Текст книги "Эксперимент (сборник)"

Старики
(рассказ)

Хозрасчетный доктор Славин заблудился в самом центре Москвы, и когда он отыскал наконец Колокольников переулок и вошел в тёмный, обшарпанный дом без номера на фасаде, глубоко ушедший в землю, так что окна первого этажа находились на уровне тротуара, с распахнутым настежь тёмным провалом парадного, на часах было уже без пяти минут шесть. В распоряжении Славина оставалось минут пятнадцать-двадцать, и он все больше начинал нервничать, потому что как раз сегодня собирался с женой на премьеру спектакля американского драматурга Эдварда Олби «Что случилось в зоопарке». В темноте, едва не свалившись со ступеней, он нашарил кнопку звонка и нажал – резко, требовательно, дольше, чем обычно, как бы передавая людям, что находились по ту сторону двери, свое нетерпение. Но там, похоже, плохо слышали. Лишь в ответ на второй звонок послышались раздражающе медленные шаркающие шаги, потом долго возились с замком, и наконец перед доктором Славиным предстала маленькая худенькая старушка, она же и больная.

Квартира была коммунальная, сталинских времен. В голом коридоре на пустых стенах висели три вешалки, пыльная лампочка была без абажура, за открытой дверью кухни в умирающем свете бесснежных сумерек пузато троились уныло одинаковые фанерные шкафчики для посуды, и только угол, где когда-то стоял керогаз – на стене ещё, казалось, оставалась копоть – был пуст.

Впрочем, сейчас это было даже на руку Славину – убогость квартиры упрощала церемониал визита; не надо было тратить драгоценные минуты на торжественное мытье рук, сразу возносившее его над задёрганно-беспомощной участковой. Между тем старушка, двигаясь не по прямой, а, скорее, по полукругу, поближе к стене, медленно и осторожно пересекла коридор и открыла дверь комнаты. Доктор Славин с некоторым сомнением повесил дублёнку и четырёхсотрублёвую бобровую шапку на вешалку в пустом, не внушающем никакого доверия коридоре и последовал за ней. Помещение, куда он вошёл, только весьма условно можно было назвать жилым. Собственно, комната даже была большая, метров двадцать, но стены её, как лицо старушки морщинами, были испещрены глубокими трещинами, потолок в двух местах обвалился, зияя потемневшими от времени, обитыми дранкой досками перекрытия, сырые обои у наружной стены топорщились, сквозь давно немытое, мутное, занавешенное какими-то тряпками окно виден был глухой полутёмный переулок; под окном сложены были старые газеты, сундук, наверное, ещё с дореволюции, из оборванного дивана торчали ржавые пружины, и он для чего-то был накрыт газетами. В середине комнаты стояли покрытая одеялом раскладушка, стол, наполовину заставленный цветочными горшками с хилыми растениями, здесь же в глиняной вазе искусственные цветы, выцветшие от времени бумаги и газеты, лекарства, стопка анализов за много лет, два старых шатких венских стула, и только фотографии на столе и на стене, – симпатичный белокурый мальчик, мужчина с женщиной лет сорока, улыбающиеся, одетые по послевоенной моде, ещё один мальчик, востроносенький и чернявенький, молодой человек, потом он же с грудным ребёнком на руках, улыбающаяся девушка, – придавали жилищу вид хоть какой-то устроенности, связывали с текущей за этими убогими стенами жизнью.

Доктор Славин пододвинул один из двух сохранившихся стульев, усадил старушку и сам присел напротив неё.

– Ну, пожалуйста, рассказывайте, Ревекка Ильинична.

– Что рассказывать? Плохо мне, очень плохо. Видите, как я живу. Приходил участковый врач, Пономаров. Выписывает таблетки. Разве таблетки мне помогут?

– Но всё-таки, что вас беспокоит? Болит сердце? Кружится голова?

– Что беспокоит? Вот Пономаров анализы сделал. Говорит: «Хорошие анализы. Что вы хотите в восемьдесят два года?» А что я хочу? Слова не скажет. Пальто и то не снимет.

– И входит задом? – усмехнулся доктор Славин.

Не надо было так говорить. То была совсем другая история, и слова эти принадлежали не ему, но доктор Славин их запомнил, как запоминал и разные другие выражения, и вот повторил сейчас. Там тоже была трагедия, непохожая и вместе похожая на эту, потому что, в сущности, все трагедии старости одинаковы – одиночество и болезни.

В тот раз его тоже вызвали к старой женщине. Только рядом с ней, восьмидесятилетней, была дочь – две пожилые женщины в десятиметровой заставленной комнате. Мать ни на что не жаловалась: безучастно лежала на диване и так же безучастно поднялась, дала себя осмотреть. Ей, пожалуй, было легче, чем дочери, смерть уже заглядывала в глаза. Та же чувствовала себя виноватой. По просьбе дочери продала дом в Ростове, приехала к ней, а здесь вместе с матерью оказалась совершенно ненужной. Её собственная дочь даже не пускала к ней внуков, которых она вырастила. И деваться им обеим было некуда.

– Купите себе дом под Москвой, – посоветовал доктор Славин.

Но женщина печально покачала головой. Деньги она почти все отдала дочери.

Доктор Славин, как и положено, выписал рецепты; выписал и тазепам – последнее средство от одиночества и обиды – и поспешно, слишком поспешно, он ведь был их единственный знакомый в этом огромном, неприветливом, чужом городе, поторопился уйти; участковый, тот ведь «входил задом». Но было тяжко выслушивать чужие обиды, вникать в чужие семейные дела, пытаться во всём этом разобраться, когда всё равно не можешь помочь, и всё-таки, провожая его на лестничную площадку, женщина благодарила:

– Спасибо, доктор. С вами хоть поговорить можно.

– Ничего, ничего, всё ещё наладится. Старайтесь не настраивать себя так. Дочь ведь вам родная. Надо с ней по-доброму, – добро и мудро, как ему казалось, советовал доктор Славин.

– Нет, я знаю, ничего не наладится, – женщина покачала головой. – Сама виновата, не сумела воспитать. Она у меня училась в аспирантуре, я её жалела, растила за неё детей. А теперь даже не разрешает на порог внукам.

И вот теперь случайно, просто вырвалось у него, он повторил её слова.

– Что? – переспросила Ревекка Ильинична.

– Ничего. Извините. Это я так, вспомнил. Так что же всё-таки вас беспокоит?

– В прошлый раз Пономаров говорил, что плохой гемоглобин. Выписал таблетки. Не может же он мне выписать другую жизнь. Я уже двое суток ничего не ела. Только рисовую кашу. Больше ничего у меня нет. Неужели вот так можно человека бросить?

– У вас никого нет?

– Да, почти никого. Вот мой муж на фотографии. Пятнадцать лет назад погиб. Он был у меня ответственный работник. Работал в институте с секретными документами. Его послали в командировку в Киев, а ночью в поезде возник пожар. С ним ещё были два сотрудника из института. Они проснулись, увидели, что дым, и убежали в другой вагон. Потом один из них вспомнил, что забыл носки, и вернулся. И опять не разбудил. А муж, и ещё один человек там был, когда проснулись, уже было поздно. Тот ещё выскочил, только обгорел, я ходила потом к нему в больницу, а мой, видно, полез за документами, и ему стало плохо.

– А те двое? Откуда вы знаете про носки?

– Они сами рассказали. Говорят, что растерялись. Я ходила к секретарю. Спрашивала, разве могут они быть в партии?

– Исключили?

– Нет, только вынесли выговор. Разве они станут меня слушать. Секретарь так и сказал: «Не можем же мы их отдать под суд. Нет состава преступления». Говорят, у одного из них отец был большой начальник.

– А дети? У вас были дети?

– Да, был один сын. Очень даже хороший сын. Умер три года назад. Послушный, добрый. А потом, как женился, его будто подменили. Даже перестал приходить. Невестка за что-то меня ненавидит. Может, оттого, что у меня пенсия шестьдесят рублей и я ничем не могла им помочь. Мне сказали, что у неё обнаружили рак груди. Ведь когда ходят облучаться, это, наверное, рак?

– Вероятно. А кто же приносит вам продукты?

– Летом я сама ещё. А сейчас лёд. И тут у нас горка. У меня два соседа. Так у одного девочка жила из техникума, сам он живёт в другом месте, у жены. Мальчики к ней приходили, гуляли. Так хоть иногда приносила продукты. А теперь её выгнали. Нажаловался другой сосед.

– А этот сосед?

– Он меня даже не пускает на кухню. Или телефон заберёт. Мне плохо, я хочу вызвать «скорую помощь», а телефон у него. Он меня хочет отравить. Сколько раз уже опрыскивал мой стол на кухне. Говорит, что травит тараканов. И у себя в комнате что-то травит. Такой запах идёт, я боюсь умереть.

– Может быть, гонит самогон?

– Не знаю. Я даже боюсь у него посмотреть. Он меня убьёт. Раньше он мне говорил: «Вы умная, Ревекка Ильинична, вы мудрая», а теперь крутит пальцем возле виска.

– Значит, раньше он к вам неплохо относился?

– Раньше я была здорова. Полные сумки носила. Он, бывало, лежит, болеет после выпивки, я ему грудинку несу или рыбу сделаю… А теперь я не могу… Вот видите, как я живу. Четыре года, как соседка сверху затопила. Вся мебель пропала. Видите, какой потолок? Скажите, как мне жить дальше?

– Вы должны писать. Добивайтесь, чтобы вам дали новую комнату. Может быть, там и соседи будут лучше.

– Сколько я звонила в исполком! Депутат приходила. Обещает завтра-послезавтра вот уже четыре года… Да что вы хотите. У неё свои дела. Двое детей. И что она может? Ко мне с двумя сумками пришла.

– Так пишите. Это ведь нетрудно – писать. В газеты, на радио… Нужно было писать на съезд…

– Вы думаете, я могу? У меня всё перед глазами плывёт. Я так напишу, что скажут ещё – сумасшедшая.

– Но у вас же есть знакомые?

– Одна племянница. Она из Ленинграда. У них была большая семья. Все погибли в блокаду… Мать от голода, у отца – пневмония, у брата – тоже истощение… Она вышла замуж за чебоксарца. Он её забрал к себе. Так у неё сердце, гипертония. Я написала им письмо. Её муж, Ваня, прислал телеграмму.

Ревекка Ильинична долго рылась в бумагах на столе, наконец отыскала пожелтевший бланк: «Аня лежит больнице гипертония сердце Писали газеты радио Отвечают предлагали семь вариантов всех отказались Больше ничего сделать не можем».

– Не знаю. Может, она уже умерла. Мне ничего не сообщают.

– Так, значит, вам всё-таки предлагали другую комнату?

– Я ходила, никто не открывает. И разве я могу одна переехать?

– А другие знакомые? Вот же сколько у вас фотографий.

– Раньше я их собирала на праздники. Я так вкусно готовила фаршированную рыбу. Весело было, хорошо. Ещё муж был жив. А теперь давно никто не приходит. Все старые… Вот видите, – она показала на фотографию востроносого, черноглазого юноши, – племянник мужа. – Ему звонили из поликлиники. Обещал прийти и не пришёл. Кому я теперь нужна…

– А вот этот? – Доктор Славин показал на фотографию белокурого симпатичного мальчика.

– Я его нянчила. Они тут жили, в этой квартире. Он теперь школьник.

– И не могут вам помочь? У него же есть родители, бабушка.

Ревекка Ильинична покачала головой.

– Доктор, может быть, вы куда-нибудь напишете? Неужели ничего нельзя сделать?

Что же он должен делать? Куда идти, от кого добиваться? Разве у него есть время? Разве он сам, вместо того, чтобы отдохнуть, не бегает по вызовам после работы? Он всегда избегал унизительных, доводящих до бешенства хождений по государственным учреждениям, не мог выносить очереди. Нет, нет, не надо быть дураком, – при мысли о тех, кто обязан был о ней заботиться, доктор Славин почувствовал стеснение в груди; так бывало всегда, когда он испытывал ярость. Но кто? Кто виноват конкретно? Депутат с двумя сумками? Председатель исполкома? Невестка, больная раком? Племянница, которой, может быть, нет в живых? Люди на радио? Или он, доктор Славин? Ну уж нет, он-то, пожалуй, меньше всех. Он ненавидел бюрократию. Но и они, бюрократия, государство, аппарат, которые были обязаны, – они ведь тоже люди; они, как и все люди, нередко приходили к доктору Славину на приём. Среди них были красивые молодые женщины – их-то он не ненавидел, были очень больные, были неудачники, были разведённые, и у каждого, как у него, своя семья, свои проблемы, свои дети. Они умели только писать бумаги и делали то, что умели. А другому, то есть действовать, решать, их не научили. Нет, никто конкретно не был здесь виновен. Нет закона, обязывающего быть добрым. И службы такой нет. Они не хуже и не лучше, чем он. У всех защитная реакция, все хотят забыть, не хотят думать, все слишком задёрганы, слишком заняты. Злой воли здесь нет. Просто исчезло милосердие… Стена, глухая стена…

– Я не знаю, Ревекка Ильинична, я не знаю, чем смогу вам помочь. Позвольте вас осмотреть.

Сердце у неё было ещё неплохое и давление, как ни странно, тоже. И электрокардиограмма, с учётом возраста, вполне терпимая. Конечно, склероз церебральных артерий. Но стугерон этот Пономаров, как она говорит, уже выписал без него. Оставалось лишь выписать успокаивающее. «Если вы не в состоянии изменить жизнь, старайтесь на неё не реагировать».

В театр он уже опоздал, и теперь времени у доктора Славина было предостаточно. Ведь всё равно придётся встречать жену после спектакля. И, поддавшись внезапному порыву, доктор Славин предложил:

– Ревекка Ильинична, давайте я схожу в магазин.

– Мне очень неудобно, доктор. Получается, что я вас вызвала, чтобы вы сходили мне в магазин.

– Ничего, мне всё равно придётся ожидать жену.

Он взял старую, вытертую сумку, единственную, какая у неё была, и отправился в магазин. Но по дороге никак не мог переключиться. Вспоминал…

Эта Ревекка Ильинична не первая обездоленная из его пациентов. Был ещё потрясший его гостиничного типа дом в Текстильщиках или Кузьминках – бесконечные двери в бесконечных коридорах. Маленькая, метра два, с газовой плитой прихожая, маленькая комната, забитая старой мебелью, так что даже не пройти, и другая старушка – фамилию он уже давно забыл – с огромным от асцита[16]16
  Асцит – скопление жидкости в брюшной полости.


[Закрыть] животом. Он, естественно, назначил мочегонное и рекомендовал через две недели вызвать его опять.

– У меня пенсия пятьдесят рублей.

– Ну, тогда вызовите участкового.

– А она не знает. Назначает какие-то таблетки, а от них никакого проку.

– Пусть положит вас в больницу.

– Говорит, не положено. И боюсь я больницы. Из больницы прямо на кладбище.

– Что же я тогда могу сделать?

И другой старик, совсем недавно, где-то на Автозаводской улице. Бывший доцент, хотя без степени, семидесятипятилетний Робинзон в двухкомнатном заброшенном острове своей квартиры. Вторая, нежилая, комната с толстым слоем пыли на полу, так что видны были недавние трёхлапые следы кота, с наваленными на столе, на шкафу и прямо на полу старыми газетами, папками и книгами; и сам старик, одичавший, заросший, в давно не стиранном нижнем белье, в маленькой комнате с грязным неубранным столом и незастеленной кроватью, на которую сверху было наброшено старое солдатское одеяло. Увидев доктора, он заплакал.

– Спасибо, что пришли. Никто, кроме вас, ко мне не ходит. Только я и кот. Видите, у него нет одной лапы. Я его подобрал, инвалида.

Кот, огромный, пушистый, словно почувствовав, что говорят о нём, спрыгнул с подоконника на кровать.

На старике были старые, истлевшие шерстяные носки, из которых торчали грязные, изъеденные грибком пальцы.

– Участковая говорит: «Разве можно так опускаться?» А у меня просто нет сил. – Старик всхлипнул.

– Вам никто не помогает?

– Это только говорят – тимуровцы. А на самом деле никому никакого дела. Только на выборы и приезжают, чтобы проголосовал. Один раз я попробовал позвонить в фирму «Заря». Очередь две недели. Потом пришли две школьницы. Пока ходили, все магазины закрылись. Принесли одни пирожные. Я их угостил. Сказали спасибо и больше не приходят.

– А у вас никого нет?

– Почему, сын. Четыре года уже не приходит. Ждет, пока умру. Иногда звонит по телефону. Сначала разводился с женой, потом переезжал к другой женщине. Ему не до меня…

…И был ещё старик, семидесятивосьмилетний. Доктор Славин лечил его целый год, даже чуть больше. У этого старика были родственники, он иногда перезванивался с ними по телефону, к тому же и жил не один – с восьмидесятисемилетней тёщей. Но она, в свои восемьдесят семь лет, ещё летала в Париж к внуку и обычно, пока доктор Славин сидел у старика, успевала спуститься с высокого, в старом доме, третьего этажа без лифта во двор с собакой – собака была породистая, холеная, колли, память о дочери – погулять и вернуться обратно. И всегда успевала купить в кулинарии тёплые, мягкие, с корочкой пирожки с повидлом и они, доктор Славин и старик, ели эти пирожки и необыкновенное, приготовленное из роз варенье, и доктор Славин, нарушая все приличия, подкладывал себе ещё и ещё, а старик наливал вино – сам он не пил, но таков был церемониал. И всё-таки… Ведь этот последний год доктор Славин был его единственным собеседником…

От электрокамина струилось приятное тепло, беседа текла неторопливо, и Славину было приятно, развалившись в мягком, усыпляющем кресле, сидеть в просторной пятиугольной комнате со старинными фотографиями бывших фабрикантов и инженеров, альбомами на французском языке и картинами, напоминавшими ему Шагала, – слушать и выспрашивать о давно минувшем. И странно живописная мозаика рождалась перед ним: начало века, двадцатые, тридцатые, Малевич, Шагал, Кандинский, Дягилевские сезоны, лагерь на Ангаре, ледяное холодное безмолвие, как на картинах Кента, – отец старика был художником, и сам старик, радиожурналист когда-то, а потом грузчик, солдат и снова радиожурналист, пытавшийся написать и так и не закончивший воспоминания, которые теперь были интересны лишь одному Славину и которые он пытался заполучить. А потом старик умер; вместе с ним выпал из грандиозной мозаики ещё один маленький, невосполнимый кусочек истории. Воспоминания так и не достались Славину.

Умер Роман Александрович, скорее всего, от сердечной недостаточности, но на вскрытии – просто случайная находка – у него оказался рак почки. И тёща позвонила Славину:

– Как же так, Георгий Михайлович, неужели нельзя было поставить этот диагноз?

В сущности, Романа Александровича всё равно нельзя было оперировать, к тому же его, кроме Славина, смотрели ещё два уролога, он был слишком тяжёл для обследования и смертельно боялся больницы, и всё-таки неприятный осадок оставался на душе…

…После Романа Александровича оставалось немало написанных отцом картин, признанных когда-то буржуазными и вредными, а теперь составлявших немалое состояние, так что на похоронах оказалось довольно много народу, в основном близких и дальних родственников, претендующих на наследство. Сам Славин на похоронах не был; это всё рассказывала ему тёща.

…Доктор Славин выложил из сумки сыр, колбасу, хлеб, пакет кефира, печенье. В овощном отделе была очередь, и он не стал терять время. Очереди выводили его из душевного равновесия.

– Ну вот, Ревекка Ильинична, теперь, с вашего позволения, разрешите вас покинуть. – Доктор Славин улыбнулся с чувством выполненного долга.

Всё, сейчас он выйдет за дверь и надо забыть, забыть… Одинокие старики – это слишком неприятно и безысходно, чтобы об этом думать. Не думают же люди о собственной смерти.

– Доктор, я вам так благодарна. Вы не оставите мне свой телефон? Может быть, я опять попрошу вас приехать.

Доктор Славин молча заполнял квитанцию. Относительно телефонов была строгая инструкция.

Оставив свой телефонный номер, врач мог бы заняться частной практикой, отбить у поликлиники пациента – ради этого больной не должен был получать советы по телефону. КРУ[17]17
  КРУ – контрольно-ревизионное управление.


[Закрыть] всегда было важнее гуманности. К тому же, если честно, доктору Славину и самому не хотелось бы сюда приходить. И всё-таки, может быть, его телефон – последняя ниточка, связывающая её с жизнью. Георгий Михайлович записал номер, поклонился и направился к двери. Ревекка Ильинична, опять полукругом, держась ближе к стене, провожала его до выхода.

– Доктор, я всегда буду вас помнить.

– Спасибо, – пробормотал Славин и тут же подумал про себя, что «всегда» – это, в сущности, очень недолго.

– А может, вы сами когда-нибудь мне позвоните? Мне так тяжело одной. Уж лучше бы поскорее умереть.

– Хорошо. Обязательно позвоню, – бодро пообещал Славин…

К театру он решил идти пешком и пришёл почти к самому концу спектакля. Встретил жену у гардероба.

– Ну, что там случилось в зоопарке?

– Жуткая нудятина, – отвечала жена. – Там какой-то изгой, Джерри, не может найти себе место в жизни. Никому не нужен, одинок; пристаёт с разговорами к случайному мужчине, навязывается, и тот его случайно убивает… Конечно, я понимаю, что об этом нужно говорить, что тут трагедия, что они хорошо играют, но я, в конце концов, пришла отдохнуть. Я целый день бегаю как заводная. И мне бы лучше что-нибудь повеселее.

– Ну да, у нас же этого не бывает. Зачем нам ещё их проблемы, – усмехнулся Славин. – А ты бы посмотрела, где я сегодня был.

– Ну, всё-таки вряд ли так.

– Искусство – всегда преувеличение. И, несмотря на это, почти никогда не дотягивает до жизни.

Они долго молчали, держась под руку. Было скользко и холодно, и они торопились к метро. Наконец жена прервала молчание.

– О чём ты задумался?

– Да так. Хочу написать пьесу. Похоже, это единственное, что я могу сделать.

Но пьесу он так и не написал, и никогда не звонил Ревекке Ильиничне. Его закрутили дела.

1987 г.