Текст книги "Эксперимент (сборник)"

Но Лиде некогда было думать. Она и не думала, не облекала свои чувства в слова, просто не могла избавиться от шока. Но и чувствовать тоже было некогда. Оксана быстро вела её сквозь ряды в конец рынка, в тупик, где между складами, гаражами, домиками охраны и лежбищем бомжей располагалась дирекция, к Гасану. Лида уже знала: Гасан на рынке самый главный хозяин. Крупнейший акционер. Никто не видел, были ли у него на самом деле акции, как никто и не знал толком, что представляет собой этот огромный рынок – ОАО, ЗАО или ООО, а может быть, десятки разных ООО или фирм-пустышек; у женщин и мужчин, с утра до ночи трудившихся на рынке, даже мыслей таких не было. Подобные мысли могли только мешать, но все знали: Гасан и его братья на рынке главные хозяева. То ли потому, что рынок действительно принадлежал им, то ли потому, что им подчинялись местные бандиты и милиция. Был, правда, ещё директор, бывший полковник-афганец, но он только собирал деньги, ездил к чиновникам улаживать разные дела и возил взятки. А хозяин – Гасан. Он заседал с чиновниками в нескольких крупных фирмах, встречался с иностранцами, выигрывал аукционы и тендеры, и на рынке вся торговля овощами, фруктами, квашеньями, орехами, сладостями, мясом, рыбой и стройматериалами принадлежала ему. Ещё говорили шёпотом – наркотиками, но это точно никто не мог знать. Продавцов на рынке было множество: русские, украинки, молдаванки, азербайджанки, даже лезгинки и аварки; вместе с мужчинами-азербайджанцами, земляками и дальними родственниками Гасана, они создавали видимость конкуренции, но в действительности работали от множества принадлежавших Гасану фирм. Оттого и цены были почти везде одинаковые. Почти. Хитрец Гасан специально держал на рынке несколько очень дорогих торговцев – у них никто ничего не покупал, кроме самых отпетых новых русских, но зато, покупая у других торговцев, обычные покупатели радовались, что купили намного дешевле.

Гасан, местный олигарх и, говорили, лучший друг префекта, очень толстый азербайджанец с колышущимся пузом – именно такими изображали на картинках капиталистов в прошлой советской жизни, – сидел в окружении пяти охранников за накрытым клеёнкой шикарным столом и играл в нарды. Подняв голову, Гасан оценивающе посмотрел на Лиду, непроизвольно причмокнул, на секунду тяжёлый взгляд хозяина стал сладким, даже увлажнился, но тут же он отвернулся к нардам и, не поднимаясь и не здороваясь, распорядился:

– Поставьте её на хорошее место. И комнату отдельную, чтобы никто не мешал.

Тотчас к Лиде подскочил какой-то плюгавый мужчинка, задыхающийся от подобострастия, и суетливо провёл её дальше, подписывать какие-то бумаги. Потом он протянул Лиде ключ и, расплывшись в улыбке, заговорил чисто по-бабьи:

– Ну, женщина, не знаю даже, за что вам так повезло. Вы ещё ничем не заслужили. Другие, бывает, месяцами ждут милости.

Лида, ничего не понимая, смотрела на него. Он тоже – снизу вверх – смотрел на крупную Лиду. Лида обратила внимание на его суетливые маленькие волосатые ручки. На коротеньком безымянном пальчике справа сверкал несоразмерно большой перстень.

– Вы, женщина, очень понравились хозяину, – сказал он и облизнулся.

Лида, всё ещё ошарашенная, едва отвязавшись от семенившего за ней сладковзглядного мужчины, вышла во двор, то есть опять на рынок. Почти у самой двери дирекции два дюжих бритых охранника, выпятив грудь, со смехом теснили старичка, кричавшего:

– Эта ведьма опять мне подсунула гнилые яблоки. Пусть отдают квартиру, – старичок едва не плакал и размахивал палкой, – я буду жаловаться хозяину.

– Ну и не ходи на рынок, раз тебя обманывают. От тебя одна морока, старичок-дурачок, – смеялись охранники. Один из них несильно толкнул старичка, и тот жалко растянулся на асфальте.

Лида хотела помочь старичку подняться, но Оксана схватила её за руку.

– Тут ни с кем нельзя связываться, наделаешь делов, – строго предупредила землячка и стала разъяснять Лиде: – Этот охальник, хозяин, кобелина, почти никого не пропускает. Это всё равно как печать ставит в трудовую книжку. Видала, и на тебя положил глаз.

– И тебя тоже опростал? – догадалась Лида.

– И меня. Я что, особенная какая? Не убудет. Зато теперь у тебя будет хорошее место. В первом ряду. Раза в два больше заработаешь. Только смотри в оба, – женщины могут сделать тёмную. Или подговорят шпану. Будут завидовать. У них, чтоб попасть в первый ряд, ушло несколько месяцев. И ещё не забудь каждый месяц подмазать Гномика.

Насчёт женщин, оказалось, Оксана сильно преувеличила. Может, как раз позавидовала сама. В первый же день с утра, а день был будний и покупателей почти не было, так, копеечные старушки, к Лиде сама подошла познакомиться молдаванка Соня с соседнего лотка.

– Не знаешь, на чьём ты месте? – поинтересовалась Соня. Лида, естественно, не знала, только вопросительно смотрела на Соню. – Ну вот, не знаешь, – торжественно сказала Соня, – а надо бы знать. Землячка тут наша была, Виолетта. Имя-то красивое. И сама как артистка в опере. Обрюхатил её Гасан. И она побыстрее домой.

– Зачем? – удивилась Лида.

– Ну как зачем, – стала пояснять Соня, – мужик там у неё. Переспит с ним, он и не будет знать. Мужчины в этом деле тёмные. Сам тоже виноват. Дома бьёт баклуши, пьёт без работы, а бабу послал зарабатывать.

– Не в бордель, чай, послал, а на рынок, – подключилась к разговору Сонина напарница Ирина, тоже из Молдавии.

– Да оно лучше бы в бордель, – рассердилась Соня. – Две соседочки у меня, в Молдавии, молоденькие, херувимчики. Добрались до Амстердама. Квартал Красных фонарей. Так там совсем другие деньги. Твёрдая валюта. Профсоюз. Если что, сверхурочные. А у нас тут тот же бордель, только без денег и без профсоюза. Никаких прав. Ты сама-то при мужике? – поинтересовалась у Лиды.

– Нет у меня мужика, – созналась Лида. – У нас всех мужиков сгубили шахта и водка. А кто остался – тех непонятная жизнь.

– Да, – с сарказмом подтвердила Ирина, – наши мужички-белоручки мрут от капитализма, как мухи. Не могут приспособиться. Не то что бабы.

– Скоро будет Амазония, – по-умному заключила Соня.

Гасан, хозяин рынка, в распахнутой на волосатой груди рубашке, появился перед Лидой через неделю. Он по-хозяйски осмотрел Лидин лоток с овощами и фруктами, оторвал виноградину, поинтересовался:

– Заработком довольна? – И, не дожидаясь ответа, распорядился. – Поехали со мной, девочка.

– Куда? – растерялась Лида.

– Сама знаешь куда, – рассердился Гасан. От нетерпения его акцент был сильнее, чем обычно, огромный живот колыхался.

– А товар? – как за соломинку попыталась ухватиться Лида.

– За товаром посмотрит Эльшан, поторгует без тебя. Скоро вернёшься, – отрезал Гасан.

Эльшан, дальний родственник Гасана или только земляк, торговавший вместе с Лидой, – он присматривал за ней и в то же время старался держаться в тени, чтобы не раздражать покупателей, – спрятался было при появлении хозяина, но, почувствовав, что нужен, вернулся на место и по-собачьи смотрел на Гасана.

– Всё сделаю, хозяин, – поклонился Эльшан, не оставляя Лиде простора для отступления.

Отпираться больше Лиде было нельзя. Далеко в Ленинском осталась маленькая дочка, о которой Лида всё время думала. Непокорных Гасан выгонял с рынка. Это был волчий билет, с которым нигде не устроиться.

«Надо идти, – поняла Лида, – это как печать в трудовую книжку».

Странно получалось. Кругом была Москва и никакой Москвы не было. Город-подменёнок. Не-Москва. Ещё в школе, в другой жизни – да, тогда была жизнь, необустроенная, полуголодная, жизнь-мачеха, но всё-таки жизнь, не выживание, как сейчас, – Лида мечтала о Москве. Пойти в Кремль, в Третьяковку… Но сейчас она никуда не ходила. Как сказал один покупатель, подвыпивший мужчина, бывший интеллигент, она жила в андеграунде. Её мир назывался подземельем. Из всей Москвы Лида видела только Казанский вокзал и рынок. Вокруг Лиды были озабоченные, вечно спешащие, бегущие – от себя, что ли? – толпы, толкотня, москвичи, приезжие и – пустой город. Чужой огромный город, из которого – так казалось Лиде – вынули сердце. Город без сердца, без людей, всё больше похожий на Ленинский. В Ленинском были маленькие, разваливающиеся дома, бараки и пьяные, потерявшие себя, опустившиеся люди, а здесь среди старых, серых, грязных девяти– и двенадцатиэтажек вырастали новые, иногда даже красивые дома, выделяясь пустыми глазницами. Но это ничего не меняло.

Люди в Москве казались такими же потерянными, как в Ленинском. Проезжая в трамвае или в автобусе, Лида смотрела на окна – чужие окна, пустые окна. Чужой город, занятый собственным выживанием, собственным стрессом, кичащийся своим невидимым богатством. Город невиданных контрастов. Иногда Лиде казалось: город-враг.

Бывало, в коротком сне Лида пугалась, ей казалось, что она снова в Ленинском. Во сне Ленинский и Москва сливались в нечто единое. Что это было – Россия? – Лида не знала. Что-то мучительное, непонятное, противоестественное, как залоговые аукционы. Пустые дома, пустой рынок, без гастарбайтеров. С ними случилась беда. Эта беда летела на крыльях, покрывая землю, как толстопузая саранча. Люди с рынка – Оксана, Соня, Ирина, Эльшан, все работавшие там гастарбайтеры – узбеки, таджики, молдаванки, украинки, русские, шахтёры из Ленинского, что ложились на рельсы и стучали касками на Горбатом мосту, все они были накрыты этой бедой-катастрофой и никак не могли выбраться. Беда, словно вихрь, крутила и вертела их, не давая подняться. Все мечтали выбраться по-разному. Узбеки, таджики – вернуться домой. Соня хотела уехать с семьёй в ЕС. А Ирина, разведённая, – зацепиться за Москву. Но у неё ничего не получалось. Москвичи, сколько она ни заигрывала, проходили мимо или сами были без жилья. От этого Ирина с каждым днём становилась злей. А Оксана, соседка из Ленинского, пристроилась – вышла замуж за своего старичка. Только Лида не знала, что делать – то ли вернуться в Ленинский к дочке, то ли, наоборот, забрать дочку в Москву. В какую Москву? Куда? К старичку, что ли? Старичок тот самый, что жаловался охранникам и размахивал палкой, а потом упал. Немного странный старичок. Подходил к Лиде и просил у неё яблоко.

– Ты хорошая, добрая, – говорил старичок, – иди ко мне жить. Спаси меня. Я скоро умру, всё оставлю тебе.

Лида хотела старичку поверить. Но Ирина, сердющая, прогнала старичка прочь.

– Он всё врёт, сволочь. Он давно продал квартиру. Подписал договор с фирмой… Ничего у него нет. Он всё забыл, сумасшедший.

Иногда во сне Лида видела храм, но в храм она не ходила. Храм был холодный, пустой и чужой, как Москва… Адвентисты – это другое, они были тёплые, разговорчивые, звали к себе домой, поили чаем…

…Не хотелось Лиде просыпаться. Рано. Но нельзя спать – надо бежать на рынок.

Наяву Лида старалась не размышлять, жизнь и так слишком тяжёлая. Прожила день, жива, и ладно. О будущем думать было страшно. Поднять дочку – это было главное. Но Лида не каменная. У неё ещё были чувства. Так вот, по чувствам получалось, что никакой Москвы для Лиды не существовало. Москва – это там, где свет, где музыка и театры, но ни света, ни музыки вокруг не было; был только Рынок, огромное копошащееся чрево невидимой Москвы. Огромный Рынок-чрево, где Бог перемешал беды, слёзы и языки. Даже не чрево, камера огромного многокамерного организма, заполонившего Москву. И она, Лида, в этом огромном чреве, как Иона внутри кита. Только ей, Лиде, никогда не выбраться на сушу, не услышать Божий глас и не стать праведницей. Про Иону – Лида помнила – рассказывала бабушка, что он спас Ниневию, отвратил от греха. А кто спасёт её, Лиду, с её маленькой дочкой, кто спасёт это кишащее чрево? Всех мучающихся, страдающих в нём? Она, Лида, обречена – никакой Бог не поможет – жить в этом огромном чреве, среди бесконечных улиц-лабиринтов, забитых товарами, складами и людьми, пропитанных запахом рыбы и гнили, криком торговцев, скрипом железных тележек, которые с руганью тащат грузчики, похожие на бурлаков. Семь дней в неделю с утра до вечера без выходных и отпуска вдали от дочурки. С перерывом только на редкие праздники, когда приходит милиция, закрывает ворота в чрево и выгоняет бездомных, живущих здесь же, на складах – китайцев, вьетнамцев, таджиков и просто бомжей – на улицу. В остальные дни в этом чреве идёт непрерывная торговля, кипит суетливая жизнь, этот муравейник никогда не пустеет и не отдыхает. Сама Лида давно превратилась в муравья, стала микроскопической частицей гигантского муравейника, частицей огромного чрева. В этом чреве своя иерархия: выше всех Гасан и его братья, под ними – хозяева помельче, ещё ниже – арендаторы; отдельно идут покупатели; отдельно – милиция, бандиты, контрабандисты; ниже всех – китайцы, вьетнамцы, таджики, киргизы – эти чаще всего живут незаконно, ночуют прямо на рынке возле складов, за ними охотится милиция и берёт взятки, их избивают скинхеды, обирают бандиты, иногда их показательно высылают на родину, с которой они бегут обратно в это гиблое чрево; такие, как Лида, – между самым низом и серединой, бесправные, но не настолько, как таджики; бездомные, но не на улице; безденежные, но не до такой степени, как те, что оставались в Ленинском.

Лида раньше никогда не была жадной, да ей и жалеть было нечего. Но здесь, в этом чреве, она полюбила считать деньги, раскладывая мятые сотни, пятисотки и тысячи на три части – одну часть отправляла домой, в Ленинский, для дочурки, другую – на расходы, и самую маленькую кучку – на будущее. С тех пор как Лида жила в этом чреве, в этой вечно временной жизни, у неё почти не было прошлого – его она видела только во сне – и совсем не было будущего. Вместо будущего – полная неизвестность. Будущее бывает, когда живут, а она не жила – выживала. Вот ради этого неизвестного, виртуального будущего, ради дочки – у Лиды было бедное, безотцовское детство, но у дочурки и этого нет – Лида собирала деньги. Суммы, впрочем, получались совсем смехотворные. И всё же, как Сизиф, она катала свои камни.

Между полузабытым, безрадостным прошлым и невидимым будущим, думать о котором Лида страшилась, оставалось мимолётное настоящее – дни на рынке и короткие ночи; долго не было даже мужчины. На рынке хороших мужчин не было, только жадные торгаши да выживший из ума старик, предлагавший Лиде квартиру, которой у него не было. Зато рядом постоянно крутился Эльшан, дальний родственник и прислужник Гасана, жадно глядевший на Лиду. Крепкий и хитрый азербайджанец. У Эльшана была жена, но она безвылазно сидела с детьми в Нахичевани, где-то в глухом кишлаке. Эльшан лишь посылал ей деньги. Возвращаться в Нахичевань он не собирался. Получалось, почти свободный мужчина, с ним можно было провести годы этой – непонятно на какой срок – временной жизни, пока не наступит неизвестное будущее. Лида стала жить с ним, даже надумала родить сына и забрать к себе из Ленинского дочку. Эльшан вроде бы был согласен. Лида даже стала искать для дочурки школу, немосквичек брали с трудом, за деньги. Получалось, что жизнь хоть и временно, но налаживается. Беда, что все годы стояла рядом – с забастовки или с приватизации, когда закрыли шахту, а шахтёры ложились на рельсы, а может, со смерти мужа или отца, которого Лида не знала, – чуть отступила и стала рассеиваться, как, бывает рассеивается туман утром. Лида почувствовала себя почти счастливой, стала смеяться и даже сходила в церковь, в которой раньше никогда не была, поставить свечку. Но Бог не помог. Отчего-то Бог с самого рождения невзлюбил Лиду. Эльшан поначалу обрадовался её беременности, но потом испугался и стал уговаривать Лиду сделать аборт. Получалось, в этой жизни она ни на что не имела права. От аборта Лида отказалась – жизнь уходила; Эльшан ничего не сказал, не переменился, не стал Лиду больше уговаривать. Она даже наивно подумала, что сожитель смирился со своим отцовством, но в один день – Лида была уже на шестом месяце – Эльшан исчез. С утра они, как всегда, торговали вместе, потом Эльшан отошёл за товаром и не вернулся. А вечером после работы Лиду вызвал к себе Гасан.

– Эльшан уехал на родину, в Нахичевань, к жене, – сообщил Гасан, оторвавшись от нардов, так что живот его заколыхался, – больше не вернётся. Это нехорошо, что ты его обманула. Поезжай домой, там родишь, поднимешь ребёнка, вернёшься. – Гасан протянул Лиде деньги ровно за два месяца, почти как декретные. Он улыбался, но не Лиде: сегодня вечером Гасана ждала новая девочка.

«Куда мне ехать? – хотела спросить Лида. – Что мне делать в этом мёртвом Ленинском? Умирать с голоду?» Потолок закачался над ней, Лида едва ухватилась за стол.

Но Гасан отвернулся, сделал вид, что ничего не заметил. Лида взяла деньги и покорно вышла. Той же ночью она купила плацкартный билет и поехала в Богом забытый Ленинский, к дочке. Что делать дальше, Лида не знала. Беда снова на крыльях летела за ней…

…Лида вышла из поезда с вещами ранним утром на полузаброшенной станции. Убогая страна лежала перед ней. Фонари почти не горели. Людей вокруг не было. Россия… Туман… Туман окутал лицо и отяжелевшую фигуру женщины… Поезд медленно уполз. Всё исчезло в тумане…

Июнь – июль 2010 г.

Случайная встреча
(рассказ)

В кои-то веки Владимир Брайнин собрался слетать с женой на отдых в Египет, даже с боем прошёл регистрацию, таможенный контроль и сдал вещи – хотел уже расслабиться и свободно вздохнуть, как вдруг оказалось, что вылет задерживается минимум часа на четыре. Самолёт, по слухам, застрял то ли в Турции, то ли в Арабских Эмиратах. Да если бы один только этот чартер, так нет, сразу рейсов пять или шесть. В зале ожидания набилась масса возбуждённого народа, стало душно и потно, негде притулиться, почти сразу объявились энтузиасты, начавшие собирать подписи, чтобы по возвращении обратиться в суд. Кое-как на кончике стула пристроив жену с ручной кладью, Брайнин попытался отыскать представителей авиакомпании – узнать точно, что происходит и каковы перспективы, – он во всём любил точность и порядок, но тех не было и в помине. Перед duty free начинался митинг. Брайнин не любил пустую говорильню, но деваться было совершенно некуда. Он подошёл. В середине разъярённой толпы, размахивая руками, стоял в белоснежной блузе и в шортах старый знакомый Брайнина Алексей Свиблов, Лёша, с которым Брайнин уже лет пятнадцать не виделся. Рядом с Лёшей была пышнотелая, седовласая, с усиками женщина, по виду прилично его старше. Впрочем, и сам Лёша, хотя и оставался худощав, изрядно был помят и сморщен жизнью, совсем не красавчик-соблазнитель из хирургического отделения, каким когда-то его знал Брайнин. Лёша тоже заметил Брайнина, приветственно махнул рукой и, на полуслове прервав речь, первый кинулся навстречу. Судя по экспрессии, с которой он бросился к Брайнину, Лёша был слегка подшофе.

– Какими судьбами, старик, в Таиланд? – громко радовался Лёша, удивляясь и обнимая Брайнина.

– В Египет, – слегка отстранился Брайнин, – на Таиланд не тяну. Притом море – везде море. Пирамиды ещё ни разу не видел.

– Да, пирамиды великая вещь, – согласился Свиблов. – По случаю нашей встречи надо бы выпить. Я приметил хороший французский коньяк неподалёку. Да ещё такая отличная компания. – Свиблов был просто в восторге. – Нам ведь надо часа четыре продержаться. Парадокс: кафе есть, коньяк, пожалуйста, а туалет по ту сторону государственной границы. Мы ведь с тобой уже не в России. Хоть умри, назад не пустят.

Свиблов подошёл к жене, что-то шепнул ей на ухо, та кивнула в ответ. Лёша представил её Брайнину:

– Мой бывший коллега, эскулап высшей категории.

– Отпускаю Лёшу ненадолго под вашу ответственность, – шутливо, но вместе и слишком настойчиво сказала жена Свиблова.

Брайнин отметил про себя её плохо скрытое недовольство, но тут же и забыл о нём.

В кафе Лёша оперативно принёс бутылку коньяка, разлил по небольшим рюмкам.

– Ну, как живёшь? – весело спросил он. – Мы с тобой, если память не изменяет, последний раз виделись лет пятнадцать назад, даже уже больше, на баррикадах.

– Да, – подтвердил Брайнин, – в ГКЧП. Ты тогда куда-то исчез.

Лёша хитро улыбнулся.

– Видишь ли, – он снова поднял свою рюмку и они выпили, – бывшая жена отпустила на баррикады, а я покрутился немного и сбежал к любовнице. Жаль, что там всё так быстро закончилось. А ты торчал до конца? Свергал железного Феликса?

– Двое суток, – сказал Брайнин серьёзно, не принимая игривый тон Свиблова. – Мы, может быть, были идеалистами в то время, но нам было за что сражаться. Дико устали от тоталитаризма и, как второго пришествия, ждали демократии. – Брайнин умел говорить красиво, но обычно стеснялся, сейчас же коньяк снял скованность и он чувствовал себя в ударе. Много лет Брайнин молчал, а тут захотелось поговорить.

– Вот как, – снова усмехнулся Свиблов, – я не знал, что ты такой идеалист. Вроде бы всегда был себе на уме. А в девяносто третьем? – Лёша снова наполнил рюмки.

– В девяносто третьем я стал другим, – задумчиво вспоминал Брайнин, – совсем другим. Я как раз затеял своё дело, и на меня тут же наехали бандиты. Обратился было в милицию, так там с меня запросили немалые деньги. Словом, дело пришлось бросить. Это и был мой момент истины. Я понял, что демократия – это не только выборы и слова на трибуне, а – люди. Они там спорили из-за власти, из-за собственности, из-за схемы приватизации, из-за амбиций, может быть, ещё из-за чего-то, а до меня и моей семьи им не было никакого дела. Ни тем, ни другим. Политики всегда говорят о народе, о принципах, а мы – не народ, мы – просто люди, что-то более мелкое. Я к тому времени начал понимать: надо думать о семье. Убьют – никто не поможет. Разумный эгоизм – основа процветания общества. Мы для них массовка, а я массовкой быть не хочу.

Они снова подняли рюмки.

– Эк тебя, однако, перекрутило, – ёрнически, показалось Брайнину, ухмыльнулся Свиблов, – помнится, ты в своё время схлестнулся с главврачом из чистого принципа. Мы, знаешь, удивлялись. А тут такой поворот. Обидели человека.

«Да он дерьмо, циник, – с обидой подумал Брайнин. – Безразличное дерьмо».

– Будто меня одного перекрутило, – недовольно возразил Брайнин. – Всю страну перекрутило. Люди устали от политики… и ещё больше от политиков… Все устали. Всем и так всё ясно. При большевиках страна копила силы, интеллигенция ждала часа, – и что? Пар вышел в свисток. Спасибо Борису Николаевичу. Всё вернулось на круги своя. Реставрация.

Странно. Брайнин никогда не говорил так и даже не думал так чётко, пока был трезвый, а сейчас, пьяный, стал высказывать очевидные и даже мудрые мысли, наверняка бывшие у него в подсознании.

– Медицину ты забросил, эскулап? – перевёл тему Свиблов.

– Работаю в медицинской компании, торгуем оборудованием. Это не медицина, конечно. Но хоть приличный доход. Жить можно. В девяностые, ты помнишь, что стало с медициной.

– И я тоже, – подхватил Свиблов, опрокинув очередную рюмку, – я с медициной тоже завязал. К счастью и к большому сожалению. Жена у меня… вот эта, с усиками, нотариус.

– Давно?

– Не то чтобы очень. Примерно с того времени. С девяносто третьего года. – Лёшины глаза увлажнились, Брайнину даже показалось, что Свиблов хочет заплакать. – Ну а я вокруг неё создал фирму.

– Значит, ты теперь риэлтор? – уточнил Брайнин. – Не жалко профессию?

– Тогда – нет. Тогда – деньги. Молодой был. А сейчас немного жалко. Ты слышал про рассёлы? – неожиданно спросил Свиблов.

– Что за рассёлы? – не понял Брайнин.

– Ну, расселения иначе, – уточнил Свиблов. – В те годы это было жутко выгодно. Народ был ещё непуганый, совдеповский, лохи. Коммуналок пруд пруди. Наследие развитого социализма. На этом многие делали состояния.

– И ты?

– И я. На квартире от десяти до пятидесяти тысяч долларов. А бывало и больше. – Свиблов снова выпил. – Только этот бизнес закончился. Капитализм сделал своё дело. Коммуналок больше нет. Разве что самые безнадёжные.

– Но ты ведь не бедствуешь, – глупо улыбнулся Брайнин. Он чувствовал, что лицо его расплывается в пьяноватой улыбке, но ничего не мог с собой поделать, мышцы его не слушались. – Вот, ездишь в Таиланд.

– Четвёртый раз едем в Юго-Восточную Азию, – признался Свиблов. Язык у него, как и у Брайнина, чуть-чуть заплетался, а лицо пошло красными пятнами. – Только я за этот Таиланд продал дьяволу душу. Выкупаю квартиры у цыган.

– Что? – опять не понял Брайнин.

– Ну, они пьяниц разных вывозят из Москвы. Иногда и не пьяниц. Всяких. Стариков. Одиноких. Не только цыгане. Конвейер. В Вязники, в Петушки, в лучшем случае в Орехово-Зуево. А там местные риэлторы – дальше, там тоже конвейер. Все хотят жить. – Свиблов вдруг замолчал, в упор глядя на Брайнина, будто что-то пытался вспомнить. – Слышишь, Володя, – наконец вспомнил, как зовут Брайнина, а может быть, что-то другое, давнее, – а я ведь ещё при Советах, когда мы работали в больнице, хотел поехать в Юго-Восточную Азию, в Камбоджу.

– Такое неодолимое влечение, – запоздало съёрничал Брайнин.

Но Свиблов не обратил на усмешку Брайнина никакого внимания.

– Понимаешь, хотелось заработать. Не забыл ещё, какая зарплата была у врача? А из-за границы привозили «Волги». Как раз был вариант вскоре после свержения Пол Пота. Там своих докторов не осталось. В министерстве приятель – не за просто так, конечно, – держал для меня место. Я же был врач высшей категории, хирург, ас. То, что надо. Только нужно было принести характеристику из парткома. Казалось, мелочь, а разверзлась целая бездна. Я ещё не поехал, а уже дикая зависть. «Как, он поедет, будет там зарабатывать в твёрдой валюте, в этом заграничном раю, привезёт “Волгу”, а мы тут будем корячиться за копейки» – так и говорили в открытую. А я как раз развёлся с первой женой. Вот из-за этого развода – это формальная причина, конечно, – чего мне только не выговорили: и аморальный тип, и чуть ли не предатель, и рвач, про советский патриотизм вспомнили, даже сняли с Доски почёта. Как раз перед самой перестройкой. Так и сорвалась Камбоджа… Такой народ… А с другой стороны… Помнишь, в больнице был такой врач, Изосимов…

– Был, и что? – смутно припомнил Брайнин.

– Ну вот он и поехал вместо меня. Через пару-тройку лет вернулся с зобом, там оказался эндемический район. Всё было разрушено. Никакой профилактики. Плюс привёз эхинококка и каких-то ещё паразитов. Умер в начале девяностых. Так что меня, можно сказать, спасла зависть коллег.

– Да, – согласился Брайнин. Он ведь тоже в те же самые годы собирался за границу. Брайнину тоже надоело сидеть в Союзе на тощей зарплате, он тоже хотел купить «Волгу» и расширить квартиру. В то время у Брайнина была пациентка, очень деловая дама. Через знакомую в МИДе за хорошие деньги она устроилась буфетчицей в посольство, сначала в Венгрии, потом в Югославии. На Запад не пробилась, но всё равно была очень довольна. Брайнин было попросил её о протекции.

– А вы знаете, это очень дорого будет стоить, – сказала так, будто он, врач, стоял перед ней нищий.

– Ничего, я найду деньги, – пообещал Брайнин. Он даже не стал раньше времени спрашивать о цене.

Но дама исчезла, так и не оказав протекцию. Тогда Брайнин стал искать ходы сам. Через одного картёжника-пациента он вышел на чиновника из Минздрава. Тот тоже любил играть в карты. К загранице не имел ни малейшего отношения, но всё же спросил:

– Как у тебя с пятым пунктом? Фамилия вроде бы слегка подозрительная.

– Наполовину, – сознался Брайнин, – отец был еврей. Умер.

– М-да, – сказал тот, сочувственно глядя на Брайнина, – а тоже, хочешь за границу. У меня есть приятель, тёзка, Олег, значит, он тебе может помочь. Не за просто так, конечно. Плюс за пункт.

Олег второй подозрительно быстро откликнулся на просьбу Брайнина. Через пару дней он уже знал, что есть вакансии в Уганду, Гвинею-Бисау и ещё, сообщил он со специфическим юмором, в Верхнюю Вольту, настоящую, без ракет.

– Что дальше? – спросил его Брайнин.

– А дальше всё очень просто, – объяснил Олег, – ты даёшь мне деньги на ресторан, я иду гулять с дамочками из министерства. Будем договариваться, – и он назвал сумму раз в десять больше, чем требовалось по расчётам Брайнина.

– Я могу пойти с вами? – поинтересовался Брайнин.

Олег поморщился, словно Брайнин говорил очень неприличные вещи.

– Мы пойдём вдвоём с приятелем. Он их близко знает. Они же не пойдут с любым. Это же чиновницы, а не шаляй-валяй.

– Но я хочу лично убедиться, – настаивал Брайнин, – я ведь вижу тебя в первый раз.

– Как хочешь, – пожал плечами Олег, – ради Гвинеи-Бисау я бы и не то сделал. – И он милостиво назвал адрес ресторана.

В назначенное время Владимир Брайнин вошёл в ресторан. В полутьме за столиком у окна на самом деле сидел Олег с каким-то парнем и с ними две полуобнажённые накрашенные девицы, мало похожие на деловитых чиновниц. Олег, спотыкаясь, подошёл к Брайнину.

– Всё о’кей, – сообщил он, – позвони завтра утром. Будет тебе Гвинея-Бисау, а может, даже и Верхняя Вольта. – На сей раз он забыл про ракеты.

Утром на звонок Брайнина Олег очень долго не отвечал. Наконец, когда Брайнин собирался положить трубку, он услышал больной, охрипший, плаксивый голос Олега:

– Алло, а, это ты? Слушай, Володя, такое дело… Вчера, спьяну, я смотрю – просто королева. Хоть под венец… А утром стало тошно, ну, смотрю, чистая блядь… И ещё что-то от меня хочет…

– А Африка?

– Какая Африка?.. Ах да… Совсем забыл. Давай встретимся дня через два. Понимаешь, неудобно было как-то в ресторане… – И Олег положил трубку.

Через два дня Брайнин, как и договорились, встретился с Олегом на троллейбусной остановке. Олег показался Брайнину маленьким, пожелтевшим и сильно помятым, отчего-то он прятал глаза.

– Понимаешь, – сказал Олег, глядя в сторону, – с твоим пунктом никак нельзя в Гвинею-Бисау. Там, – очень многозначительно сказал он, кивнув куда-то вверх, – всё проверяют.

– А в Верхнюю Вольту? – поинтересовался Брайнин.

– Нельзя, – рассердился Олег, – только в Монголию. Если хочешь, приноси документы.

Олег помолчал, ожидая реакции Брайнина, но тот сделал встречную паузу.

– В Монголию чисто по-человечески не советую, – стал убеждать Олег. – Климат резко континентальный, зимой за пятьдесят градусов, бураны как конец света, летом – пыльные бури, не лучше. Тот же социализм, только ещё более феодальный. Магазины пустые, как в Союзе. Даже ещё пустее. Наши люди в Монголии мрут как мухи. И зарплата социалистическая.

Со слов Олега получалось, что Гвинея-Бисау и Верхняя Вольта – земной рай по сравнению с Монголией. Там нет ни палящего солнца, ни мухи цеце, зато всюду полнейшее изобилие.

Скорее всего, два Олега, пользуясь случаем, мелко разводили Брайнина и вообще не имели отношения к загранкомандировкам. Эдакие два доморощенных самозванца.