Текст книги "Эксперимент (сборник)"

Чтобы солнце не обжигало, Наав пристроился у самого толстого ствола – многие зэки его любили, иные из них даже тайно повторяли его стихи. Лектор из столицы расселся под навесом и принялся читать. Вначале он читал наизусть цитаты, заставляя за собой повторять зэков хором. Цитаты были разные; самого правителя Иосии, его ближайших соратников Маленка, Лота, Ефрема и Суса, а также изредка почившего Вождя-Бога. Обычно, сколько ни старался Наав, сам он никогда не мог угадать, кому из виднейших принадлежит цитата: то ли сказывалось единство теории, то ли все цитаты писал один человек или, скорее, все соратники подражали правителю Иосии. Как говорили умные люди (себя Наав не относил к умным, ему от цитат обыкновенно бывало до смерти скучно), значение имели не столько сами цитаты, сколько их изменение: по неясным непосвящённым нюансам знатоки могли почти безошибочно судить об изменении курса.

После тридцатиминутного чтения цитат начиналась обыкновенно лекция. Прибывший из столицы точно по катехизису перечислял неустанные заботы правителя Иосии о его безмерно счастливых подданных, отмечая особо отмену рабства, строительство каналов, всеобщее будущее счастье и удовлетворение всех нужд, так что выходило: лет через десять все, кто останется жив, смогут пользоваться всеобщим изобилием. К тому времени, предполагалось, все люди станут трудиться одинаково и есть тоже в полном равенстве.

– А ежели у меня желудок ширше? – недоверчиво спрашивал старик Зайнаб.

– Сузим. Учёные придумают такую операцию. Наука к тому времени всё сможет, – убеждённо говорил лектор.

– И зэков тоже не будет? – ещё больше сомневался Зайнаб.

Вопрос, по всему, застал лектора врасплох. С одной стороны, по мере продвижения к счастливому зданию будущего сопротивление врагов – так учила теория – должно непременно усиливаться; с другой же – зэки никак не вписывались в картину всеобщего счастья, которую он рисовал.

Лектор обиженно насупил брови. В лице его отразилась мучительно непривычная работа мысли. Он принялся, шепча губами, наизусть перебирать цитаты, но про зэков ни в одной из них не было.

– Плотину надо строить, а не языки чесать, – наконец нашёлся лектор. – А то допустили Дуньку спрашивать.

– Плотину, – повторил было машинально Наав, и тут, электричеством словно, подтолкнуло его. Он, Наав, плотину ненавидел, и не оттого только, что плотина высасывала из него силы и жизнь; по мере того, как она росла, в нём сил и жизни становилось с каждым днём меньше и сейчас оставался лишь жалкий остаток. Дело, однако, было не в нём. Наава смерть не страшила, напротив, казалась избавлением.

Плотина несла смерть стране, как и из него, Наава, высасывала из страны силы, жизнь, разум. И чем меньше оставалось разума, чем больше правитель Иосия и его соратники губили природу, задумав повернуть реки с севера на юг, к Мёртвому морю, чем больше вырастало дач и вилл на берегу из цемента и камня, отпущенных для стройки, тем ближе мнилась Нааву всеобщая катастрофа. Ибо он был поэт, а поэты чувствуют особо.

Никто, однако, казалось Нааву, не разделял его беспокойство. Люди, похоже, верили во всё, чему их учили, или в самом деле жили сегодняшним днём, в тяжких трудах добывая пищу. Даже Иовал. С тех пор как его прислали на плотину, Иовал переменился до неузнаваемости. Теперь это был не прежний толковый инженер – ничего, казалось, кроме костей, его не интересовало. Целыми днями он молчал или напевал развесёлую песню о канале, ночами же хрустел зубами под тряпьём. И все молчали, сцепленные общим страхом. Но теперь молчать больше было нельзя: ясно было, что плотина не выдержит – и тогда… Инженеры, то ли по глупости, то ли, скорее, из страха перед Яиребом, расположили плотину, венчающую кольцо каналов, в горах всего в нескольких тысячах локтей[14]14
  Локоть – мера длины около 0,5 метра.


[Закрыть] от столицы. Надо было кричать, дать знать правителю Иосии, ведь не совсем же он безумен, и, однако, никто не смел сказать. Молчали поэты, воспевавшие канал, молчали писатели, восхвалявшие труд подвижников-добровольцев (так в литературе именовали зэков), молчали инженеры, молчали люди в длинных очередях. Молчали и соратники… Один из них, Ефрем, приезжал недавно вместе с Яиребом, любовался с горы, потом велел подозвать Моахеда.

– Что передать правителю Иосии?

– Передайте, что строители слово сдержат, закончат за неделю до праздников.

– А прочно строите? – До Ефрема, видно, всё-таки доходили слухи.

– Прочно, – заверил Моахед, как всегда привык заверять. – Иначе не успеем к праздникам.

Ефрем не понял или только сделал вид. Ему велено было ускорить стройку. Он, Ефрем, вообще-то был глуп. Но за это именно его и ценил правитель Иосия и посылал на самые ответственные участки. К шестидесяти годам Ефрем больше всех проиграл битв, больше всех развалил строек и вообще наделал глупостей, и, однако, вся его грудь была в звёздах…

Ефрем уехал, даже речь не сказал, так остался доволен, и Наав понял, что остаётся он один. Он был обязан предупредить поражённого слепотой правителя. Да, никто больше не смел в стране. Впрочем, он, Наав, уже пытался раньше, сразу после поездки на канал. Тогда он ещё был свободен. Наава вместе с другими поэтами и писателями решили свозить на стройку, чтобы они дерзнули прославить её в веках. Вот тогда он увидел впервые бледные лица и истощённые мышцы зэков, пустыню, дышащую знойно, плотину и, будто марево, коттеджи на берегу…

С тех пор чувство тревоги не покидало Наава. Он не стал писать о канале, как ему велели, принялся набрасывать поэму о катастрофе. Но это было опасно, и Наав решил разбить глиняные таблички. Всё же надо было что-то предпринять, остановить правителя Иосию – в стране уже начинался голод; мужики, согнанные работать коллективно, разбегались, а чаще от несознательности вымирали целыми семьями или уходили в пустыню в бессмысленной надежде добраться до земель фараона. Но вот уже много лет не выпадала в пустыне манна и не садились перепела.

После многих сомнений Наав принялся писать правителю Иосии. Отрывки из письма он прочёл двум или трём друзьям – и это его погубило. Они, как всегда, пришли ночью. Только теперь Наав понял, для чего в тот вечер засиделся в гостях известный критик Залх. Залх сидел и хвалил правителя Иосию, попивая вино, и не давал Нааву спать. Нааву приходилось с ним соглашаться, ибо что спорить с лжецом или глупцом. Пожалуй, Наав чувствовал, что Залх – предвестник несчастья, но всё-таки письмо своё он не уничтожил. Они перевернули целую гору плиток, читали, перебирали до утра, но эту, с письмом к правителю Иосии, так и не нашли, и он радовался, что не нашли. Поведение его было столь же иррационально, как жизнь вокруг; иногда Нааву казалось, что он ходит по потолку вниз головой. «Нет, народ не может ошибаться и правитель Иосия велик», – пытался Наав внушать себе, но, увы, ум у него был слишком скептический… Сейчас же речь шла не о Нааве; у него было больное сердце, и он знал, что канал или пустыня убьют его. Спасать надо было страну, даже ценой собственной смерти…

Наав вскочил и меж рядами зэков пробрался к лектору.

– Выслушайте меня. Вы же погибнете вместе со всеми…

В глазах у лектора на миг мелькнуло что-то человеческое: испуг или сочувствие.

«Он тоже ни во что это не верит», – понял Наав.

Но тут же страх, великий страх, больше, сильнее, чем вселенская катастрофа, появился в оловянных глазах лектора. Теперь это были мёртвые глаза на красной от пива морде.

«Это конец. Не спастись, и никого не спасти, – с ужасом подумал Наав. – Этот страх в них сильнее смерти».

Наав не успел додумать. Бич со свистом опустился на спину.

– Ах ты сволочь, вражина, – проревел стражник.

– А-а-а, – простонал Наав.

Кнут ещё несколько раз опустился на спину Наава, пока он не упал без чувств.

Странно было Нааву очнуться на чистой постели. Спина болела, но несильно под пропитанной бальзамом повязкой. Он находился один в просторной довольно комнате на кровати. Окно было неплотно прикрыто жалюзи, по ту сторону окна Наав разглядел пальмовые ветви. Значит, здесь пальмы не были вырублены. Судя по всему, он оказался в одном из тех коттеджей над рекой, которые построили для разных сановников во время строительства плотины. С двумя бассейнами, в одном из которых вода была морская, с солярием, площадкой для игры в шары и пальмовым садом, так что, гуляя, они могли с деревьев срывать бананы. Коттеджи были разные: одноэтажные для Моахеда, начальника охраны и кое-кого из спецов – эти отступали по горе от реки вверх, ниже же, у самой вода, возвышались двухэтажные виллы Маленка, Ефрема, Яиреба, Лота, Лазаря, Суса и кое-кого ещё из высших столичных сановников. Не было лишь виллы самого правителя Иосии. Правитель предпочитал отдыхать у моря или в полном одиночестве в горах. На какой же из этих вилл он, Наав, и по какому такому чуду? Неужели произошла революция, как предсказывал кое-кто из эмигрантов? Нет, не может быть. Они всегда ошибались. Они верили в разум – страна была безумна; они рассчитывали на героев, но героев давно не было, да и не могло быть; они полагали, что должна победить правда, но правдой вот уже много лет называется ложь; они рассчитывали на имманентные законы, но здесь единственным законом был произвол.

«Здесь история попала в ловушку, – с грустью почти нежной мыслил Наав. – Недаром правитель Иосия велел замуровать архивы, разбить тысячи табличек, а древнейшую гордость страны – барельефы храмов Солнца и Луны продать враждебному фараону. Святыни продавали якобы потому, что стране нужна валюта для строительства будущей счастливой жизни».

В коридоре послышались шаги, едва слышные из-за мягкого ворса. Появился доктор, такой милый, забытый давно старорежимный доктор, с мягкими ласковыми руками и интеллигентной бородкой. На стройке докторов не было, только злая, как ведьма, сестра, и даже в столице – стоило только прийти к доктору, как он тут же начинал ворчать или жаловаться на нехватку медикаментов или мизерность своего жалованья. Пациенты, казалось, были самыми главными врагами докторам, так что Наав, несмотря на свое больное сердце, много лет не показывался эскулапам. За деньги, правда, доктора все же можно было найти, но толку от этого все равно никакого: аптеки давно были пусты. Медикаменты в стране почти не производили, валюта же и золото полностью уходили на лопаты для рытья каналов. Говорили, правда, что, хоть рыла вся страна, лопат на складах скопились горы. Но этого никто не знал точно.

– Завтра будете вполне здоровы, – мягким, удивительно вежливым голосом сказал доктор. И добавил шёпотом: – Вас велел привезти к себе правитель Иосия. А я, знаете, очень люблю ваши стихи.

Наав закрыл глаза. Собственные стихи его больше не интересовали. Душа в нем умерла. Оставалась лишь никчемная жизнь тела. Ему не хотелось сейчас ничего, а меньше всего увидеть тирана… Предостеречь… Да, нужно было предостеречь, но станет ли слушать его Иосия?

Странно было всё, что происходило с самого начала Новой династии. Ещё прежний Вождь-Учитель провозгласил: «Создадим для трудящихся рай на земле», – и вот начали строить рай в пустыне, на изъеденных солончаками, выжженных за тысячи лет от сотворения земли почвах. Для этого сгоняли вчерашних рабов и крестьян с земли, хватали в облавах ремесленников и даже школьников и гнали на канал, на смерть, или на поселение в пустыню, меж тем как крестьянские поля зарастали чертополохом; урожаи падали, люди тысячами гибли в созданных правителем Иосией коммунах, организованных для счастья будущего труда. Коммуны носили названия «Победа», «Счастье», «Богатырь», «Свобода», «Труд», чтобы во имя призрачного счастья будущих светлых лет люди забыли о муках настоящей жизни.

В коммунах этих велено было жить по плану, разработанному в специальном министерстве коммун, то есть сеять одну гигантскую пшеницу, просо и сорго, маслины же, виноградники и пальмы вырубить, чтоб выращивать их на новых землях, которые только предстояло оросить. Особые надежды правитель Иосия возлагал на скрещивание дубов и пальм – по наущению своего главного ботаника Тимоха Иосия велел пересадить в пустыню двадцать тысяч дубов. Там же, в пустыне, он велел пасти скот: огромные стада овец и коз. Стада пригнали, и они там гибли, потому что каналы, призванные оросить мёртвую пока землю, все ещё оставались в проекте, то есть о каналах рапортовали, писали все газеты, награждали героев-строителей и вместе с ними ботаника Тимоха, но на самом деле каналов не было. Отчаявшиеся переселенцы тайно резали в пустыне изголодавшихся, отощавших животных; других, не погибших от бескормицы и жажды, загрызали набежавшие шакалы и волки. Это знали все; вместе со стадами гибло могущество державы – и всё-таки ближайший помощник правителя Иосии Маленк заявлял с Высочайшей трибуны о процветании и росте поголовья. Кроме Маленка процветали ещё писцы, составлявшие планы и писавшие разные инструкции, но в конце концов правитель Иосия должен был признать неудачу. Тогда он обвинил чиновников во вредительстве – их хватали по ночам и отправляли на канал, якобы для перевоспитания.

Потом настала очередь стражников – правитель Иосия больше не доверял никому. Вот тогда и возвысился Яиреб, самый коварный из тиранодворцев, написавший льстивую книгу о правителе Иосии. Яиреб не слишком был силён в грамоте, хотя и были слухи, то он сын старорежимного князя. Однако лукавый Яиреб и не думал писать сам, он нашёл человека грамотного, и тот переиначил и приспособил для книги об Иосии сказания о Гильгамеше[15]15
  Гильгамеш – герой шумерского эпоса; по-видимому, древнейший эпос человечества.


[Закрыть]. К тому времени их мало кто помнил: образованных людей в стране почти не оставалось, а те, кто помнил, зная Яиреба, старались забыть о своём знании. Лишь Наав по легкомыслию написал однажды эпиграмму и прочёл её двум друзьям. Но оба они испугались и просили его никогда не повторять вслух; плитку, на которой он вывел четверостишие, Нааву пришлось разбить. И всё же в ту ночь, ночь ареста, они искали, показалось ему, именно эту плитку. Так который же из друзей?

Вот так и лежал он, Наав, в уютной чистой постели, вдыхая запах благовоний, исходивший от простыней, и размышлял о разном. О Яиребе. Даже до зэков доходили слухи о его сладострастии. По вечерам ищейки Яиреба разъезжали в роскошных каретах по городу и хватали молодых, полноногих девушек. О безумии Иосии. О каналах, стражниках с собаками, колючей проволоке, о бараках, построенных во имя счастья будущего, и о коттеджах с бассейнами, где по вечерам играли на лютне. И чем больше думал и вспоминал Наав, тем печальнее ему становилось: он испил чашу жизни до дна, всё познал – счастье, славу, любовь, зависть, лагерь, страх, горе, но мудрость его была как высохший цветок; завтра правитель Иосия разотрёт её в пыль. В том, что будет так, Наав не сомневался: он скажет правду. Наав обязан предупредить Иосию, попытаться спасти страну. Что стоит собственная жизнь по сравнению с этим? Да и жизнь ли рабство?

Через лабиринт полутёмных дворцовых залов и коридоров, только кое-где освещённых свечами, Наава провели в обширную полупустую комнату, велели сесть на каменную скамью. Вошёл слуга, поставил канделябр на возвышение, так что свет свечей слепил Наава, и так же молча вышел. За дальней портьерой кто-то пошевелился.

«Телохранитель», – отметил про себя Наав.

В сущности, он не испытывал ни страха, ни волнения, ни даже любопытства. Ибо был уже мёртв. Оставалась лишь мудрость в телесной оболочке, мудрость старца, как огарок свечи. Она ещё вспыхнет скоро, зашипит – и погаснет навсегда…

Правитель Иосия появился внезапно, из боковой двери. Свет, падавший на Наава, делал Иосию почти невидимым. И все же, несмотря на то что Иосия находился на возвышении, Нааву показалось, что он очень маленького роста…

Иосия, не обращая внимания на поклон Наава, с трубкой в руке мягко, по-рысьи, прохаживался по возвышению. Полутьма почти скрывала оспины на рябоватом лице правителя (об оспинах Наав слышал от старика Зайнаба, который когда-то знал Иосию ещё ребёнком); быть может, поэтому он и любил полутьму.

– На днях схватили на базарной площади какого-то мессию, смущавшего народ разговорами про лжетеорию и лжебога. Он рассуждал о царствии небесном и при этом читал твои стихи. Что скажешь ты?

– Ты знаешь, правитель, – я давно ничего не пишу. Не приспособлены для стихов твои лагеря.

Иосия усмехнулся. Не о том он хотел говорить.

– А царствие небесное… Кому оно нужно, если я веду народ к всеобщему счастью будущего здесь, на земле… Народ кидал в него каменьями.

– Народ всегда кидает каменья в праведных… пока не сделает из них святых. Какое счастие, правитель, ты хочешь дать людям, если счастие внутри нас? Ни в какое иное счастие я не верую.

– Не веруешь? – удивился Иосия. – А народ верит.

– Когда я был маленьким, я любил играть с кошкой. Подвязывал на ниточку кусочек мяса и водил перед её мордой. И отдёргивал всякий раз, когда кошка хотела его ухватить. Не так ли и ты, правитель, играешь с народом?

– Ты не знаешь жизнь, поэт. Счастье народа – идти за вождём. Но для этого вождь должен дать народу мечту.

– Не оттого ли ты, правитель, боишься царствия небесного, что оно красивее твоей мечты? Ибо дух в нём.

– Да, оттого и боюсь, – согласился Иосия. – Так люди хуже станут строить царствие земное. А строить надо. Не боясь жертв.

– Для кого, правитель?

Иосия вздрогнул как от удара. Долго молчал, продолжая расхаживать на возвышении. Теперь только Наав заметил, что левая рука у него сухая, не сгибается в локте и короче правой.

– Для вечности, – наконец сказал правитель. – Для могущества государства. Для детей или для детей детей.

– О нет, ты ошибаешься, правитель. Государство – не самоцель.

Иосия молчал, все так же продолжая расхаживать. И тогда Наав принялся говорить снова.

– Я долго думал о смысле жизни, правитель. Не в вечности и не в государстве смысл движения истории. Он – в человеке. В свободной богоподобной личности. Настанет день – и не будет больше государств, разделяющих народы, а люди станут братья. Но вот в чём смысл: сын раба не сможет быть свободным, и дети умирающих на канале едва ли будут счастливы. Не может завтрашнее счастье выйти из сегодняшних несчастий, как не может добро рождаться из зла.

– Ты обманываешься, поэт. Люди уважают только силу. А сила – это государство. Без государства нет народа, без народа нет личности.

– Но разве вечны государства? Вечны только мысль, слово.

– Слово? – удивился Иосия. – Слово даже не стоит той глины, на которой оно записано. Как могут быть вечны твои стихи, если сам ты в моих руках?

– И всё-таки мысль вечна. Предметы разрушаются, гибнут царства, исчезают народы, но мысль остаётся, культура не погибает. Переходит от одного народа к другому. Ты хочешь воздвигнуть стены между народами, чтобы охранить своё государство, свою власть, но это так же невозможно, как вычерпать море.

– Почему?

– Потому что для мысли нет границ. И нет границ для братства, для культуры.

– Ты лжёшь, поэт. Какая же общая культура у рабовладельца и раба? Уничтожив класс рабовладельцев, мы уничтожили и культуру рабовладельцев. Ты говоришь «братство», подразумевая человечество. Но человечества нет, есть только народы и классы.

– О нет, ты ошибаешься, правитель. Уничтожив культуру рабовладельцев, вы сделали беднее и вчерашних рабов. Ибо нет отдельно культуры рабовладельцев и культуры рабов.

– Учитель считал иначе, – нахмурился правитель Иосия.

Наав, казалось, не расслышал его.

– Нет ни хеттиянина, ни иудея, ни перса. Есть лишь сыны Божьи, – продолжал он. – В Боге их братство. Убив Бога, ты разделил людей. Вот ты говоришь всуе: «царствие небесное». И велишь казнить человека, произнёсшего это слово. Но знаешь ли ты, что значит Его слово? Братство Божие на земле. Не через кары и казни, через любовь лежит к нему путь; дальний путь, тяжкий путь, как к звёздам.

– Мне говорили, что ты блаженный, – рассердился Иосия. – Как и тот мессия. Вы оба такие вольнодумцы, что даже мужиков в коммунах и рабочих на стройках будущей счастливой жизни считаете рабами.

– Признак рабства – подневольный труд.

– Тогда они не рабы, – усмехнулся Иосия. – Народ с энтузиазмом верит в свои стройки.

– Добровольный раб – тоже раб. Всякому народу свойствен самообман. Но ни обман, ни самообман не могут быть вечны.

– Отчего ты так смел, поэт?

– Оттого, правитель, что за меня вечность. Когда-нибудь люди будут говорить о тебе: он жил при поэте Нааве.

– Но разве не я затеял все эти стройки? Освоение пустыни, каналы, плотину, наконец. А дубы, которые станут рождать бананы?

– Тщетны дела твои, правитель. Гордыня владеет тобой, но не здравый смысл. Лишь в одном я оправдываю тебя: ты тоже жертва. Собственного всевластия. Не ты один виновен, что власти тебе дано больше, чем разума и знаний. И некому остановить тебя.

– Ты сам выбрал себе судьбу, – хмуро сказал Иосия. – Как и тот человек, будешь распят. В первый же базарный день на рынке. А ещё лучше – на горе Голгофе вблизи города.

– Я это знал, правитель. Об одном лишь хочу тебя просить. Потоп, о котором говорил тот человек, не выдумка. Плотина не выдержит. Вели остановить стройку.

– Об этом не проси, – сухо сказал Иосия. – Этого не могу даже я. Если мы перестанем строить, не нужны станут зэки, лагеря, чиновники, которые ведают строительством или собирают налоги. Но ещё хуже: не станут нужны энтузиазм и вера. Не реки мы поворачиваем – умы людей; не каналы строим – невиданное доселе государство. Стоит остановиться – что тогда? Что можешь ты предложить взамен?

– Человека, правитель.

– «Человека», – передразнил Иосия. – Да чего он стоит, человек? Человек – это только материал. Сырец.

По знаку правителя стражники Яиреба вошли в залу, схватили за руки Наава. Вдруг Иосия властным жестом остановил их.

– …Народ станет кидать в тебя камни, – словно продолжая собственные мысли, сказал вслух. – И всё же ты был прав, Наав. Твои стихи останутся жить вечно. Но без твоего имени. Имя будет моё. Я тоже умею ценить вечность.

– Ну что ж, правитель, мы оба обречены. Я – на смерть; ты же – быть вечным рабом системы, которую создал не ты и не Учитель, а сама история в отместку за попрание её законов.

Иосия отвернулся. Маленький, жалкий, он стоял и смотрел, как стражники уводили Наава. Изменить ничего уже было нельзя. Правителю стало жалко себя. Он, Иосия, пленник. Но чей? Маленка, Яиреба, Лота, Суса? Любого из них он мог приказать убить, но, даже убив их, он все равно останется пленником…

– Проследи за казнью, – велел он появившемуся Яиребу и скрылся в своих покоях.

Плотина хоть и не вполне была достроена, Моахед по приказанию Яиреба рапортовал за неделю ровно до праздника Освобождения рабов. В тот же день о великой победе на всю страну раструбили газеты, и теперь праздник готовились отметить особенно торжественно. Подготовка празднеств, как всегда, поручена была Яиребу. По его повелению центр города и все подступы к Высочайшей трибуне наводнены были стражниками и войсками; гражданские лица допускались в центр лишь по особым пропускам. Зато за мостом, носившим имя правителя Иосии, – так же как дворцы, мастерские, арены для ристалищ и зоопарк, – где начинались дома для народа – убогие, низкие, выстроенные наспех общежития, где люди трудились, ели, спали, теснились на убогой своей жилплощади, рожали и зачинали за ширмами детей, пили вино и пиво, валялись пьяные, стояли в очередях, с каждым годом, несмотря на карточки, становившихся все длиннее, с домами ежедневных политзанятий в центре каждого квартала, с вытрезвителями, тюрьмами, судами, свалками, грязью – в этом городе царило необычайное оживление. Люди, доставленные со всех концов страны, чтобы пройти перед Высочайшей трибуной, – здесь были высокие, красивые аккадцы, семиты, хетты в юбках, которым запрещено было именоваться хеттами, выходцы из Ура, бородатые ассирийцы, вавилоняне, бронзовые египтяне из национальных районов; отдельными группами стояли вчерашние строители канала, переодетые в чистую одежду и накормленные досыта, спортсмены, ветераны былых войн – все томились и ожидали, когда правитель Иосия взойдёт на Высочайшую трибуну. Над бесконечными колоннами демонстрантов развевались огромные транспаранты из бычьих кож: «Слава величайшему отцу народа!», «Да здравствует великий Вождь-Учитель!», «Канал и плотину – в подарок Вождю!», «Слава великому Вождю и его доблестным соратникам!», «Тридцать пятой годовщине Освобождения рабов – ударный труд!», флаги и портреты правителя Иосии. Такие же точно портреты, только больших размеров, висели на каждом здании, даже на конюшнях, банях и туалетах. Между колонн, втиснутых в грязные, узкие улицы, гремели оркестры, люди танцевали, пели, здесь же торговали финиками, бубликами, сдобными булочками, а также вином и пивом.

Но вот по чьей-то команде люди принялись строиться в колонны.

– Быстрее, быстрее, – торопили стражники, подгоняя людей пиками, – сейчас поднимутся на Высочайшую трибуну.

Люди из специальных отрядов Яиреба, но одетые в полотняные одежды и сандалии, как все, только на правой руке у них были красные повязки, напоминали спешно десятникам и сотникам:

– Не забудьте все улыбаться и помахать рукой для выражения всеобщего счастья.

Отдельно выстраивались колонны физкультурников, девушек с цветами, молотобойцев, каретников, шорников, крестьян, согнанных в коммуны и теперь со снопами в руках славивших свободное счастье труда. Между взрослыми строились пионеры. Рождённые в новые, счастливые времена, они были чужды предрассудков и беспощадно разоблачали пережитки своих родителей; особо отличившиеся, отправившие родителей на канал для перевоспитания и торжества идей правителя Иосии, выступали сегодня в колоннах десятниками и сотниками.

Наконец раздалась команда, и колонны из узеньких, тёмных и грязных улиц стали выходить на площадь у моста. Здесь они снова остановились. Предстояла вначале велосипедная эстафета в знак мира и дружбы с соседями. Велосипедисты изготовились, в возбуждённом ожидании застыли колонны, грянули оркестры – так продолжалось минут десять, пока правитель Иосия медленным старческим шагом не взошёл на трибуну и не встал под своим портретом. Вслед за правителем поднялись соратники: Маленк, Яиреб, Лот, Лазарь, Ефрем и Сус. Трое из них стали по левую руку от правителя Иосии, трое других по правую – и демонстрация началась…

…Зэкам велели срочно выстраиваться на митинг. Слухи были разные: одни, в особенности молодые, надеялись, что теперь их отпустят по домам, к новой, счастливой жизни; другие, напротив, что всех отправят в пустыню поднимать целинные земли; но были и такие, кто ожидал распятия или иной смерти – они становились теперь не нужны, страна могла обойтись без них, а некоторые, в особенности бывшие инженеры, поговаривали о потопе. Старик Зайнаб пробовал разговаривать об этом с охранниками, но те не слушали и смеялись над Зайнабом.

– Ты, старик, много думать хочешь. От ума и строишь плотину.

– Нет, какой у меня ум. Я в том грешен, что в прошлой столице жил.

– Тогда, что ж, до конца жизни копать. Пустыни хватит.

На митинге, как всегда, приезжий столичный оратор славословил правителя Иосию и безмерное счастье будущей сытой жизни, потом заговорил о покорении пустыни, где уже собирали с дубов первые бананы, а гигантская пшеница давала урожай невиданный, втрое больше, чем в соседнем Египте.

Зайнаб закрыл глаза. Радостное чувство сопричастия захватило его. Сколько поколений его, Зайнаба, предков жило впроголодь, сколько умерло в рабстве прошлой проклятой жизни, а вот он, счастливец, дождался (что стоят по сравнению с этим бывшие его муки на канале, высылка, гибель детей): поворот рек, канал, плотина, оживление пустыни – слава правителю Иосии! Твёрдой рукой из мрака прошедшей угнетённой жизни вывел народ свой быть хозяином жизни новой и счастливой.

Зайнаб забылся от восторга, не слушая больше оратора, лишь время от времени вместе со всеми до боли ударял в ладони при имени правителя Иосии. От счастья трудовой победы новые светлые мысли пришли к нему: «Если стражники скажут, что я враг народа, значит, я действительно враг».

И все думали так; и все мечтали идти в пустыню – в том одном состояла для них радость, чтобы ненужную жизнь отдать Вождю. Разве что Иовал да ещё человек пять или шесть думали иначе, но Иовал молчал и другие все молчали…

В мире же, пока они стояли, происходило вечное и вместе неладное. Вечным были солнце, земля, горы, река, не понявшая ещё свою ловушку, трава, рыба, не успевшая погибнуть, птицы, ящерицы, мелькавшие среди камней. Неладной же была плотина, похожая на грубую заплату, перегородившую путь воде; вода, поднимавшаяся всё выше; незаделанный проём плотины; бараки, вышки с часовыми, огромные плакаты из воловьих кож: «Свобода – это осознанная необходимость!», «Да здравствует Отец народа!» и «Человек – это звучит гордо!».

Зэки слушали сменявших друг друга ораторов, особенно одного, Залха, принявшегося выкрикивать лозунги, и сами стали кричать за ним. Они так увлеклись, что не заметили даже, как вода, устремившись в незаделанный проём плотины, подхватила щебень, брёвна и вздувшиеся, почерневшие тела мёртвых, – через несколько минут плотина оказалась размыта, воды с гор обрушились на них и хлынули в долину.

Трижды прокружив по городу, велосипедисты промчались перед Высочайшей трибуной. Вслед за эстафетой колонны стали втягиваться на площадь через узкую горловину моста имени правителя Иосии.

На трибуне, несмотря на котурны, правитель Иосия казался мал, хотя соратники были ещё меньше – высоких он не терпел, – и даже чем-то похож на таракана: усы, кепка и бескостная, вялая старческая рука – и однако толпы, вырвавшись на площадь из давки моста, ревели от восторга, размахивали портретами, флагами, букетиками цветов и непрерывно скандировали лозунги: «Вождь – это мир», «Да здравствует великий правитель Иосия!», «Вперёд, к торжеству великой идеи!». Эти скромные, безвестные пролетарии, писцы и жители коммун – от потерявших плодородие полей, от вырубленных садов, от бесчисленных каналов и великих строек, которые никогда не заканчивались, низкорослые, полуголодные, но вместе счастливые счастьем всеобщего ожидания, – шли по площади бесконечно, сменяясь то бешено мчащимися тачанками, то колоннами физкультурников, то на редкость малорослыми школьниками, хотя по всей стране отбирали для парада самых высоких. Отдельно шли чёрные почти, в папахах и пёстрых халатах жители пустыни – в руках они от счастья и гордости несли дыни, арбузы, мешки с изюмом и финиками, которые, по их убеждению, росли исключительно по мудрости правителя Иосии, велевшего выращивать их летом. Теперь же они недоумевали, как раньше всё это ещё лучше росло на их землях.