Текст книги "Эксперимент (сборник)"

– Да, – сказал Брайнин, словно очнувшись, – я так и не поехал в Монголию.

– Куда? – удивился Свиблов.

– Я говорю: в Монголию, – повторил Брайнин. – Это такая страна. И ещё глупая советская разводиловка. Кто недостоин был Африки, мог поехать в Монголию.

– А, в Монголию, – ничуть не удивился Свиблов, вытаскивая из сумки новую бутылку французского коньяка. – Слушай, Володя, ты же, кажется, еврей наполовину. Чего ты здесь сидишь?

– Жена, дети кое-как устроены, скоро внуки, русский язык, – стал перечислять Брайнин.

– Да, жена, дети, – перебил Свиблов, разливая коньяк по рюмкам. – Вот мы, сидя на диване, переехали в другую страну. И при этом остались в прежней, – стал философствовать Свиблов, – понимаешь, полное раздвоение. Так не бывает, чтобы без нас, без усилий… По щучьему веленью… Мы оказались ленивы и не готовы – ни к демократии, ни к свободе, ни к бизнесу… Мы не умели, не знали с детства, нас не научили. Толкнули в воду и сказали: «Плывите». Наше поколение принесли в жертву. На самом деле, мало кто выплыл. Только самые умные и самые сволочи. А следующее поколение – у него не будет таких возможностей. Всё опять схвачено, везде чиновники, все лучшие места заняли свои. Как там говорят, все вертикальные лифты закрылись… – Брайнин понял, что это не сегодняшние пьяные мысли высказывал Свиблов, а давние, много раз повторенные, сокровенные… – В Таиланде хорошо, – продолжал между тем Лёша Свиблов, – не потому хорошо, что солнце, море, пальмы, а просто… Там можно расслабиться… Не думать… Я, знаешь, раньше был доволен, мне на всё было наплевать. Главное – деньги. А сейчас – постарел, стали сдавать нервы… Бизнес скоро развалится…

– Ты, выходит, недоволен жизнью? Ездишь в Таиланд и недоволен? – глупо удивился Брайнин. Он сам тут же понял, что сказал глупость, при чём тут Таиланд, однако слово уже вылетело. К тому же мысли в голове путались с непривычки от коньяка.

Однако Лёша Свиблов ничуть не обиделся.

– И дом на Кипре, – с полупьяной улыбкой, то ли чему-то радуясь, то ли, наоборот, отчего-то злясь, сказал он.

– Да, и дом на Кипре, – уже не удивляясь, повторил за ним Брайнин. – Мне бы дом на Кипре.

– Жена, – вдруг сказал Свиблов, – ты видел мою жену. Нотариус с усиками. Хожу как по лезвию бритвы. Русский бизнес – это как русская рулетка. Клади патрон и верти барабан.

– Ты просто выпил лишнего, Лёша, – попытался успокоить его Брайнин.

– Нет, Володя, я не пьян. Когда я пью, у меня наступает прозрение.

– Мальчики кровавые в глазах? – невпопад спросил Брайнин. Во второй раз он в тот же миг понял, что сказал что-то не то, совсем не то, что нужно было сказать, но было уже поздно, да ему, собственно, и не очень важно было, что он сказал.

– Всё мальчики. Царевич Дмитрий, – подтвердил Свиблов. – Нет, Володя, раньше мы жили лучше. Тоже гадко, если вспомнить… а лучше… Люди стали хуже. Борьба за существование… в голом виде. Дарвин или Маркс – не помню. Раньше было зло и были мы, да, мы и они, а сейчас – никакой границы… Такой вот русский парадокс. Хотели как лучше.

– Нет, Лёша, я с тобой не согласен, – пытаясь мыслить трезво, возразил Брайнин. – Мы теперь как все. Ездим за границу. Ну, может быть, чуть хуже. Родимые пятна… Переходный период.

– Да, переходный период, – неожиданно согласился Свиблов. – Когда-нибудь будет лучше. Только нас не будет. Никого. Вообще, надо признать, жизнь действительно меняется к лучшему. Только – по спирали. А люди – нет. Совсем как в сказке про Моисея. Помнишь, вышли из Египта.

В этот момент подошла жена Свиблова, нотариус с усиками.

– Что же вы, ребята, – недовольно спросила она, – коньяк пьёте и не закусываете. Разве не слышали, что объявили посадку на Паттайю?

Свиблов поднялся и, забыв попрощаться, нетвёрдой походкой побрёл за своим нотариусом. Брайнин тяжело встал, посмотрел на бутылки – одна была пустая, другая выпита на треть, – это ж надо, такая история, случайная встреча, исповедальный разговор, а спрашивается – с чего, зачем, он ведь тысячу лет не пил, ни коньяк, ни водку, теперь перед женой будет стыдно. Но не это главное. А главное сейчас было то, что с ним, и со всеми, и с Лёшей Свибловым, что-то не то происходит. Не то… Вот в девяностом, когда он, Владимир Брайнин, нёс на демонстрации перечёркнутую шестёрку[10]10
  Перечёркнутая шестёрка – требование отмены 6 статьи Конституции СССР, устанавливавшей руководящую и направляющую роль КПСС.


[Закрыть], – тогда было то. В конце восьмидесятых любили повторять слова Чехова, мода была такая, что надо по каплям выдавливать из себя раба. И он, Брайнин, выдавливал – страх. Или в девяносто первом, у Белого дома, тоже всё было правильно. А потом что-то случилось… В девяносто третьем, когда из-за бандитов Брайнину пришлось бросить своё дело, или при штурме парламента, а может, в девяносто шестом, когда Россия – не Москва, а Россия, – хотела проголосовать за коммунистов, или, может быть, олигархи, или дефолт… Что-то случилось… Поехали не в ту сторону. Украли победу… А может, победы не было? Так, иллюзии, мираж…

Промыкавшись несколько лет в середине девяностых, Брайнин устроился в свою компанию и почти перестал думать о политике. Получалось так, что никому нельзя верить. А он всё ещё хотел верить… В девяносто третьем Брайнин был за Ельцина, но с годами всё больше сомневался… Очень обидно: Брайнин был в душе за реформаторов, но они-то не были за него… Вот и Лёша Свиблов – ездит в Таиланд, а запутался… Мучается… Мы все запутались, потеряли самое главное… Самое главное… А что это – самое главное?

…Над головой что-то зашипело, сквозь треск прорвался голос диктора. Рейс на Хургаду снова задерживался. Надо было искать жену. Брайнин подумал, что вот опять происходит что-то не то, отпуск начинается слишком оригинально.

2010, август

Потоп
(повесть)

«Известно, что все, кто хотел дать людям счастье, приносили им величайшее несчастье!»

Н. Я. Мандельштам

«Не раз, мечтая о свободе, Мы строим новую тюрьму».

М. Волошин

«Через семь дней воды потопа пришли на землю.

В шестисотый год жизни Ноевой, во вторый месяц, в семнадцатый день месяца, в сей день разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились.

И лился на землю дождь сорок дней и сорок ночей».

Библия, Бытие

В 1956 году на симпозиуме библеистов в Сан-Ремо американский профессор Жирондолли сделал сенсационное сообщение, вызвавшее необыкновенно бурную дискуссию, не закончившуюся ещё и по сей день.

Жирондолли не только подтвердил доказательства великого английского археолога Леонарда Вулли о том, что библейский потоп действительно имел место в Месопотамии и Палестине, но и высказал чрезвычайно смелую и далеко идущую гипотезу о том, что потоп этот был не следствием стихийных природных сил, но, скорее, эманацией дел человеческих. Так что в известной мере американский ученый может считаться предшественником столь распространённых в наше время экологических движений.

В доказательство своей правоты профессор Жирондолли, кроме некоторых косвенных доказательств, а также фотографий обнаруженной им целой системы занесённых песками каналов, продемонстрировал клинописные глиняные таблички некоего поэта Наава, написанные несколько тысяч лет назад. То была, вне сомнения, одна из первых выдающихся поэм человечества, не менее философская по содержанию и изящная по форме, чем эпос Древнего Шумера, Давидовы псалмы или Песнь Песней – о событиях, непосредственно предшествовавших потопу: об обманутых мечтах народа, его самообмане и о кровавом правлении Иосии (Иосифа), тирана-революционера, участника восстания за отмену рабства, обещавшего народу свободу и счастье и принесшего ему величайшее несчастье.

В годы, последовавшие за докладом Жирондолли, десятки, а может быть, и сотни историков, беллетристов, политологов, философов, поэтов и даже психологов обратятся к загадочной личности правителя Иосии, к его эпохе и особенно к последнему дню, найдя не без оснований в нем нечто мрачно символическое и вместе поучительное. «День краха», – напишет один из них; «Апофеоз трех десятилетий безумств», – назовёт свой труд другой; «Конец общечеловеческой мечты», – не без злорадства отзовётся третий; «Символический конец раннекоммунистического общества», – заметит известный своим сарказмом Дж. Б. Пристли, виднейший и одновременно наиболее остроумный специалист в области древней политологии; «Крушение империи человеко-таракана», – назовет свою статью в «Нью-Йорк таймс» эмоциональный Б. Фильдингер, тот самый, что некоторое время спустя в отдельном издании обрисует правителя Иосию в тот день — на Высочайшей трибуне среди ристалищ, поклонения, любви и ужаса. И, наконец, в этой плеяде замечательных изданий следовало бы назвать ещё одно: профессора психологии Джорджтаунского университета Морица Буша «Психологический феномен правителя Иосии и затмение общественного сознания» – труд, вполне применимый к анализу целого ряда явлений в тернистой истории человечества.

Да, все они, за редким исключением, археологи, историки, публицисты, писатели, критики, литературоведы, психологи и даже экономисты станут ругать Его, мёртвого, с выклеванными глазами, сгнившего давно, испишут целые тома бумаги, среди них десятка четыре диссертаций и сразу пять бестселлеров, дождутся своего часа, часа отмщения и желчи за многократно поруганное и обманутое человечество, предадут анафеме Его и Его систему, забыв лишь в своём увлечении, что не столько личности, не гении добра или зла, но народы, классы и партии, а ещё более изобретения, труд, материальный и духовный прогресс определяют историю человечества. Ибо великие личности, как и тираны, приходят лишь тогда, когда народы готовы идти за ними.

Позволим себе заметить: сколько бы ни писали об Иосии, причиной неутолимого интереса и глубочайшего анализа явилась не сама его личность, достаточно банальная и эгоцентрическая личность почти типичного восточного тирана (Чингисхан, Тимур, Мехмет Фатих, Сталин, Мао Цзедун, Ким Ир Сен, Хомейни), но скорее «феномен правителя Иосии». Отсюда, в зависимости от взглядов, огромный диапазон оценок и мнений – от крайностей так называемой «догматической школы», вообще отрицающей историчность правителя Иосии и даже сам факт библейской катастрофы на том основании, что последний не согласуется с придуманной ими теорией спирали, до экстравагантности особой секты псевдоисториков с их неумеренной апологетикой правителя Иосии, объединившихся в общество его имени. Эти, во главе с бывшим то ли фотографом, то ли сапожником и ещё пятью или шестью «мыслителями», так называемые «молодогвардейцы» станут провозглашать вопреки логике: «Несмотря ни на что, он был велик», а древнейшую (?) в истории катастрофу объяснят не иначе как «самым древним масонско-иудейским заговором». Ибо, согласно их (псевдо)исторической концепции, история человечества есть не что иное, как борьба с неким перманентным заговором. И вот что непостижимо и вместе страшно: из тьмы тысячелетий имя правителя Иосии, проклятое, многократно кровавое, изобличённое всеми, кому не лень, имя преступника, властолюбца и негодяя, усилиями этих низколобых снова станет собирать толпы: уголовников, всякий тюремный сброд, неудачливых газетчиков, писателей с амбициями, философов без имени, несостоявшихся мессий, бездельников, честолюбцев, а больше всего глупцов.

Но мы увлеклись; сейчас нас интересует не «общество правителя Иосии», не позднейший исторический артефакт, а он сам, per se[11]11
  Рer se – собственной персоной (лат.).


[Закрыть], в окружении сподвижников и современников, как его обрисовал профессор Жирондолли. Об одном лишь следует ещё упомянуть: двенадцать лет спустя после первого своего сообщения профессор Жирондолли сделал новый доклад, почти такой же сенсационный – реконструировал по нескольким клинописным табличкам образ первого в истории поэта Наава (распятого поэта) и даже опубликовал вскоре книгу его поэзии с комментариями[12]12
  Ранее некоторые стихи Наава приписывались самому правителю Иосии.


[Закрыть]. Вот из этой книги, на русский язык ещё не переведённой, мы и узнали обо всём: о толпах, революции, отмене рабства, экспроприации банков, фанатизме, слепой вере, неверии, Высочайшей трибуне, низкорослых соратниках, парадоксах истории, плотине, библейских водах, верхушках смоковниц и пальм под водой, казнённом проповеднике, о разрушенных храмах, засыпанных песком тысячелетий каналах, лагерях для заключенных, о напоминающей лунный пейзаж земле, по которой когда-то ходил пешком Бог, о земле, превратившейся в пустыню… Пустыню Негев…

«Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем» – эту цитату из Екклезиаста профессор Жирондолли остроумно избрал эпиграфом к своей книге…

Итак…

Видения прошлого все чаще посещали правителя Иосию. Это казалось странно. Ибо что рождает воспоминания: больная совесть, страх, старость или особый склад натуры. Но Иосия был человеком деятельным, несклонным к воспоминаньям – цель, вот единственное, что интересовало его; он не был ещё очень стар, хотя и ощущал первые признаки одряхления, перед которыми бессильны были и снадобья и самые молодые и красивые женщины; совесть никогда не мучила правителя Иосию – в соответствии с теорией Учителя все, что Он делал, было неотвратимо предписано законами истории, так что Иосия не мог бы ни в чем себя упрекнуть; что же тогда – страх? Но кого Он должен бояться? Народа? Народ Его любит. За мечту, которую Иосия ему дал, народ простит любые жертвы. Классовых врагов, бывших рабовладельцев? Они давно уничтожены или скрываются в других странах. Так кого же бояться? Которого из этих шести? Маленка, Лота, Яиреба, Лазаря, Ефрема или Суса? Да, который же из них Иуда?

Он, и под Ним город. Не этот, казённый, унылый город, а тот, родной, уничтоженный Им… Да, вот так же он стоял тогда в башне, глядя в стрельчатое, узкое окно… Город узеньких неровных улочек, по которым всегда текли нечистоты, ходили женщины с тонкими талиями и кувшинами на голове и бегали мальчишки с лепешками; город таких крутых улочек, что один их конец терялся в низине, а другой прятался в небесах за облаками, с дуканами, чайханами, серными источниками, банями, с домами как ласточкины гнезда, повисшими над рекой. Город, где верхние улицы проходят по крышам нижних; город старых церквей, зиккуратов[13]13
  Зиккураты – вид храмов у шумеров и других древних народов Среднего Востока, напоминающих пирамиды.


[Закрыть] и храмов – шумерских, аккадских, арамейских, египетских, хеттских; город многих религий, богов, ветров, город самых красивых женщин…

Город, где он когда-то схоронил мать. Колокола храмов звонили вслед, рабы, навощённые кипарисовым маслом, несли гроб по узеньким улочкам, входящим в небо, выстланным коврами и цветами, на самую вершину горы, к пантеону…

В том, родном, городе прошли Его детство, юность, там Он учился в семинарии, там экспроприировал банки по заданию Учителя. Иосия тогда очень гордился этим – то было самое высокое доверие, которого мало кто удостаивался. В том городе перед соратниками и товарищами по партии на горе недалеко от пантеона он, Иосия, поклялся освободить народ от рабства… – Правитель Иосия усмехнулся, обнажив почерневшие от времени и табака зубы, но глаза по-прежнему оставались мрачны (глаза волка, или шакала, или тигра). – …Он сдержал клятву… Учитель ещё сдержал…

«Мы отменили рабство, чтобы заменить его ещё худшим, государственным рабством», – злые языки говорили, что это сказал однажды сам Учитель. Но нет, Учитель не говорил… Учитель верил, или очень ловко делал вид, что верит, что всё идёт как надо…

…Учитель… Он Учителя не любил, пожалуй… Ревновал… Аминаал… мудрец… вот настоящий Его Учитель… Из нескольких десятков юношей в семинарии Аминаал избрал Его. Он же, Аминаал, открыл Иосии, что нет Бога и что Он, Иосия, сам может стать Богом. Много чему учил Аминаал: тайной магии, истории, философии, но более всего искусству власти. Аминаал говорил: «Запомни, Иосия, чтобы стать правителем, надо уметь ждать, всегда соглашаться с большинством, говорить людям то, что они хотят слышать, и вовремя устранять соперников. Потом же, когда ты станешь правителем, народы будут любить тебя и верить твоим обещаниям, потому что народы привыкли любить и обожествлять правителей. Они станут преувеличивать твои достоинства и преуменьшать недостатки, потому что такова их природа, жалкая природа рабов. Но запомни: чем больше будут любить и обожествлять тебя простые люди, свободные и рабы, чем больше станут тебе верить, тем больше будут завидовать друзья, те, кто станет окружать тебя. Вот их и бойся, им и не доверяй никогда. А больше всего бойся самых первых соратников, тех, кто знали тебя ещё юным и небожественным. Эти никогда не признают тебя Богом, ибо втайне будут почитать себя выше тебя. И ещё запомни. Не оставляй столицей этот город. Лучше же – уничтожь его. Люди любят то, что далеко и непонятно; они никогда не простят, что один из них, такой же смертный, стал Богом». Он, Иосия, был талантливый ученик и потому усвоил три истины. Истина первая: чем ближе к власти, тем подлее должны быть люди; властитель не может доверять никому, потому что ничего так не алчут люди – ни денег, ни богатства, ни удовольствий, ни женщин, – как власть. Истина вторая: надо время от времени уничтожать всех, стоящих рядом, чтобы не дать никому почувствовать себя равным. И, наконец, истина третья: чтобы народ боготворил правителя, его (народ) надо лишить возможности сравнивать. Он не должен помнить, что было раньше; не должен знать, что происходит в других странах; но, самое главное, людей надо разобщить, заставить их бояться друг друга. Для этого Он велел всем забыть свой родной язык и говорить на новом, и всем – хеттам, и аккадцам, и арамейцам, и многим другим народам, – всем впредь велел зваться иосифитами.

И ещё учил Аминаал: народы, не испорченные культурой, любят, боятся и боготворят тиранов. В особенности же тиранов-философов, о мудрости которых слагают легенды. Он, Иосия, не был никогда философом, никогда не писал книги, разве что два-три стишка в детстве. Но философом и мудрецом Ему очень хотелось быть. И от этого он отнял книги у тщеславного Аминаала, писавшего втайне на папирусе, привезённом из Египта, а самого Аминаала отравил. А все другие книги велел сжечь…

Он, Иосия, не только выполнил заветы Аминаала. Он же и понял, что мудрость Аминаала – не больше, чем мудрость ребенка. Ибо главного не осознал никогда Аминаал: чтобы властвовать, надо иметь инструмент власти. Инструмент же этот – организация, партия, некий орден меченосцев, связанных между собой идеей, выгодой, преданностью вождю и страхом. И Он создал такой инструмент, впервые, может быть, в истории, а создав, пошёл дальше… Дальше, чем мог мечтать Аминаал… Дальше, чем Предтеча-Учитель… Пробил в толще гор каналы, соединил моря, повернул вспять реки и выстроил этот, что у ног Его, город, вместо прежней, стертой с лица земли, как пыль, столицы. Свой город… Ибо кто иной ещё мог бы повелеть выстроить такой город – в виде звезды, со сходящимися проспектами, упирающимися в пять высотных, тоже в виде звезд, башен; с дворцом, рвом, неприступной крепостью и Высочайшей трибуной, созданный Им специально для митингов, шествий, народных гуляний и демонстраций; город без церквей, храмов и зиккуратов – вместо них была Высочайшая трибуна с прахом Предтечи-Учителя; город без музеев, если не считать музей Предтечи-Учителя и Ушедших соратников (ибо кому же и поклоняться, как не мёртвым), без рынков, торговых рядов и кладбищ, потому что мёртвых Он повелел сжигать; город казарм и управлений, где тысячи писцов пишут и блюдут изо дня в день инструкции и приказы: когда пахать землю, что и где сеять, когда собирать урожай, какие и в каком количестве прясть ткани; Он же велел запретить браки с иностранцами, писать картины, если на них не изображалось счастье всеобщего труда, арестовывать за каждое опоздание на работу или если люди хоть одно нехвалебное слово скажут о Нем или о его соратниках. Другие чиновники собирают развёрстку, учитывают зэков, отправленных на канал, вычисляют, сколько нужно ещё строителей или как разжечь всеобщий энтузиазм; третьи специально заняты тем, что придумывают лозунги, четвёртые по Его повелению сочиняют сюжеты для особых писцов, которым поручено писать книги, слова песен или театральные постановки; пятые – составляют речи, которые потом будут произносить разные начальники и герои; шестые – собирают доносы; седьмые – наблюдают за самими чиновниками; восьмые – распределяют для них пайки; девятые – готовят для всех талоны, потому что Он от нехватки продуктов, а также из-за теории велел упразднить торговлю; десятые – составляют планы, как сделать народ счастливым; одиннадцатые – придумывают новые каналы или поворот рек; всего двадцать четыре категории чиновников, огромная пирамида, и на самой её вершине Он, стоглавый и сторукий, а в каждой руке проводная нить. Нити эти через колёсики-чиновников крутят-вертят счастливой марионеткой-народом.

Люди должны быть счастливы, что имеют такого Вождя-Бога, который мыслит и решает за них. Но люди неблагодарны. Иосии доложили: в городе снова появилась крамола. Какой-то ненормальный, въехавший в город на осле, мутил народ, обещая конец света и царствие небесное, где не будет ни вождя, ни кесаря. И даже будто читал стихи Наава…

Наав… Опять Наав… Мало того что сочинял стихи о Нем, Иосии, он и в лагере на канале не замолчал…

Правитель Иосия повернулся спиной к окну, вялой рукой подозвал к себе Яиреба.

– Наав… Почему он жив?

Яиреб большим, с горбинкой носом втянул воздух, сглотнул слюну и молча склонил плешивую голову.

– Нет, – опять рассердился Иосия. – Побыстрее пошлите за ним…

Моахед, начальник плотинстроя, то есть одного из бесчисленных управлений в разветвлённой системе строительства каналов, официально именуемой ордена Предтечи-Учителя управления по повороту рек, орошению пустыни и строительству новой жизни (ОПУУПРОПСНЖа), подчинённого непосредственно Яиребу и Маленку, получил срочную депешу от Яиреба. Тот, стремясь ускорить наступление новой жизни, велел на год раньше срока завершить строительство плотины, точно к очередной годовщине праздника Освобождения рабов, для чего предписывал от имени зэков, чиновников и стражников принять единодушно обращение и встречный план.

Моахед, прочтя депешу, испустил тяжкий вздох: во-первых, депеши из центра давно уже не вызывали у него ожидаемого прилива энтузиазма, во-вторых же, в голове Моахеда приказное единодушие не вязалось с усилением классовой борьбы со стороны бывших рабовладельцев и ренегатов по мере продвижения к светлеющему горизонту будущего всеобщего счастья. В этом Моахеду неясно чудилось противоречие с теорией, в непогрешимость которой он, как и все люди, кроме врагов, обязан был свято верить. Сомнение, даже самое малое, было ступенью к отступничеству и гибели. С другой же стороны, Моахед, как прошедший бесчисленную череду проверок и чисток, знал, что спорить с Яиребом все равно что самому отрубить себе голову. От этого в подобных случаях, чтобы заглушить сомнение мыслей, Моахед начинал обычно читать наизусть цитаты из избранных речей правителя Иосии. Цитаты, как правило, успокаивали и укрепляли дух, к тому же отменяли надобность думать. С цитатами, правда, тоже надо было быть бдительным: время от времени старые цитаты отменялись и их следовало забыть, срочно выучив новые. Сейчас, однако, цитатники не менялись уже года три, так что не это беспокоило Моахеда. Несомненным казалось, что Яиреб с Маленком задумали преподнести подарок правителю Иосии к празднику, как это делалось всегда. Обыкновенно, однако, подарки преподносились недостроенными. По этому случаю по всем ведомствам велено было делать специальные приписки. Они так и назывались: «подарки вождю». Были даже специальные чиновники, следившие, чтобы для энтузиазма масс не забывали о приписках. Но тут случай казался Моахеду особым: из подарка мог получиться потоп.

Моахед достал кинжал, потрогал рукоятку, ножны. Слоновья кость была тёплая, ласковая; провёл лезвием по горлу.

– Самый лучший выход, если что…

Среди партийцев в последнее время самоубийства приняли характер эпидемии. Между партийцами это так и называлось: «умер на посту». Официально же сообщалось об инфаркте, инсульте или, чаще, о происках врагов или агентов фараона, если отношения с ним были напряжёнными. Оттого и Моахед носил кинжал при себе всегда. Знал, что прийти за ним могут в любое время, хотя обычно они приходили ночью. В каждой коммуне, посёлке или даже в больших домах жили специальные люди, которым велено было не спать по ночам; люди эти служили понятыми. Моахеду было непонятно, зачем они нужны, если арестованные все равно никогда не возвращались, а понятых никогда ни о чём не спрашивали, однако понятые были. Моахед давно страшился, что вот так однажды с понятыми вместе придут и к нему люди Яиреба, – гнал от себя эту мысль и всё-таки знал, что так будет. Он, Моахед, был грешен, очень грешен. Понимал, что плотина не выдержит, даже если повернуть реки в срок, – не хватало, как всегда, цемента, бетона, плит, да и те материалы, что привозили, Моахеда заставляли отправлять на строительство дач для руководителей из столицы, так что приходилось сыпать в котлован почти одну щебёнку, которую тут же уносила вода.

С годами всё чаще Моахеду виделись дурные сны. Он просыпался в тоске, лежал, думал. Мысли были безрадостные. Что-то грандиозное, величественное происходило не так, как было задумано. Но остановить это никто не мог. Ни он, ни Маленк, ни Яиреб, ни даже сам правитель Иосия. У этого были свои законы, людям неподвластные. Он это чувствовал и тосковал всё сильнее. Особенно стал тосковать, когда начали брать спецов; ещё сильней, когда велели забыть свой язык и зваться иосифитом; но самый большой грех, который Моахед не открыл никому, даже жене, состоял в том, что когда-то, ещё мальчиком, он жил в прежней столице и уже по одному тому должен был погибнуть. Правда, он всё ещё жил. Но теперь катастрофа стремительно надвигалась.

Моахед вздохнул опять и позвонил в колокольчик. Явившемуся порученцу-зэку велел пригласить начальника стражи, чтобы приказать собирать митинг, сам же принялся выдумывать обязательства.

Дни стояли летние, длинные, последние перед осенью. Месяца два с небольшим оставалось до праздника Освобождения рабов, а с ним и до сдачи плотины. Обязательства приняли с всеобщим громким энтузиазмом на митинге. Даже зэки, чей срок уже закончился, сами от восторга просили их задержать на стройке. Письмо к правителю Иосии велели писать Нааву. Моахед вызвал его к себе, пыхтел, читая, потом велел переписывать; письмо не отражало всеобщий энтузиазм.

– Так пиши, – велел Моахед, – чтобы видно было счастье освобождённых рабов, а не уныние осколка.

– Пусть рабы и пишут.

– Они неграмотны, – строго сказал Моахед. – Но сердца их полны энтузиазма счастливого будущего.

Дела на стройке, однако, несмотря на всеобщий энтузиазм, по-прежнему шли неважно. Привезли ещё зэков; людей, говорили, брали прямо на улицах. Яиреб старался, выгребал тюрьмы, даже смертников из объявленных врагов и отступников присылали на плотину. Измождённые, бледные, с лицами, словно покрытыми подвальной плесенью, они держались особняком, тенями брели мимо Наава. Брели, шатались, носили брёвна, падали от слабости. Энтузиазм жизни лишь изредка озарял их лица. Хоронили тут же; с прежним энтузиазмом будущего мёртвые тела сбрасывали в плотину во имя грядущей сытой жизни. Материалов же, как и раньше, не хватало, и цемент весь разворовывали, несмотря на казни.

Слухи тоже были разные. Ожидали амнистию. От слухов о скорой свободе многих охватывал энтузиазм любви к правителю Иосии; говорили даже, будто Он ничего не знает, а узнав, тут же велит арестовать Яиреба. Другие, напротив, ожидали отправки в пустыню. Многие со страхом, но были и такие, что сами рвались в пустыню – кто от скуки и никчёмности жизни, другие же верили: в пустыне будет рай. Старик Зайнаб, из бывшей столицы, двадцать лет проведший по тюрьмам, рассказывал Нааву:

– Правителевы ботаники научились прививать к дубам пальмы, а у дубов, известно, корневая система мощная, сосёт воду, лесополосами растёт. Вроде бы двадцать тысяч дубов высадили. Сколько же это выйдет бананов?

Заметив неверие в глазах Наава, Зайнаб обиделся смертельно:

– А ты и вправду контрик. К ногтю вас таких. Как это можно жить без веры?

Про катастрофу не догадывался Зайнаб. Только Наав, бывший инженер Иовал да ещё несколько спецов знали, что потоп неизбежен.

– Надо предупредить Моахеда, – попытался предложить Наав.

– К чему? – возразил Иовал. – Моахед такой же раб, только сытый.

Сам Иовал раньше разрабатывал планы поворота рек и строительства каналов. Он знал, что проект его невозможен, и пробовал предупредить Яиреба, но тот не стал слушать. Велел отправить Иовала на плотину.

– Запевай, ребята. Веселей! – охрипнув от энтузиазма, скучно кричал стражник. – Веселей, веселей.

 
Канал, канал, люблю тебя, канал,
Правителем Иосией пробитый в скалах, —
 

напряглись бронзовые, обожжённые солнцем, блестящие от пота спины зэков; нестройно, вяло запели люди. Их унылые, лишённые энтузиазма и радости жизни голоса странно контрастировали с бравурными словами песни.

– Веселей, кому сказал, веселей, сукины дети! – заорал, переходя на охрипший дискант, стражник. Свист бича резко рассёк расплавленный тяжкий воздух.

 
Необъятна страна родная,
Много в ней каналов, гор и рек, —
 

прибавив энтузиазма, запели зэки, даже двигаться быстрей стали. Глыба, со дня творения приросшая к каменистой тверди, медленно подалась, шатнулась и поползла по откосу в ненасытную пасть потока.

– Веселей, веселей, – снова скомандовал надсмотрщик. Впрочем, голос звучал теперь довольно, сыто, с лёгкой отрыжкой даже.

– И как он не лопнет от пива. – От голода у Наава подвело живот, он почувствовал слабость, но заставил себя улыбнуться. Улыбаться положено было от счастья принадлежности к трудящемуся большинству.

В огромных песочных часах песок уже весь почти пересыпался – наставало время политзанятий, за которыми должен был последовать обед, то есть миска баланды с килькой или хамсой. Зэкам велели отойти в тень, позволили сесть у смоквы. Тени, впрочем, не было: главный правителев ботаник и смотритель лесов Тимох год назад велел обрубить все смоковницы; приезжали ученики его, делали привои – по последней теории Тимоха, на одном дереве могли расти разные фрукты, но новые ветви не принялись. Был слух, что Тимох недавно покаялся: неточно изучил книгу правителя Иосии, не сумел оценить хилым умишком сверхчеловеческую глубину её. Теперь же, во всеоружии самой передовой теории, он проводил новые эксперименты над гигантской пшеницей. По указанию правителя Иосии пшеницу эту посадили повсюду, выкорчевав все поля; пшеница действительно вымахала в человечий рост, но колосьев на ней почти не было, так что хлеб уже несколько месяцев выдавали строго по карточкам. Ожидали, что будет ещё хуже.