Текст книги "Прощальные вспышки Родины"

Долгожданный праздник

Моя мама обычно уходила на работу рано утром и возвращалась поздно вечером. Она работала почти каждую субботу и воскресенье, и я почти не видел ее. Поэтому я был в восторге, когда однажды она сказала, что в следующий выходной мы поедем в Петергоф – прекрасное место под Ленинградом. Естественно, я не мог дождаться этого дня. И этот день настал. Погода была удивительной. Моя бабушка, мама и я были счастливы – мы так редко покидали нашу квартиру.

До Петергофа мы добирались пароходом почти два часа. Небо было синее, и море было зеленое, и чайки кружили вокруг нас. Они делали все, что они хотели, и в первый раз в моей жизни я ощутил счастье от чьей-то, чужой свободы – на самом деле там было целых две свободы: малая трехмерная свобода птиц не мешала огромной, неизмеримой свободе неба, в котором эти чайки не оставляли никакого следа. Если бы я мог выбирать, я хотел бы стать небом.

Иногда чайки, устанавливая крылья вертикально, падали вниз, тогда они были похожи на бомбардировщики, которые я видел в кино. На палубе было много людей – в основном, девушки и молодые солдаты. Они пели и танцевали.

Петергоф оказался фантастическим местом! Там были дворцы русских царей – их летняя резиденция. Лучшие архитекторы Европы построили эти дворцы, и разбили прекрасные сады, и соорудили удивительные фонтаны, похожие на версальские, но гораздо, гораздо богаче, потому что русские цари были богатейшими людьми в мире.

Каждая комната в этих дворцах выглядела, как сказочная страна, и знаменитый золотой фонтан «Самсон, раздирающий львиную пасть» бил выше солнца, и моя мама была рядом со мной. Это был действительно счастливый день!

Вдруг все люди схватили своих детей и побежали куда-то. Мои мама и бабушка сделали то же самое. Мы прибежали на какую-то площадь, она была переполнена народом. Все молчали, говорил только большой черный громкоговоритель. Голос, который шел оттуда, ужасно заикался, и мне казалось смешным, что такая большая толпа так внимательно слушает этого заику. Я сам заикался и понимал – как скучно слушать меня любому нормальному человеку.

Когда громкоговоритель замолчал, я спросил маму – кто говорил оттуда и что случилось. Мама сказала, что Министр Молотов объявил о том, что Германия начала войну с нами. Мне было пять лет, и это было 22 июня 1941 года.

Позже пошли слухи, что Молотов держал речь перед всеми советскими людьми, потому что Сталин был так потрясен войной, что спрятался куда-то и его три дня не могли найти. Если это правда, я его вполне понимаю – единственный человек, которому он доверял – Гитлер – устроил ему такую подлянку.

Очень скоро фашисты захватили Петергоф. Почти все ценные вещи были вывезены в Германию. В знаменитых дворцах были устроены конюшни и казармы. Солдаты и лошади мочились на узорчатые полы. Петергоф был разрушен до основания.

После войны Петергоф был восстановлен, но я никогда больше не был там после этого долгожданного дня. И не собираюсь.

Час истины

Его звали Николай. Он родился в Республике немцев Поволжья – была такая маленькая административная единица в СССР. Сталин подозревал этих людей в симпатиях Гитлеру, поэтому он расформировал эту Республику и переселил ее жителей в Казахстан.

Николай улучшил свою немецкую фамилию добавлением русского окончания «ов». Этим простым способом он избежал репрессий и остался полноправным советским гражданином. На второй день войны он был мобилизован как танковый офицер и получил свою форму и личное оружие.

Он любил младшую дочь моей бабушки, которая к тому времени закончила текстильный техникум и работала далеко от Ленинграда. Несмотря на то, что она была скорее равнодушна к нему, ему нравилась вся наша семья, и за четыре часа до отправки к месту назначения он забежал к нам попрощаться с моей мамой и бабушкой.

Кроме того, он принес свою диссертацию по химии. Чтобы закончить ее, он работал над ней три последние ночи. Может быть, сказал он, наша семья постарается сохранить эту диссертацию. На самом деле, он сказал, это не имеет значения – сохраним мы ее или нет. В любом случае, он совершенно одинокий человек и у него нет другого места, куда ее отнести.

Моя мама была на работе, но моя бабушка обняла его и сказала, что, конечно, они сохранят ее, если только они выживут. Потом она предложила ему немного отдохнуть. Он снял сапоги, отстегнул портупею с кобурой, повесил ее на стул, лег на диван и сразу же захрапел. Моя бабушка велела мне не шуметь в комнате, а еще лучше идти во двор, а сама она ушла на кухню. Этот двор соединял две шумные улицы, там всегда было много женщин и детей, поэтому наши родители не боялись каких-нибудь несчастных случаев.

Я был нормальный ребенок, подобный всем другим, понимал, что моя мама и бабушка тяжело работают, и старался не причинять им особых хлопот. Но на этот раз все выглядело, как будто кто-то управлял мною. Я одел фуражку Николая на свою голову, взял его портупею с пистолетом, вышел из квартиры и начал спускаться по лестнице. Фуражка то и дело соскальзывала мне на глаза, портупея с пистолетом была очень тяжелая и неудобная, и я обливался потом. Вдобавок, я начал сознавать, что против моего желания, я делаю что-то абсолютно недопустимое. Мне казалось, что я сплю и вижу сон.

Я вышел из парадной. Большой парень, лет пятнадцати, которого я никогда не видел раньше, подошел ко мне.

– Ну и обалденная фуражка у тебя, где ты ее взял? – спросил он.

Мой сон должен был продолжаться, поэтому я сказал ему, что это моего отца фуражка.

– Он позволяет тебе играть с ней, скажешь, нет?

– Конечно!

– Зуб даю, он разрешит тебе дать ее кому-нибудь другому поиграть!

– Запросто! – Я уже понимал, что сейчас произойдет что-то непоправимое, но я все равно снял фуражку с моей головы и дал ее ему. Он взял фуражку, но не спешил уходить.

– Как насчет пистоля?

Я не боялся его, это было совершенно другое чувство. Я спокойно отдал ему портупею и вздохнул с облегчением. Это было все!

– Я верну все через час. Какая у тебя квартира?

Я сказал ему. Он свистнул и побежал через двор на главную улицу. В это время открылось наше окно на пятом этаже и бабушка странным голосом потребовала, чтобы я немедленно шел домой. С легким сердцем я стал подниматься по лестнице – мой сон продолжался.

Они ждали меня…

– Где пистолет? – Про фуражку Николай даже не вспомнил.

Я рассказал им все. Как раз в этот момент пришла моя мама. Они схватили меня, и мы побежали искать этого парня. Естественно, его и след простыл. Мы вернулись в квартиру и сидели молча.

– Что будет? – спросила моя бабушка.

– Ничего, кроме похоронной команды, – ответил Николай. – Или штрафной батальон – это хуже. Мне нужно написать кой-какие письма. – Он сел за стол, обхватив голову руками. Никто не глядел на меня.

– Что вы расстраиваетесь! – я сказал. – Разве он не обещал вернуть все через час? Сколько прошло?

Я был совершенно спокоен, потому что это был час истины, и кто-то, управляющий мной, ясно видел, что все кончится хорошо. Никто из людей, сидящих в этой комнате, не умрет насильственной смертью, Николай вернется с войны инвалидом, защитит диссертацию и женится на моей тете. Этот кто-то знал много других вещей, но никто не спрашивал о них, поэтому он молчал.

Когда раздался звонок и я услышал голос того парня, я скорее был опечален, потому что понимал – этот невостребованный кто-то покидает меня навсегда и никогда больше не вернется.

Сейчас я часто думаю о могуществе этого кого-то, который наверняка приходил не только ко мне, но и к другим детям тоже, и я стараюсь не винить детей за их неожиданные сумасбродные поступки, хотя это плохо получается у меня, впрочем, как и у любого другого выросшего.

Рука большая и рука маленькая

– Присядем на минутку перед дальней дорогой! – сказала моя бабушка, и четверо из нас присели на наши чемоданы, а огромная собака присела на свои задние лапы. Олег с его братьями уже был на фронте, Ольга с ее ребенком были эвакуирована в Новосибирск, поэтому никто кроме странного человека с чердака и его собаки не пришел провожать нас на поезд.

Это было достаточно трудно – уехать из Ленинграда. Немцы были рядом, и каждый человек хотел как можно скорее отправить своих детей и стариков как можно дальше. Однако Советская Власть придумала свой план, который предусматривал эвакуацию только полезных людей и заводов. Все остальные были оставлены на произвол судьбы. Вдобавок, никто не знал заранее – полезный он человек или нет. Этот план был «совершенно секретный», поэтому вы внезапно узнавали, что должны эвакуироваться завтра. Железнодорожные билеты выдавались мобилизационными комитетами и было невозможно покинуть Ленинград диким путем – без разрешения.

Мой отец как ответственный работник получил одно воздушное место и отправил свою сестру с ее ребенком. Моя мама не рассчитывала ни на что, но вдруг появился шанс отправить меня с каким-то специально организованным поездом для детдомовских детей. И более того – мою бабушку приняли в этот поезд уборщицей.

Минута прошла. Взрослые встали, но я остался сидеть на чемодане – я был ленивый из-за жаркой погоды. Я сидел, ни о чем не думая, и голоса взрослых доносились до меня, как будто издалека.

– Мы покидаем тебя, Володя. Постарайся выжить! – сказала моя бабушка.

– Кто смотрит на мир как на пузырь, как на мираж, того не видит Бог Смерти, – сказал лысый человек и засмеялся. И его огромная собака тоже засмеялась, вывалив язык. Она никогда раньше не обращала на меня внимания, но сейчас она опустила свою тяжелую лапу на мое колено, и приблизила свои страшные клыки к моим губам, поливая мое лицо своим горячим дыханием.

Что-то взорвалось во мне. Белое холодное пламя вспыхнуло перед моими глазами, и я исчез, вернее, превратился в это обжигающее клыкастое чудовище, и оно стало мною, или, по крайней мере, моим настоящим отцом. Все вокруг, любая вещь была живой и прекрасной и любила меня так же, как я любил все. Я не мог понять, где граница между мной и любой вещью. Я не был больше один в этом громадном и неправильном мире. Я зарыдал от острого, невыносимого чувства – счастья без предела… И тогда взрослые схватили меня.

Эти слезы были моими первыми слезами, которые я помню – вероятно, до этого я не плакал по-настоящему. Моя мама и бабушка решили, что я до смерти испугался собаки. Они принялись успокаивать меня, только лысый человек молчал и не двигался – теперь я думаю, он понимал, что случилось со мной.

Я рыдал и рыдал. К тому времени объявили посадку, и мы с бабушкой ринулись занимать места – любые места, потому что билеты были не нумерованы. Кое-как мы втиснулись в вагон и поезд тронулся.

Этот поезд шел специально медленно, чтобы немцы могли видеть красные кресты, нарисованные на крышах вагонов – иллюзорная надежда в мире, где уже состоялись или планировались «Лузитания», и Герника, и Ковентри, и Гитлер уже сказал немецким солдатам свои знаменитые слова: «Я освобождаю вас от химеры, которая называется совестью».

В те дни русские самолетостроители еще сидели в тюрьмах, а у немцев были лучшие в мире бомбардировщики, поэтому им ничего не стоило поразить наш поезд. Первая бомба попала через два вагона от нас…

Я только помню огромное зеленое поле. Там был теплый ветер и непрерывный гром вокруг нас. В этом громе и ветре летела великая туча одуванчиков. Никогда не видел их столько! Кроме них там была рука в поле, ладонью вверх, и мне казалось, что именно эта рука посылает одуванчики куда-то. Рука была такая маленькая, как моя собственная, и мне захотелось примерить ее на себя, но бабушка закричала на меня, и мы побежали дальше. Одуванчики летели и летели, и я почувствовал, что я – такой же одуванчик и чья-то громадная рука посылает меня куда-то тоже. Мне было все равно куда лететь, главное – оставаться пушистым и легким. Я верил, что останусь таким навсегда, поэтому я смеялся, и моя бабушка смотрела на меня в страхе…

Я помню лошадь и телегу. Я любил лошадь, и она любила меня и часто оборачивалась, чтобы взглянуть на меня, и мы благополучно прибыли домой.

После этого моя мама сначала сильно беспокоилась из-за моей шутовской головы, потому что половина моих волос стала седой. Но скоро выяснилось, что беспокоилась она зря – скоро вся моя голова стала одного цвета, седая. Мальчишки во дворе прозвали меня «одуванчик».

Спор на американку

– Что это у тебя? – моя мама провела пальцем по моей груди. – Как ты это сделал? Зачем?

– Зачем… – откликнулся я, словно эхо, но без ее вопросительной интонации. Мне было пять и с недавнего времени мне стало нравиться повторять последние слова собеседника. Иногда, когда я делал это, они приобретали свой смысл, эти пустые слова, становясь частью моей жизни, подобно шуму дождя или стрекотанию кузнечика. Тогда мне было легко и приятно, не думая ни о чем, исчезать из этого трудного, неправильного мира, превращаясь во все, растекаясь повсюду, словно небо или вода. Но все равно мне всегда чего-то недоставало для того, чтобы исчезнуть навсегда.

– Я говорю – что это у тебя? – уже раздраженно спросила моя мама снова. – Посмотри на себя в зеркало!

Я не верил зеркалам и боялся смотреть в них. Почему взрослые решили, что какой-то мальчик, нарисованный этой блестящей холодной доской, всегда одинаковый, есть я? Я совсем не он, ничуть! Я всегда разный! Я хорошо помнил, как я был огромной прекрасной собакой с белыми клыками, холодным носом и обжигающим дыханием. Я хорошо помнил, как я был одуванчиком. Если зеркало действительно показывает меня, то там должен быть этот веселый полет в громе и ветре! Где он? Почему его нет в зеркале? Я был лошадью, и в то же самое время я был мухами над ней, и мягкой, пыльной дорогой, и кнутом – тоже… И этот дядька в булочной… Я стеснялся смотреть в лицо взрослым, но он, доставая из кармана деньги, выронил ключи, я поднял их, подал ему, мы с ним встретились глазами – и я потерялся, не смог сказать, где я, а где он… И цветы в букете… Иногда я становился цветком среди них, тогда я много узнавал про моих соседей – иные из них мне нравились, а другие – нет…

И это стекло… Час назад мы клеили кресты на оконные стекла. Вчера к нам зашел дворник и сказал, что Советская Власть велела вырезать из газет широкие косые кресты и наклеить их на окна. Тогда при бомбежке эти кресты, может быть, удержат на себе осколки стекол, и стекла не разлетятся по комнате и не поранят нас.

Мама была на работе, а мы с бабушкой клеили эти кресты, и я стал стеклом – это никогда не зависело от меня, кем я вдруг становлюсь. Я был прозрачный и благодарный, потому что меня любили и заботились обо мне. Внутри меня было две трещины, и я показывал бабушке, куда лучше наклеить кресты, так чтобы они скрепили эти трещины, но она не поверила мне и наклеила их совершенно в другое место…

Я подошел к зеркалу. На моей груди от плечей до живота явственно белел этот широкий косой крест.

– Я был стеклом, – сказал я маме. – Вот крест и остался на мне.

– О господи, – сказала моя мама. – Этого нам только не хватало…

Назавтра во дворе ко мне подошла эта девочка. Она жила в квартире под нами, и ей тоже было лет пять или шесть.

Когда я смотрел на нее, мне казалось, что если бы я смог слиться с ней, стать с ней одним неразличимым целым, я наконец исчез бы навсегда и что-то очень хорошее случилось бы с нами обоими и с целым миром. Но я понимал, что этого никогда не будет.

– Спорим на американку! – сказала она мне. – Я уже у всех мальчиков во дворе выиграла американку! Ты тоже будешь моим рабом!

Это был серьезный спор – проигравший должен был исполнить двадцать четыре желания выигравшего, по сути становился его рабом.

– Рабом! – согласился я.

Мы взялись за руки и вместе потрясли их. Спор был юридически оформлен. Что-то ушло из окружающего нас воздуха, мне стало скучно.

– А на что мы будем спорить? – спросил я почти равнодушно.

– Что ты не спрыгнешь с крыши, – сказала она.

– С крыши… – повторил я.

– Вот я и выиграла! – закричала она. – Я у всех выигрываю!

– Где ты хочешь стоять, когда я буду прыгать? – спросил я ее. – Наверху или внизу?

Она вытаращила глаза.

– Не знаю… Я никогда не думала… Наверху. Оттуда лучше видно, – сказала она.

– Тогда пойдем со мной на чердак, – сказал я, еще не зная – прыгну я или нет.

Я часто бывал на этом чердаке, помогая бабушке развешивать и снимать белье после стирки. Вот и сегодня бабушка попросила меня снять мои трусы и рубашки, и сейчас ключ от чердака висел на моем ремне.

Мы с ней поднялись на восьмой этаж, и тяжелая железная дверь, не скрипнув, закрылась за нами. На дворе солнце было повсюду, и мы как бы не замечали его, а здесь оно било из узких окон, и сухая пыль неподвижно висела в его слепящих лучах.

«Когда я прыгну, я стану пылинкой и никогда не упаду вниз», – подумал я.

Она, всегда веселая во дворе, здесь притихла и выглядела испуганно. Я никогда не видел ее такой.

Везде стояли бочки с песком и когда мы переходили из тени в свет, лопаты рядом с этими бочками покачивались, будто живые – взрослые готовились тушить немецкие зажигательные бомбы.

– Я не хочу идти дальше, я хочу вниз, – сказала она.

– Потерпи, – ответил я. – Осталось недолго.

Она заплакала.

Мы стояли возле слухового окна. Рамы были закрыты на замок, я поднял валявшийся кирпич и разбил стекла, подложил несколько кирпичей под ноги и вылез на крышу.

После трудностей с окном было очень легко идти по этой крыше, почти плоской, вокруг были только я и небо и небывалый восторг охватил меня. Я совсем забыл об этой девочке.

Дойдя до перил, я заглянул вниз, засмеялся и стал перелезать через перила. Я спешил прыгнуть, чтобы стать легким и танцующим, словно пылинка, в этом пустом и свободном мире и остаться таким навсегда. Но перила были слишком высокие для меня, и перелезть через них было трудно.

Наконец я перелез через эти перила и шагнул к краю. Мне оставалось еще три или четыре шага, и теперь я не спешил их сделать, чтобы насладиться этой минутой сполна.

Вдруг кто-то схватил меня сзади за штаны и поднял на воздух. Я полетел спиной вперед обратно через перила. Мои штаны разорвались, и я упал к ногам этого кого-то. Это был отец девочки.

Не видя людей долгое время, я уже забыл, как они выглядят, поэтому его вид показался мне странным и смехотворным – всклокоченные волосы и потный лоб и трясущиеся как будто от жадности руки.

Собственно говоря, этот рассказ лучше было бы закончить гораздо раньше, или может быть не писать его вовсе. Я только смею сказать, что эта пустота и небо вокруг меня были самым ярким воспоминанием во всей моей жизни, нескладной и, как я понимаю все больше и больше, во многом выдуманной неизвестно кем.

Вот так Обед

Нет сомнения, что Гитлер был сумасшедший с размахом. В Праге он организовал «Музей Истории Вымершего народа». По приказу Гитлера там собирались еврейские вещи, которые могли бы представлять интерес для будущих этнографов. Для России он приготовил другое впечатляющее зрелище – наводнение, которое сотрет Ленинград с лица земли. Под музыку Вагнера огромный город погрузится на дно морское и останется там навсегда, подобно затонувшим городам Атлантиды. Но сначала Гитлер должен был убить несколько миллионов жителей этого города. Для этого он окружил Ленинград своими войсками и прекратил поступление туда продовольствия. Так началась Ленинградская Блокада, которая продолжалась девятьсот дней.

В течение этих девятисот дней одни люди умирали от голода в любое время, а другие замерзали от холода зимой, и все они видели, как умирают их дети, и в конце концов смерть ожидалась ими как лучший друг. Я надеюсь, что в моих следующих жизнях я никогда не увижу ничего подобного. Я даже не знаю – разрешено ли кому-нибудь вспоминать такие вещи, но, в конце концов, прошлое есть не более чем прошлое, поэтому в этой книге есть несколько рассказов об этом.

В те дни наука старалась помогать людям. В Ленинграде была напечатана специальная книжечка «Как Прокормиться в Исключительных Условиях», но даже люди, которые не читали эту книгу, ели практически все.

Особым успехом пользовался столярный клей. Если вы долго кипятили его, он превращался в желе рвотного запаха и вкуса – как я мог бы сказать сегодня – но в ту пору он был съедобным, поэтому люди, находившие его, считались счастливчиками.

Мне было шесть. Я всегда хотел есть и не верил, что еда кончилась. Мне казалось, что моя мама и бабушка нарочно прячут еду от меня, чтобы наказать меня за плохое поведение. Поэтому я постоянно искал еду везде и спрашивал их все время – что я сделал плохого в этот раз.

Однажды моя бабушка принесла домой огромную, чем-то набитую сумку. Она вынула оттуда две плитки столярного клея и спрятала эту сумку в кухонный шкаф. Потом она поставила клей кипятиться. Это было прекрасно, потому что я, как обычно, хотел есть.

Почуяв запах клея, наша соседка вышла на кухню. Была уже середина блокады, и люди стали бесчувственными от голода, почти не делясь едой друг с другом, но моя семья иногда помогала нашей соседке, бывшей графине, которая когда-то сводила петербургских мужчин с ума своей красотой.

В это раз моя бабушка промолчала, и соседка, вздохнув, вернулась в свою комнату, а моя бабушка пошла в нашу комнату по коридору. Этот коридор был очень длинный, поэтому у меня было время до бабушкиного возвращения, и я сразу полез в шкаф – посмотреть, что за еда была в сумке. Вместо еды я обнаружил какие-то деревянные предметы – грубые и различных, странных форм.

Когда моя бабушка вернулась, я спросил ее – когда же мы будем есть клей и что за еда у нее в сумке. Этот клей не для еды, сказала она, и никакой еды в сумке нет. Я стал несчастный и не понимал, как это может быть – такой прекрасный клей и не для еды! Я подумал, что моя бабушка опять дурачит меня и сказал ей об этом. Я увидел слезы в ее глазах.

Потом моя мама пришла с какой-то едой. Мы поужинали и легли спать. Утром я забыл про эти странные деревянные предметы. Из-за постоянного голода мы, все из нас, жили как во сне, с плохой памятью.

Много позже я узнал, что моя бабушка работала дома, потому что не хотела оставлять меня одного. Она делала корпуса для специальных мин заграждения. Эти корпуса должны были быть деревянными, чтобы немецкие саперы не могли бы обнаружить их своими миноискателями. Моя бабушка получала все материалы и детали по нормам и должна была отчитываться за каждый грамм клея. Эта работа была секретной, поэтому она не говорила никому о ней и работала только по ночам.

Сейчас я абсолютно уверен, что если бы только Гитлер, еще в двадцатые, мог видеть мою бабушку, секретно, ночью, делающую эти мины, он бы сразу понял, что его дело совершенно безнадежно, и не стал бы дожидаться для самоубийства своего шикарного бункера, а повесился бы в какой-нибудь пивной, прямо над головами восторженных поклонников его великого таланта.