Текст книги "Эксперимент (сборник)"

Переполох
(рассказ)

– Товарищи! – Генеральный директор значительно откашлялся и торжественно, как Дед Мороз перед раздачей подарков, оглядел собравшихся. – Поступила телефонограмма. С завтрашнего дня будем вводить на заводе демократию. В порядке эксперимента.

– Чего, чего? – переспросил глуховатый мастер Михаил Савельич.

– Ну, народовластие, что ли, – популярно перевёл с древнегреческого парторг Гусев.

– Это мастеров выбирать? – опять не понял Михаил Савельич. – Так их и без выборов на такую собачью должность не затащишь.

– Не занимайтесь демагогией, – строго одёрнул его генеральный, и Михаил Савельич испуганно притих. – Дело, сами понимаете, новое. Непривычное. Нельзя допустить, чтобы захлестнула стихия. Надо провести организованно. Какие будут мнения?

– Может, приказом всё оформить? – предложил Бубукин из завкома. – Чтобы каждый взял обязательства по критике.

– Не годится по приказу, – возразил Гусев. – Требуют представить протокол.

– Кандидатуры для выступлений есть? – поинтересовался генеральный.

– Может, Митина пусть выступит? – предложил Михаил Савельич.

– Итээровка она, – поморщился Гусев. – Лучше бы передовой рабочий.

– Афанасьев не подойдёт? – предложил Михаил Савельич.

– У Афанасьева другое амплуа, – снова не согласился Гусев. – Ему бы только дифирамбы петь. А у нас перестройка, критиковать надо.

– Ну, тогда, может, Дятлов? И ударник, и семья у него, и непьющий вроде. Исполнительный опять же. По всем статьям в райкоме будут довольны… Только вот с образованием у него – неоконченное среднее.

– Ничего, в вечернюю школу пошлём, – сказал Гусев.

– Да не станет он выступать, – убеждённо возразил Бубукин. – Квартира у него. Третья очередь.

– Вот и хорошо, что квартира, – оживился генеральный. – А ну-ка позовите его сюда.

– А лучше бы всё-таки по приказу. И критику в письменном виде. Чтоб сразу видно, кто чем дышит, – мечтательно повторил Бубукин.

– Администрированием увлекаешься, Василий Ильич, недопонимаешь ситуацию, – нахмурился парторг Гусев.

– Да я чего, я как все. Вы мне ярлыки не навешивайте, – забеспокоился Бубукин.

В кабинет робко, бочком вошёл Дятлов, длиннорукий и нескладный.

– Здравствуй, Иван Егорович. Квартиру скоро, говорят, получаешь? – приветствовал его генеральный.

– Ага, должен, – робко, не зная, куда девать свои длинные руки, подтвердил Дятлов.

– А зарплата как?

– Достаточно.

– Ну, вот и хорошо, что доволен, – заулыбался генеральный. – Будет тебе квартира. Только сперва надо бы покритиковать.

– Чего? – не понял Дятлов.

– Покритиковать, говорю, надо. Сам понимаешь, время-то какое. Без критики нельзя.

– Нельзя, – согласился Дятлов.

– Ну вот и покритикуй.

– Так чего критиковать? Всем довольны.

– Да ты пойми, Дятлов, время-то какое. Это раньше были всем довольны, а теперь без критики нельзя.

– Ага, нельзя, – снова согласился Дятлов.

– Ну вот и покритикуй.

– Так чего критиковать? Всем довольны.

– Ну, курят у вас рабочие за станками? – рассердился директор.

– Курят.

– Ну вот и скажи. Или, там, обюрократились, о рабочих людях забывать стали. Квартиру, к примеру, который год ждёшь? Десятый? Ты говори, не бойся. Демократию, понимаешь, вводим.

– Чего? – удивился Дятлов.

– Демократию, говорю, вводим.

– Так чего говорить-то?

– Ну, Иван Егорович, не ожидал, – вмешался в разговор Гусев. – А вроде бы сознательный. Про подряд хоть скажи. Чтоб не формально, значит. Только как-нибудь поделикатней.

– Так чего говорить-то? – опять не понял Дятлов. – Подряд, он везде подряд.

– Ты подумай как следует, Иван Егорович, – подсказал Михаил Савельич. – Премию ведь липовую получаешь.

– Все получают, – согласился Дятлов.

– Ну вот и скажи. План-то ведь теперь большой по критике. Выполнять надо. Без премии останемся.

– И насчёт качества, пожалуйста, не забудьте, – подсказал вежливый технолог Бирюков.

– Да боязно как-то, – засмущался Дятлов. – Не привык я выступать.

– Коллектив подводишь, Иван Егорович, – строго сказал генеральный. – Не знаю даже, за что тебе квартиру давать.

– И не дадим, – подтвердил Бубукин. – Не болеет он за план. Ставит личные интересы выше общественных.

Дятлов понурился, съёжился весь и сгорбленно пошёл к двери. Похоже, он и сам уже начинал сознавать, что в чём-то провинился перед коллективом.

– Какие ещё будут кандидатуры? – мрачно спросил директор, когда за Дятловым закрылась дверь.

– Говорил же я, – проворчал Бубукин, – лучше бы в письменном виде.

Генеральный директор тяжело вздохнул.

– Трудно стало жить. Хоть бы на пенсию скорей. Чувствую, не вытянем мы этот план.

– Может, всё-таки Митина? – снова предложил Михаил Савельич.

Но тут в кабинет ласточкой впорхнула рыженькая секретарша Людочка и протянула директору новую телефонограмму: «В связи с задержкой разработки новой формы отчётности по внедрению демократии и развёртыванию критики начало эксперимента переносится на третий квартал».

– Слава богу. Как гора с плеч, – с облегчением вздохнул генеральный директор. – Напрасный, значит, переполох. А вы тут распустили языки. Премии, видите ли, липовые. Под суд захотелось…

1988 г.

Невезучий
(рассказ)

На втором этаже беломраморного редакционного особняка в странной пятиугольной комнате, некогда служившей будуаром графине – в память о ней на карнизах до сих пор размахивают гипсовыми крылышками полуобвалившиеся амуры, – сидят двое. Известный сатирик Красавский, он же зав. отделом сатиры, в толстых роговых очках и вальяжном замшевом пиджаке, восседает, как на троне, в вертящемся кресле за заваленным рукописями столом, а в углу на скрипучем диване с торчащими пружинами скромно примостился начинающий автор Плешков.

Красавский с легкой покровительственной улыбкой жестом Бога Отца протягивает Плешкову рукопись.

– Пожалуй, будь у вас имя, я бы рискнул, хоть момент и неподходящий. Посмотрите, что у вас получается. Будто везде приписки. А вам бы для начала надо указать конкретный адрес, название завода. И потом, что за тип у вас директор? Такими делами ворочает, а с него как с гуся вода. Нетипично, вызывает не те мысли. Вы бы хоть сняли его в конце, ну, исключили бы хоть из партии.

– Да, может, он и вовсе беспартийный, – наивно возразил Плешков.

– Не придуривайтесь. Где это вы видели беспартийного директора?

– Ничего я не выдумывал. Всё, как было в жизни, так и написал, – выложил свой козырь Плешков.

– Не надо бездумно списывать с жизни. Литература – не копия. Только не нужно никакого гротеска, широких обобщений. Будьте скромнее. Держитесь фактов.

– Придётся, – ничего не поняв, вздохнул Плешков. – Выбор как на выборах, через недельку-другую занесу.

– Не расстраивайтесь, – по-отечески улыбнулся Красавский. – Лев Толстой, бывало, до ста раз переделывал.

Ровно через неделю Плешков с замирающим сердцем и начисто перепечатанной рукописью снова входил в бывший будуар графини.

– Всё переделал как договаривались. – Он положил рукопись на стол перед Красавским.

Известный сатирик поморщился, как от зубной боли.

– Извините, не до вас сейчас. Заходите после пленума. Сами не знаем, на каком свете.

– А это когда? – наивно спросил Плешков, который и слыхом не слыхивал ни о каком пленуме.

– Вы что, газет не читаете? Все только и говорят, – удивился Красавский. – А ещё хотите быть сатириком.

Прошло три месяца. Дни сначала тянулись медленно, потом всё быстрей и быстрей, наконец замелькали как бабочки на лугу, и вот настал день, когда замирающий от робости Плешков вновь явился пред очи заведующего отделом сатиры.

– Как вы теперь находите мой рассказик, Игорь Максимович? – Плешков старался казаться безразличным, но замирающий голос выдавал его с головой.

– Прочел. Плохо. Робко. Мелко. Читаете газеты? Видите, какие дела кругом творятся? А у вас какой-то частный факт. Нам сейчас не факты нужны, фактов и без вас достаточно. Гротеск нужен, обобщения, сенсации. Не может сатира плестись в хвосте у фактов. Если вы напишете, что завод существует только на бумаге, кого вы этим теперь удивите? А вот если целая отрасль бумажная, это ещё, может быть, пойдёт. Понимаете, проблемность нужна, масштабы, чтобы ум за разум.

– Понял! – восторженно вскричал Плешков. – Так я через недельку.

Промелькнула неделя, потом ещё одна. Плешков, радостно изумляясь собственной храбрости, увеличил масштабы приписок сначала в пять раз, потом в десять, потом в пятнадцать и, наконец, в сто. Завод у него из настоящего превратился в бумажный, за ним исчезла целая отрасль, потом, для большего правдоподобия, несуществующая отрасль перешла на стопроцентный выпуск брака.

И вот он снова перед Красавским.

– Ну как, отправили под суд ворюгу-директора? – весело поинтересовался тот. – Так, хорошо, завода, оказывается, не было в природе. А брак у вас тогда откуда? От непорочного зачатия? Ну ничего, ничего, это сейчас не главное. Главное, чтобы покрепче.

Красавский закончил чтение и повернулся к застывшему в радостном томлении Плешкову.

– Молодец, хорошо. Возьмём прямо в номер.

Он вскочил, бодрым шагом прошёлся по кабинету, заговорил помолодевшим голосом:

– Эх, завидую я вам. Молодость. А моя на что ушла? На войну с управдомами, с алиментщиками. А сейчас…

Красавский хотел ещё что-то сказать, но тут на столе у него затрезвонил телефон. Звонок был начальственный, важный.

По сразу оробевшему, заискивающему голосу и напряжённому лицу Красавского Плешков понял, что звонил главный. Он сделал вид, что разговор его совершенно не интересует, и стал рассматривать обваливающихся амуров на потолке.

– Ясно… понятно… чего-нибудь горяченького… постараюсь… обязательно… не сомневайтесь, Геннадий Иванович, – время от времени поддакивал в трубку Красавский, и с каждым его словом сердце Плешкова замирало всё сильнее. Каким-то шестым чувством он догадался, что стал свидетелем чего-то необычайно важного, даже исторического, и что это что-то имеет к нему самое непосредственное отношение.

Плешков снова начал рассматривать амуров. Он вдруг припомнил, что в этой самой комнате в графинины времена давал свои сеансы знаменитый Калиостро. На мгновение Плешков закрыл глаза и представил, что он – Калиостро. Попробовал бы тогда отбиться Красавский. Плешков написал бы сразу пять вариантов и выкладывал бы нужный в самый подходящий момент. А ещё лучше, пожалуй, научиться гадать по вчерашней газете или, как экстрасенс, улавливать сверхслабые теле– и радиосигналы.

Наконец Красавский нерешительно опустил замолкнувшую телефонную трубку на рычаг, откинул свалившиеся на лоб волосы и вытер вспотевшее лицо.

– Фу-ты ну-ты, – отдуваясь, пожаловался он, – срочно велено чего-нибудь жареного. Как там у вас с этим жуликом-директором? Под суд идёт?

– Ага, под суд, – ничего не подозревая, ответил Плешков.

– Никуда это не годится. Скучно и пошло. Вы просто не знаете, что с ним сделать. Разве это критика? Где у вас гротеск?

И вдруг его осенило. Он хлопнул себя по лбу и, словно Архимед, вскричал «эврика».

– А что, если директора не под суд, а произвести в министры? – Красавский возбуждённо захлопал в ладоши. – Ведь это же гениально, а? Идите и пишите.

Окрылённый его дерзостью, Плешков, не чуя под собой ног, кинулся домой. За спиной у него словно крылья выросли – он теперь казался себе слетевшим с потолка амуром. Только стрелы у него были не любовные, а настоящие, сатирические…

Несколько дней прошло в муках. Но вот рассказ снова был готов, и радостный Плешков в последний раз предстал перед богом Саваофом.

– Ну и разделал я их. В пух и прах. Будут знать, что такое настоящая сатира!

– Кого разделали? – мрачно поинтересовался Красавский.

– Как кого? Очковтирателя-министра. Да вы же сами велели.

– Вы что, совсем с ума сошли? – неожиданно взревел Красавский. – Вы хоть понимаете, что вы пишете? Что со всеми происходит? Мало вам, что сняли редактора? Теперь и меня хотите погубить вместе с отделом сатиры? Что я вам сделал? Писали бы лучше про управдомов.

– Хорошо. Сделаю. Занесу через недельку, – уныло согласился Плешков и робко попятился к двери.

1989 г.

Сотрясатель
(рассказ)

– Отличная получилась статья. Смелая, энергичная, решительная. – Виктор Николаевич даже руки потер от удовольствия. – Представляю, какой выйдет фурор. Скромняга Виктор Николаевич – и вдруг такое. Ниспровержение основ. Сразу, конечно, спросят: «Как ты решился? Как не испугался? Это ведь вызов».

Ну и что, вызов так вызов. А собственно, почему вызов? И с каких это пор я должен уклоняться от социально важных, можно сказать, общечеловеческих проблем? Я ведь гражданин, в конце концов, и ничто человеческое мне не чуждо.

А что, если в самом деле слишком смело? Могут ведь испугаться, не решатся напечатать. Ведь как у нас? Полно перестраховщиков кругом. Тени своей боятся.

Может быть, лучше сначала к нашему директору пойти? Попросить его визу на всякий случай. А то и в самом деле как бы чего не вышло. А если не подпишет? Побоится взять на себя ответственность. Зачем ему? Над ним не каплет, и ладно. Что ему человечество, принципы, прогресс? Пустой звук. Ему бы только в кресле своём удержаться. Трус, ретроград, перестраховщик.

Он не станет, а мне что, больше всех нужно? И общественное мнение, конечно, ещё не созрело. Оно всегда созревает слишком медленно. Новые идеи, смелые доказательства, нетривиальное мышление – это ведь мало кому доступно.

Нет, конечно, побоятся напечатать. Тут и сомневаться нечего. Кто сейчас станет из-за идеи рисковать головой? Может, лучше уж самому исправить? В самом деле, к чему весь этот вызов, эта ненужная категоричность? Стоит ли так смело спорить с мнением маститых ученых? Виктор Николаевич решительно перечеркнул фразу «Нельзя согласиться с мнением некоторых ученых, что сосание соски не только бесполезно, но и вредно».

Потом глубоко задумался, скорбно взглянул на исписанные листы бумаги, тяжело вздохнул и написал: «Остаётся только согласиться с мнением видных ученых, что сосание соски не только бесполезно, но и вредно».

1986 г.