двух людей – Сталина и его помощника с лицом преступника даже на этих портретах. Он руководил обороной Ленинграда.

Там было много смешных документов, например, приказ директорам пивоваренных заводов. Они должны были вскрыть полы в цехах, собрать просыпавшееся зерно и сдать его Государству. Там же висели отчеты двух заводов. Один завод сдал семь килограмм, а другой – только шесть.

И еще там был дневник какой-то девочки. Ей было одиннадцать, и она писала, как ее мама умерла, и ее брат умер, и она осталась одна с ее мыслями о жизни и смерти. Она тоже умерла – эта неизвестная Анна Франк. Ее дневник не стал бестселлером, и никто не снял шикарный фильм о ней.

И еще там был кусок хлеба – сто двадцать пять грамм скорее глины, чем хлеба, дневная норма тяжело работающего взрослого человека. Он лежал на черном бархате под стеклянным колпаком, заполненным аргоном, чтобы этот хлеб сохранился навсегда. Этот колокол стоял на отдельном постаменте, и два световых луча скрещивались на нем.

Человек с Пицом преступника к тому времени уже умер, но другой, в точности такой же, посадил директора музея в тюрьму и навсегда закрыл Музей Обороны Ленинграда, наверное, потому что он недостаточно показывал роль играл Сталин в этой Обороне.

Мой первый сексуальный опыт

Мне было одиннадцать, и у меня был друг годом старше меня. Мы жили на одной улице и ходили в одну и ту же школу, в один и тот же класс.

Его дом был знаменит – в нем жила известная Советская поэтесса. Советская Власть убила ее мужа, поэтому она пила и часто выходила на улицу – проделывать разные смешные штуки. Нам нравилось смотреть эти штуки.

Рядом с этим домом был сад. В течение дня там было много народу, но к вечеру этот сад превращался в пустыню, потому что там собирались блатные. Они сидели на скамейках, пили пиво и обсуждали свои дела на особом языке, который мы уже понимали.

Можно сказать, что они любили нас. Иногда они угощали нас какой-нибудь едой, и еще они любили смотреть, как мы метаем ножи в цель. У меня был тяжелый нож десантника – не помню, у кого я его отобрал, а мой друг пользовался легким медицинским скальпелем. Мы бросали наши ножи в спичечный коробок с пяти метров, и эти блатные ставили деньги – кто из нас выиграет. Обычно мой друг побивал меня. Я поражал цель шесть раз из десяти бросков, он – восемь раз. Он хранил свой скальпель за шиворотом, и это было великолепное зрелище, когда он вскидывал руки кверху и молния вылетала из ниоткуда.

Однажды мы увидели в саду какое-то животное. Оно стояло на задних лапах и клянчило еду. Блатные кидали ему хлеб и мясо. Я сразу понял, что это была собака, потому что раньше видел другую собаку, а мой друг сразу догадался, что это была собака, потому что он читал о собаках в книжке – была у нас такая книжка, которая называлась «Каштанка». Собака была невиданное зрелище в Ленинграде той поры, потому что все животные в блокаду были съедены. Мы подошли ближе, чтобы погладить ее.

Увидев нас, один их этих блатных, сильный мужчина лет сорока, с длинными усами, приподнялся и приветственно помахал нам рукой.

– Хотите видеть забавную штуку? – спросил он.

Мы с готовностью засмеялись.

Он неторопливо подошел к собаке, вынул из кармана голубую пружинную финку, наклонился к собаке и сделал что-то такое, отчего она завизжала. Потом он выпрямился и показал нам собачий хвост в своей руке.

Я стоял парализованный, почти мертвый, но мой друг вскинул руки кверху, и время остановилось. Много позже я стал фанатом Кунг-Фу и Дзена, тогда время довольно часто останавливалось для меня, и я перестал удивляться этому. Но в тот раз это было впервые.

Я стоял разинув рот и смотрел, как маленький тонкий предмет, медленно плывет по направлению к этому мужчине. В своем движении он лениво кувыркался, вспыхивая на вечернем солнце, каждый раз ломая свою длинную тень на земле. Я мог досчитать до пяти, прежде чем он достиг этого мужчину и начал медленно тонуть в его горле. Когда он наполовину исчез, мужчина начал закатывать глаза и поднимать кверху руки.

Все это было ужасно медленно, и я уже понял, что мы должны бежать куда-нибудь, но нам все равно было негде спрятаться. Я стоял, не ожидая ничего хорошего.

Время вернулось, и мужчина с длинными усами тяжело грохнулся на землю. Все оставались на своих местах в молчании. Наконец их босс развязал язык.

У него на груди была татуировка – пять церквей. Это обозначало, что он пять раз сидел в тюрьме. Поэтому он был их босс.

Он сказал на их языке, что пацан был в своем праве. Никто не должен дуплить его за это, и мы можем убираться.

Мы схватили собаку и убежали.

В этот вечер мы поняли, что можем постоять за себя, и играли с собакой и были совершенно счастливы. Мы долгое время гуляли по улице и потом договорились насчет завтрашней рыбалки. Завтра мы должны были встать очень рано, чтобы захватить рассвет на реке Охта, за пять километров от нашей улицы. До этого дня мы не осмеливались ходить туда.

Я проснулся вовремя и отправился к моему другу. Вчера мы с ним договорились встретиться в том же саду.

Мой друг уже ждал меня. Его удочки были аккуратно прислонены к дереву, а сам он сидел на скамейке, глядя в небо. Я окликнул его, но он не ответил мне. Я подошел ближе и понял, что босс пересмотрел свое решение, потому что горло моего друга было перерезано от уха до уха.

Порез был глубокого темно – красного цвета, его края были вывернуты и казались женскими губами, открытыми и зовущими. Это было прекрасное, отвратительное и чудовищно непристойное зрелище. Я ужасно возбудился, внизу у меня все зашевелилось, небывалое томительное мгновение, наслаждение неизвестное доселе, захватили меня врасплох, и сразу же мой внутренний огонь превратился в неприятный холод, ползущий по моим ногам, словно тяжелое липкое насекомое, но за прошедший миг я понял, почему появляются разные маньяки, которые хватают женщин и делают своими ножами им разные плохие вещи.

К счастью, эта мысль быстро исчезла, но даже сейчас, когда я вижу женские губы, намазанные темно – вишневой помадой, я ловлю скорее смутный отблеск этого странного чувства.

Дитя ленд-лиза

В начале войны каждый русский солдат имел половину винтовки, но потом Сталин организовал производство оружия в Сибири. Мир не видел ничего подобного этому. День и ночь тяжелые поезда с трудом пробивались сквозь пургу. Наконец, они останавливались где-нибудь в чистом поле, и изможденные люди вываливались из промерзших товарных вагонов. Первым делом они спрашивали – куда поставить оборудование, и только потом – где они будут спать и что они будут есть. Они работали восемнадцать часов в сутки и там же спали и ели, и они любили друг друга в тех же огромных цехах, и там же рожали своих детей.

К зиме 1943 Россия уже выпускала больше танков, пушек и самолетов, чем Германия, и умные люди поняли, что Сталин побил Гитлера. Поэтому они решили как можно скорее помогать России и начали поставлять ей военное оборудование и продовольствие. Предполагалось, что Россия когда-нибудь оплатит эти поставки по Ленд-лизу, но я уверен, что даже тогда никто не верил в это.

Американские грузовики «Студебейкер», английские самолеты «Кобра», и много других иностранных вещей появились в России. Самолеты были хуже, чем русские, а грузовики были лучше, чем русские, но на самом деле это уже не имело значения, потому что победа Сталина была уже очевидной.

В то время мой отец работал в Мурманске. Он получал английские поставки. Там были какие-то махинации со страховкой, он как секретный агент даже не знаю какой организации расследовал их. До недавнего времени любой, кто сотрудничал с иностранцами, был секретный агент чего-нибудь, и каждый нормальный иностранец знал это. Капитан английского крейсера предлагал моему отцу помощь, чтобы тот бежал от Сталина в Англию, но мой отец не решился на это. Хотел бы я знать – чего он боялся?

На деле, я хочу сказать, что американская еда появилась в Ленинграде, подобно сегодняшней гуманитарной помощи. В те дни чиновники крали меньше, чем сейчас, поэтому еды хватало всем. Люди перестали умирать от голода.

Это соевое молоко – мы ели его из тарелок, как суп. Там были особенные голубые прожилки. Они были самой вкусной частью, но трудно вылавливались ложкой. Еще там были консервы из крабов – с глянцевыми красочными этикетками, которые легко отклеивались и стали нашей первой валютой, и свинина с бобами – любимое блюдо американских черных по Уильяму Фолкнеру и клондайкских золотоискателей по Джеку Лондону.

Однажды я пришел в столовую за моей обычной порцией. Эта столовая была накануне капитального ремонта, поэтому там не было никого, кроме мужчины в грязном фартуке.

– Что ты ищешь, кореш? – спросил он меня.

Была осень. На мне была новая школьная форма, и новый пионерский галстук, и мои ботинки были новые, и мои очки – тоже. – Бобы и свинину! – я сказал.

– Будь я проклят! – сказал он с восторгом и обошел вокруг меня, разглядывая меня со всех сторон. – Постой секунду!

Он вышел из комнаты на короткое время и вернулся с вещью, которую я просил. Это была огромная двадцатикилограммовая консервная банка, скорее бочка. На одной ее стороне были нарисованы черные американские солдаты. Я вспомнил американского капитана и поймал себя на мысли, что он бы донес эту банку до моего дома своей одной рукой.

– Бери это и проваливай! – сказал он.

Я не заставил себя долго ждать. Кое как я положил эту банку набок и покатил ее домой, по дороге разговаривая с ней на разные голоса. Люди смотрели на нас с интересом, но мне было не до них, потому что путь все время шел в гору, и я устал и вспотел. Вдруг банка остановилась. Я поднял глаза и увидел какого-то мужчину.

Он поставил ногу на мою банку и смотрел на меня выжидающе. Я с трудом различал его лицо сквозь мои запотевшие очки. Мы стояли и смотрели один на другого.

Это было вскоре после смерти моего друга. У меня не было больших мускулов, но я пережил блокаду, и уже привык к жестоким уличным дракам, и знал много полезных штук для них. В моем кармане лежал заточенный напильник, и без сомнения, если бы он попытался отнять у меня эту банку, я бы убил его.

Мы оба понимали это. Он убрал свою ногу с моей банки, свистнул и отправился по своим делам, а я покатил эту банку дальше к моему дому, который был уже совсем близко.

Последний день моего детства

Когда мы пришли, виселицы уже были приготовлены. Там собралось много народа, на этой площади. Это не понравилось нам, потому что было трудно протиснуться в первые ряды сквозь толпу, чтобы посмотреть, как будут вешать немцев – военных преступников.

Площадь была маленькой и грязной. Большой кинотеатр и шумный рынок соседствовали там напротив друг друга. Еще там были дома, навечно закопченные заводским дымом, и четыре виселицы со свободно болтающимися петлями – по две на каждой. Все это удачно гармонировало с угрюмым небом и слякотью, хлюпающей под нашими ногами. И толпа была такая же – печальная, грязная и молчаливая.

Мы проталкивались довольно долго и заняли хорошие места как раз перед самым прибытием грузовиков. Грузовики были новенькие, с иголочки, радостного зеленого цвета. Они создали праздничную атмосферу, и толпа сделалась веселее, люди зашевелились и начали разговаривать друг с другом.

Несколько грузовиков подъехали к виселицам. В каждом грузовике было по два немца со связанными руками, два русских автоматчика и один невооруженный человек.

Я хорошо помню только один из этих грузовиков и двух немцев – мужчину около тридцати и старого генерала. Собственно говоря, мы решили, что он был генерал, потому что он выглядел в точности как немецкие генералы, которых мы видели в кино – очень высокий и худой, в красивой форме, сияющих сапогах и с моноклем на цепочке. Борты грузовика были откинуты, и они стояли на открытой платформе, так что каждый мог видеть их хорошо.

Бог не отметил их лица чем-нибудь особенным, но младший мужчина плакал, а старший морщил свой лоб, как будто бы стеснялся чего-то. Петли болтались возле них.

Громкоговоритель закричал что-то неразборчивое. Наверное, это был приговор, потому что за это время ничего не происходило и я стал смотреть на наших соседей.

Я помню троих из них – старуху, однорукого лейтенанта и высокого мужчину в черной одежде, который тоже выглядел так, словно только что сошел с экрана. Я догадался, что это был священник. Все они молчали.

Внезапно громкоговоритель заткнулся, и невооруженный человек надел петли немцам на шеи. Грузовик начал очень медленно отъезжать от виселицы, а немцы с такой же скоростью пошли к виселице. Грузовик продолжал свое движение, а немцы – свое, но платформа кончилась, и они сорвались с нее.

Они пролетели по длинной дуге – мне показалось, что они вот-вот ударятся о землю! – но они не ударились и стали раскачиваться со все уменьшающимися размахами. На брюках у них появилось и стало расплываться желтое пятно. Это выглядело как прекрасное цирковое представление, и мы начали смеяться. Но люди вокруг нас молчали, и скоро мы замолчали тоже.

Я стоял около моей беззубой соседки, и вдруг понял, что это молчание объединило меня с ней и со всеми остальными на этой маленькой грязной площади, и что все мы молчим об одном и том же. Я ничем не отличался от всех других в этой толпе, и поэтому понял, что мое детство кончилось. Я стал взрослым.

Недалеко от этой площади, на Пискаревском кладбище, в общих могилах, лежал миллион наших детей, сестер, матерей, отцов, братьев. В конце концов, все они были убиты немцами. Но сейчас это уже не имело значения.

Мы долго стояли в молчании, и только высокий человек в черной одежде беззвучно шевелил губами. Должно быть, он молился за немецкие заблудшие души…

Немного позже у меня написалось мое первое в жизни стихотворение. Как у всех начинающих, оно было типа «Что вижу, то и пою» – о том, как ночью кто-то снял шикарные генеральские сапоги, и когда мы вернулись на следующее утро, генерал болтался в петле босиком.