Текст книги "Эксперимент (сборник)"

Школьники, из тех, чьи отцы работали на канале, шли в отдельных колоннах босоногие. Босоногость в правление Иосии ценилась особо, так что ходившие по городу с заскорузлыми грязными ногами могли уцелеть от облав, – но сейчас, в праздник Освобождения рабов, босоногость могла показаться издёвкой, намёком на крупные провалы в экономике и даже отступничеством от будущей мечты. Правитель Иосия хмурился, и напуганный Яиреб приказал хватать босоногих, как только они пройдут через площадь, и отправлять на канал. Но пока босоногие школьники не подозревали, что их ждёт по ту сторону площади и выкрикивали звонкими детскими голосами «Да здравствует отец народов! Спасибо за наше счастливое сиротство!» Сиротами считаться было лучше, чем детьми врагов, к тому же все газеты писали, что о сиротах лучше, чем родные отцы, заботится сам правитель Иосия.

Вслед за босоногими сиротами перед трибуной проводили двугорбых верблюдов, за ними – атласно гладких коней. Правитель Иосия улыбнулся, поманил пальцем одного из конюхов.

– Хорош жеребец, – сказал Иосия.

– Хорош, – зацокали языками Яиреб с Ефремом. – На таком бы жеребце прямо в будущую коммуну.

– Как зовут красавца? – спросил Иосия, очень гордившийся тем, что не разучился разговаривать с простыми людьми.

– Каналом зовут, – отвечал конюх.

– Канал. Хорошая кличка – Канал, – улыбнулся правитель.

– А вон та кобыла у меня Плотина, – обрадовался конюх. – Я и сына назвал Каналом. А дочку Отменой рабства.

– Молодец, – вновь одобрил правитель Иосия.

Осчастливленный дважды конюх вместе с жеребцом вернулся в строй. Вслед за жеребцами на площадь снова въехали велосипедисты, заканчивавшие пролог. Они остановились, все разом вскинули руки, выпустив над Высочайшей трибуной сотни белых голубей. «Да здравствует правитель Иосия!» – выстроились голуби в небе; «Да здравствует правитель Иосия» – грянули велосипедисты на земле. «Да здравствует правитель Иосия» – гремели в ответ площадь и прилегающие к ней улицы. Клич этот, подхваченный тысячами ртов, понёсся дальше, по узким кривым улицам, взбираясь наверх, по холмам и кварталам трущоб, где жили самые верные приверженцы правителя Иосии, пока не добрался, казалось, до неба.

И небо, содрогнувшись, не выдержало этого крика. Растворились все окна небесные, разверзлись источники великой бездны – дождь хлынул и вода с гор. Никто не понял вначале, что произошло, а если и понял, то молчал. Все смотрели на правителя Иосию, но он невозмутимо по-прежнему стоял на трибуне. «Так и должно быть», – решили тогда люди.

Воды прибывали вначале медленно, так что демонстранты шли лишь по щиколотку в воде; потом вода поднялась по колено и наконец по пояс. Но люди продолжали идти, бойко размахивая флагами и портретами. Они знали, что правитель Иосия с соратниками смотрят на них, и от этого продолжали улыбаться. Но вот дождь стих, солнце на небе стало в зените, а воды, все ускоряясь, с каждой минутой поднимались выше. И не одни воды. Нечистоты со свалки, дерьмо из общественных туалетов, вымытые потоком, плыли теперь по городу. Люди шли, задыхаясь от смрада, – шли, размахивали флагами и выкрикивали лозунги: «Да здравствует правитель Иосия!» или «Вперёд, к победе правды!». И Иосия по-прежнему стоял на трибуне, по-прежнему вялой, бескостной рукой приветствуя тонущие толпы. Тайно, чтобы не поднимать панику, он велел Яиребу остановить потоп. Люди Яиреба и срочно согнанные из тюрем зэки лопатами и щитами пытались остановить воду, тонули в нечистотах, пытались рыть обводные каналы, срочно делали насыпь, но всё было тщетно. Город, Его город, уходил в воду, тонул среди нечистот и вони, улицы, одну за другой, поглощала стихия; дома, не выдержав напор вод, рушились, другие заливало водой или уносило стихией. Лишь Высочайшая трибуна стояла незыблемой твердью над гладью вод, и Он на ней – и люди шли по грудь в воде и нечистотах, подняв над головами плакаты, портреты и флаги и глядя в одну точку – на Него. Оттого, что Он по-прежнему стоял на трибуне, люди верили: ничего не происходит плохого, все так и должно быть, правитель Иосия знает и примет меры; воды, нечистоты – все это или происки врагов, которых они уничтожали и клеймили непрестанно, или Он, Иосия, решил испытать их. Тех, кто проявит малодушие, отправят в пустыню – был слух, что Иосия решил строить там город Счастья. И от этого люди ещё громче, чем всегда, кричали: «Да здравствует правитель Иосия!», «Да здравствует наш вождь!», «Да здравствует отец народа!» и размахивали флагами, цветами, плакатами и Его портретами.

И Он стоял, наслаждаясь своей славой, – смотрел, как тонет в энтузиазме и любви народ, Его народ. Но вот народ утонул. Дома, и башни, и дворцы – все покрыли воды; бесконечное, мёртвое, зловонное лоно вод.

Тогда он обернулся к Яиребу.

– Как же ты допустил?

Яиреб молча, без слов, упал на колени, попытался обнять Его ноги. Но правитель Иосия оттолкнул ногой Яиреба.

– Вот он, враг. Вот он, Иуда.

И тогда все пятеро других, стоявших на Высочайшей трибуне рядом – Маленк, Лот, Лазарь, Ефрем и Сус, – все пятеро, мстя за годы унижения и страха, кинулись на Яиреба и сбросили его с трибуны.

И сомкнулись над ним воды.

«И сомкнулись воды, и умножились чрезвычайно, на пятнадцать локтей покрыв горы. И не стало больше ничего, кроме глади вод. Всё, что имело дыхание духа жизни в ноздрях своих на суше, умерло. Истребилось всякое существо, которое было на поверхности земли; от человека до скота, и гадов, и птиц небесных, все истребилось с земли: остался только Ной и что было с ним в ковчеге. Воды же усиливались на земле сто пятьдесят дней».

P. S. Ещё через двенадцать лет неугомонный профессор Жирондолли во время очередной экспедиции откопал, по его мнению, столицу правителя Иосии. Здания почти уже не сохранились, лишь по фундаментам и грудам рухнувших камней можно было распознать пять башен. Но, пожалуй, наибольшее впечатление произвело множество костей – кости рассыпались от прикосновений, – окаменевшее за тысячи лет дерьмо, похожее чем-то на мумиё, и сама, в форме зиккурата, Высочайшая трибуна, где в тот, последний день перед потопом стояли правитель Иосия и шесть его последних соратников.

И небо было над ними, и горы рядом, и долина – всё как записано на плитках Наава. Только реки снова текли на север. И тогда учёный сделал вывод: через сто пятьдесят дней воды, размыв все плотины, вернулись в прежнее русло. И снова воспряла жизнь. Но то уже не было царствие Иосии.

И сказал тогда Господь: «Кто прольёт кровь человеческую, того кровь прольётся рукою человека: ибо человек создан по образу Божию.

Вы же плодитесь и размножайтесь, и распространяйтесь по земле, и умножайтесь на ней».

1987–1988 гг.

Воспоминание
(рассказ)

Это было давно, в другой жизни, в маленьком среднеазиатском городке – с белыми домами, пыльными деревьями, бесконечными полями хлопка, окружавшими город со всех сторон…

Летом городок плавился от солнца, стонал, беспокойно ворочался от духоты ночами. Чтобы уснуть, поливали водой полы, а чаще устраивались во дворах: даже в больших домах, двух– и трёхэтажных, чуть не каждый строил себе во дворе сарайчик, и ночные сны протекали при серебряном лунном свете под тонкое, как звон монист, журчание арыков. В особенно жаркие дни город вымирал. Все, кто мог, прятались по домам, уезжали в горы – невдалеке начинались отроги Тянь-Шаня или целыми днями пропадали на Зелёном мосту у жёлтого, мутного сая. Зато улицы, особенно в Старом городе, с глинобитными домиками без окон – и высокими, выше человеческого роста, дувалами становились совершенно пустыми. Лишь изредка по пыльным избитым мостовым медленно проходили ишаки, запряжённые в двухколёсные арбы с возницами в тюбетейках и стёганых халатах.

И только базары и чайханы, расположившиеся в тени чинар, выглядели маленькими оазисами в раскалённом мареве.

В такие дни Старый город, этот последний раскалённый островок Востока, напоминал фантастический лунный пейзаж, испещрённый кратерами узеньких улочек. Посередине островка возвышалась громада бывшей мечети. В мечети давно жили люди, с минаретов в любую погоду свисали простыни и детское бельё, придавая ей вид дешёвой киношной декорации.

К вечеру, когда жара слегка спадала, город оживал, на улицах появлялись люди. Старый город оглашался детским многоголосьем, из парков и от автостанции тянуло ароматными дымками шашлыков, зазывно покрикивали торговцы чебуреками и восточными сладостями; вспыхивали огни, стайки подростков, лузгая семечки, собирались у кинотеатров, в парке начинало крутиться колесо обозрения, откуда как на ладони, словно сошедший с картин Сарьяна, был виден почти весь город, этот экзотический, многоязычный, грязноватый симбиоз России и Востока.

Но оживление обычно бывало недолгим: ночи на юге наступают рано, и город, уставший от дневного зноя, едва расправив лёгкие, торопился отойти к короткому освежающему сну.

К сентябрю ртутный столбик снижался градусам к тридцати. Начиналась пора свадеб, по утрам и вечерам протяжно дудели карнаи, пышно праздновали тои, базары ломились от изобилия – бесконечные ряды дынь, арбузов, гранатов и винограда, здесь же горы резаной моркови, лука, риса для плова, огромные тыквы, варятся лагман и манты, девчонки в тюбетейках со множеством косичек продают только что выпеченные домашние лепёшки. Кажется, все только продают и почти никто не покупает.

Открывались и ковровые ярмарки, заполнявшие целые кварталы. Вместе с коврами торговали всякой всячиной. Особенно выделялись ряды с тюбетейками, ножами с инкрустированными ручками и цветистыми восточными шелками. Люди, казалось, спешили насладиться короткой передышкой между летним зноем и хлопковой страдой, когда город снова станет почти необитаемым.

Обычно в начале сентября на месяц-полтора в городок приезжал цирк. Он раскидывал шатёр в единственном парке, и сразу вокруг начиналось столпотворение: приезжали целыми семьями из близлежащих кишлаков, приходили торговцы после ярмарок и базаров, валом валили школьники, горожане, привозили даже на автобусах ребят из соседних городков, – цирк был единственным доступным зрелищем, если не считать футбол.

Мы в школе узнавали о прибытии цирка раньше всех. Ещё за несколько дней до афиш в нашем классе появлялись два брата-близнеца Петя и Жора, кочевавшие с родителями вместе с цирком. Братья обычно держались особняком, чуть ли не каждый день сбегали с уроков и настолько ничего не смыслили в математике и физике, что наша учительница Евгения Петровна вскоре начинала хвататься за сердце и пить валокордин. Но зато на переменах, а иной раз и на уроках Жора с Петей демонстрировали удивительные фокусы: выплёвывали из пустого рта шарики, вытаскивали носовые платочки из ушей, втирали чужие монеты в рукава, доставали неизвестно откуда у доски шпаргалки или с помощью зеркалец списывали контрольные. Впрочем, фокус со списыванием удавался им не вполне: больше троек они никогда не получали.

В десятом классе вместе с Петей и Жорой появилась и Таня. Её родители были известными воздушными акробатами, и Таня уже несколько лет выступала с ними в совместном аттракционе. Меня Таня поразила с первого взгляда. У неё была прелестная фигура, изящная и гибкая, как у змейки, божественная походка, – когда она шла, все мужчины, забыв о собственных жёнах, не отрываясь смотрели ей вслед, и даже женщины восхищались и охали, – тёмные густые волосы, белая кожа, но самое главное – глаза. Глаза были большие, с лёгкой раскосинкой, необыкновенного зеленоватого оттенка, ласковые, и вместе с тем печальные. И ещё, помню, у Тани были необычайно густые и длинные ресницы. Словом, я влюбился с первого взгляда той необыкновенно чистой и робкой юношеской любовью, которая потом очень редко повторяется и в которой я боялся признаться даже самому себе. На взаимность я не рассчитывал. Я это слишком хорошо понимал. Так что даже не любовь у меня была, а лишь мечта. Прекрасная, чистая, несбыточная мечта. Ведь, в самом деле, не мог же я, обыкновенный стихоплёт, высокий и нескладный, висевший на кольцах как мешок и так и не научившийся перепрыгивать через коня, всерьёз мечтать о ней, бесстрашной, грациозной и блистающей.

Мысленно я все время разговаривал с Таней. Воображал, как мы идём рядом, держась за руки, и говорим о самом сокровенном… Или мечтаем вместе о будущем… Никогда ещё я не разговаривал так, как с Таней…

Но – только мысленно воображал я этот разговор, потому что в жизни, просидев рядом с Таней целый почти месяц, я, наверное, не сказал с ней и нескольких десятков слов. Я всё время пытался придумать какие-то необыкновенные, несуществующие слова и не умел разговаривать с Таней на обыкновенном человеческом языке. Только подолгу украдкой поглядывал на неё и бывал несказанно счастлив, если Таня просила у меня учебник или тетрадку, чтобы списать урок.

Моя влюблённость, хоть я о ней никому не сказал ни слова, конечно, очень скоро перестала быть тайной. Девочки, естественно, завидовали Тане – они вообще не любили её, – но это я понял лишь много лет спустя, а тогда я просто страдал из-за разных глупых разговоров. К тому же иногда мне казалось, что они нарочно смеются надо мной…

Как-то на перемене мой приятель Вова Кутепов отозвал меня в сторону, чтобы сообщить распиравшую его новость:

– У Татьяны, оказывается, есть жених. Джигит из конной группы. Петька говорит, он может раздавить тебя одним пальцем.

– А Таня?

– Она его боится…

Моя любовь стала ещё безнадёжней.

Скорее всего, спасаясь от своей безнадёжной любви, я и согласился пойти с Вовой в парк на танцы – ему не хотелось идти одному; на танцплощадке я был всего один или два раза. У меня много времени уходило на уроки, да и чувствовал я себя на танцах неуютно. Там была своя, мало знакомая мне жизнь – со своими королями и принцессами, своей субординацией, жестокими драками – один на один и кодла на кодлу, на кулаках и с солдатскими ремнями; с прыщавыми щёголями в брюках-дудочках, дешёвой любовью, надеждами на замужество и, наверное, одиночеством…

К тому же я плохо танцевал. Фокстрот или танго – ещё куда ни шло, топчись себе в тесноте почти на одном месте, но вот когда играли чарльстон или вальс, тут я пропадал, потому что совсем не чувствовал музыку. Впрочем, пропадал героически, «пропадал, но прикрывал грудью товарища», как сказал обо мне кто-то из ребят.

В тот день, как и раньше, эта чужая жизнь текла мимо, совсем не трогая меня, только мне было ещё тошнее, чем обычно, – и от сладковатой музыки с навязчивыми завываниями саксофонов, и от улыбающихся, ожидающих или притворно безразличных женских лиц, и от своей партнёрши, полногрудой, с золотыми коронками, в безвкусном обтягивающем платье, и от позорно разомлевшего в женских объятиях Вовы, и даже от мыслей о том, кто победит сегодня – Боцман или Жела. Я с трудом дождался перерыва и, не попрощавшись с приятелем, потихоньку выскользнул с танцплощадки. Тоска, ещё более жестокая, чем та, что привела меня сюда, гнала меня теперь прочь. Мне хотелось уединения, я обходил многолюдные аллеи, потом, помню, довольно долго сидел у пруда. Вокруг всюду целовались и обнимались парочки; всюду слышались шёпоты; остывая, стонала земля, стонали деревья от лёгкого ветерка, стонал от любви оркестр на танцплощадке, ему вторил другой – в цирке, тянулись дымки из уличной шашлычной, где-то за оградой кричал пьяный. Парк казался огромным, шевелящимся, чувственным чудовищем…

Тоска томила меня, но странно, не было сил уйти; парк словно магнитом притягивал меня к себе; неясное ожидание и щемящая грусть водили меня по полутёмным аллеям. Я бездумно бродил, не выбирая дорогу, пока не оказался у колеса обозрения.

Все аттракционы уже давно закрылись, только полупустое колесо обозрения – в его люльках сидели, обнявшись, три или четыре парочки – продолжало вращаться в темноте. Парочки улетали в темноту, навстречу звёздам, исчезали в невидимых верхушках деревьев. Мне тоже неудержимо захотелось покататься. Я направился к кассе и вдруг в нескольких шагах от себя увидел Таню. Она одиноко стояла, прислонившись к дереву, и не видела меня…

Меня сковал страх. Ноги сразу стали ватными, сердце заколотилось, и все слова, что ещё минуту назад я придумывал, чтобы сказать Тане, вдруг сразу выскочили из головы. Я бы, наверное, так и не решился подойти к ней, но ещё больше я боялся показаться себе трусом, а потому скованной, деревянной походкой двинулся к Тане.

– Добрый вечер. – Я не узнал свой голос. Он был совсем чужой, охрипший.

Таня, не заметив моего волнения (или только сделала вид?), радостно улыбнулась, и от этой улыбки, как утренний туман от первых солнечных лучей, рассеялся мой страх.

Я купил два билета на колесо обозрения. Мы сели рядом, застегнули ремни. Механик включил мотор, и наше кресло медленно поплыло в темноту.

– Как хорошо! Правда хорошо? – радостно воскликнула Таня и схватила меня за руку. Кажется, это был единственный раз, когда я услышал её смех.

– Ты сегодня не выступаешь? – спросил я.

Смех оборвался, что-то больно кольнуло меня в сердце.

– Не надо сейчас об этом, ладно?

– Хорошо, не надо.

Я обнял Таню за плечи.

– Тебе не холодно?

– Нет.

Таня не отстранялась. Она, казалось, не чувствовала моего прикосновения.

Скрытые от всех темнотой, мы сидели рядом, плыли в ночи и глядели на россыпи огней внизу. Старая мечеть вдали, неровно освещённая, представлялась нам ветряной мельницей, город – целым сонмом заснувших призраков. Откуда-то из темноты доносились слабый запах увядающих цветов и музыка, будто далёкий морской прилив. Волны то накатывались на берег, то разбивались о камни…

– Ты когда-нибудь была на море?

– Нет. Я была только в Москве, и то всего несколько дней. Я всю жизнь кочую по маленьким городкам…

Танин голос был печален. Мне хотелось сказать ей что-нибудь приятное, но что? Я молчал…

Колесо завершило круг. Я снова купил два билета. В последний раз, потому что было уже поздно и аттракцион закрывался.

Мы опять поплыли навстречу звёздам. На сей раз я успел рассказать Тане про лебединую верность – эту историю-быль рассказывали в Сочи, в дендрарии, и теперь воспоминание о лебеде, кинувшемся, сложив крылья, с высоты на землю, когда умерла его подруга, было связано для меня с морем.

Таня ничего не отвечала, только зябко повела плечами и грустно посмотрела на меня.

Колесо остановилось. Мы вышли. Мы были одни.

– Давай погуляем, – предложил я.

– Только уйдём подальше. Меня будет искать Альберт.

Мы свернули в самую тёмную аллею, что вела к пруду, поросшему тиной. Летом здесь ребята катались на лодках. Но был сентябрь, сезон закончился, и лодки, словно выброшенные на берег гигантские доисторические рыбы, тёмными глыбами лежали у воды. Мы с Таней бросали в воду камешки, слушали всплески воды, любовались звёздной рябью, и нам казалось, что мы видим, как по воде бегут круги.

– Послезавтра я уезжаю, – сказала Таня.

Я вдруг подумал об Альберте. Он ведь поедет вместе с Таней. Он будет всегда рядом. Тане никуда от него не убежать…

Я взял её за руку, и мы долго сидели, обнявшись, на перевёрнутой лодке.

Кругом было тихо. Оркестр в парке давно уже смолк. Время перевалило за полночь.

– Идём, пора. – Таня поднялась и отряхнула платье.

– Мы ещё увидимся? – глупо спросил я. – Может, ты напишешь?

– Если хочешь, приходи завтра в цирк. Я буду выступать.

Я снова обнял её за плечи и хотел поцеловать. Таня отвернулась. Моё лицо погрузилось в её волосы. Они пахли фиалками, речной свежестью.

– Не надо, – неуверенно сказала Таня.

– Ты мне очень нравишься.

– И ты мне тоже.

Я услышал, как она вздохнула.

– Таня…

Таня нежно обхватила руками моё лицо, потом коснулась губами моих губ. Её губы были холодные, два чистых ледяных кристалла…

– Я представлял это совсем иначе…

– Так оно и есть.

Таня прижалась ко мне, я обнял её за плечи, нашёл губами её губы…

Потом она выскользнула из моих объятий.

– А теперь пора идти.

– Подожди ещё хоть немного.

– Нет, пора.

Таня была старше, рядом с ней я чувствовал себя мальчиком и потому подчинился. Я проводил её совсем немного, потом она ласково пожала мою руку и, прежде чем я успел опомниться, растаяла в темноте…

Больше я никогда её не видел. На следующий день я не попал в цирк, а потом Таня уехала…

Пробежали годы. Всё растаяло. Юность, как весенний сон, и тот далёкий, на мираж похожий город. Воспоминания давно уже подёрнулись прозрачной паутинкой ностальгии. И только изредка, когда я со своими детьми иду в цирк, я иногда ловлю себя на мысли, что мне всё ещё хочется встретить Таню. Я с волнением всматриваюсь в лица воздушных акробаток. Но под куполом цирка всегда другие, такие же прекрасные, сверкающие и такие же беззащитные, как она тогда…

апрель, 1987 г.