Текст книги "Эксперимент (сборник)"

Дом
(рассказ)

Неисповедимый человек Важин.

Что он был раньше? Бессловесная единодушная материальность, физическое тело без души, предназначенное жизни случайностью своего рождения. Что он знал в свои сорок лет? Работу, план, авралы да шабашки. Дотягивал, бывало, до четырёхсот – не в четырёхстах счастье. В деньгах, возможно, утробное блаженство сытого бытия. Но счастье – совсем иное, счастье – вылепиться из тоскливо-скучной однородности существования, самореализоваться, развиться – как куколка в бабочку – в личность. Это только тараканы на одно лицо. А человек – не таракан, даже если в тараканьем царстве. И оттого там, где жить должна душа, – ныло. В двадцать лет слегка. Двадцать, известно, возраст иллюзий и самообмана. В тридцать – пожар. В сорок – тлели угли несбывшихся надежд. Не зальёшь ни случайной любовью, ни белой. Ибо что он? Скандалист, неудачник, вечная куколка, принесённая природой в жертву. И что жизнь? Суетливая очередь в никуда… Без сущности жизнь, без смысла… Кирпич, из которого строят Дом.

Говорил, бывало, в мужской компании товарищу за рюмкой водки:

– Что ты есть, Петрович? Мгла, сырость. Сущности в тебе нет. А человек – это звучит гордо. С большой буквы писать надо.

Петрович смеялся, скаля жёлтые зубы.

– Ты, Миша, от ума глуп, а я – от глупости умён. Накось, ешь воблу.

– Хочешь, в бичи пойдём. Ты пойми, Петрович, сущности в тебе нет. Государственный батрак на производстве.

– Какая такая сущность, – отмахивался Петрович. – План есть, премия, сыт, обут, опять же лозунг текущего момента.

– А душа, душа…

– Да ты никак про Бога, – желтозубо ухмылялся Петрович. – Так я это… атеист. Накось, ешь воблу.

Стена.

Круг, и опять круг, и бег по кругу. Утром образцовой трусцой, потом с портфелем, куда Нина, случайная вот уже пятнадцать лет жена, заботливо вкладывает надоевшие бутерброды, вечером усталый, взмыленный тараканий бег. Забиться в пустоту, в спасительную щель квартиры, свалиться выжатым лимоном на тахту, уставиться бессмысленно в телевизор. Вечер для плоти, не для души. Вечером уставшая суть отступает. Для сущности ночь с её бессонницей.

Но вот – идея. Просвет вдали. Маленький шажок к сути. Прежний круг слегка разомкнулся, и Важин из него выпал. Он похудел, перестал есть, перестал спать, перестал смотреть телевизор. Идея. Теперь, торжествуя, говорил Петровичу:

– У тебя от государственной дисциплины мозги иссохли. Незачем тебе живые клетки. У тебя инструкция вместо них, план. А я – сам. Кооператив.

И Петрович, странно, даже не скалил зубы.

– Вот оно, Миша, что в тебе сидело. Битое-недобитое. Вот она, твоя сущность.

– А хоть бы и она, – с вызовом бросал Важин. – Нутро, оно от генов. А гены… Это только недоумок Лысенко обещал идеологически воспитывать. Вещество, оно глупых слов не любит.

– Ну, Бог с тобой. У Петровича, видать, тоже нутро к кооперативной собственности горело. Только прирос крепко, замшел в бюрократизме, уже не оторвать чресла.

Заметался Важин. И не он один. Много башковитых, пройдошливых мужиков заметалось и забегало по тому кругу в том городе, где шесть высотных домов и в каждом – в Рай, Гор, Хоз, Упр, Фин и Контроле – очереди, ропща, неделями к заветным дверям змеятся, а за дверьми, как в другой стране, чиновники, поголовно в сером, словно серое – знак должности, как некогда галифе, за столами сидят, бумаги пишут, решают и заседают, прикрыв рукой похожие на зевок рты.

Первым повстречался Важину Семён Ривик с шершавыми широкими ладонями и мечтательными до странности глазами.

– Я спрашиваю, кому мешала нэп? Разве государственный клей – это клей? Разве он будет держать подмётки?

Семёну вторил Армен Мкртчан:

– Разве в магазине висят штаны? Вот если я сошью штаны…

На второй день все уже привыкли и перезнакомились. Очередь – разновидность жизни, и, как всякая иная её ипостась, эта жизнь тоже стремилась к упорядоченности. Отметив с утра на руке чернилами новые номера, кооперативщики от скуки выявляли до полудня пролезших без очереди, вычёркивали их из списков, потом курили в туалете, рассказывали анекдоты, играли в названия городов или бегали в киоск за новыми журналами. В природе ещё была осень, но журналы уже печатали рождественские истории – о Князе у Бассейна, о Купце с капустными пирогами, но удачливей и хитрее всех казался туалетный Король со своим кооперативом «Аромат». Эти, как Остап на Провале, делали деньги без всякого начального капитала – просто соорудили турникеты в бывших государственных туалетах. И дальше действовали точно по Остапу: с членов профсоюза – гривенник, с нечленов – вдвое.

На пятый день поползли слухи. Будут строить кооперативный Дом. Даже объявлен закрытый конкурс. И бумага там как будто подписана. Самый большой в Европе.

– А я не хочу, чтоб там. Я, знаешь, на пять жизней сыт, когда за меня решают. – Семён Ривик, разъярившись, схватил говорившего за лацкан. – Нам отчего всегда на обочине жизни? Я, может, сам хочу.

– Да брось, Семён, – тронул его за рукав Армен, – где ты видел, чтоб тебя спрашивали.

– Оттого всё и набекрень, – остывая, проворчал Семён.

– Вы вот что, ребята, – заветно высказался Важин, – самим надо строить Дом. Кто лучше нас сможет?

– Смотри не ошибись, – боязливо засомневался кто-то. – Время, смотри, ещё зимнее. Бюрократы…

– А ты того, не мешай, отойди в сторонку, – ласково попросил Семён.

Художник Лёва на листе бумаги тут же набросал эскиз. Не дом – Дворец кооперативов. Тут и театр, и цветочная оранжерея, и галерея для картин, и переплётчики, и машинистки, и для промыслов целый зал. Ресторан в подвале. Форели и карпы плавают в бассейне. Барашки на вертеле. Гриль. Оркестр. Бар. Вход напротив – кабаре. Программа «Танцы народов мира».

А вот магазин «Продукты». Полки с вырезкой, с ветчиной, бужениной, колбасы двадцати сортов, языки, рулеты, свисают гирляндами окорока, сосиски и сардельки.

Дальше – птица. Куры венгерские, голландские, американские, кооперативные. Индейки, гуси, цыплята, перепела, фазаны.

– Плагиат, – уныло в заднем ряду возроптал кто-то. Обладателю унылого голоса невтерпёж стало рассказать про бывавшего в Америке знакомого своего соседа. Но на него зашикали, и он от страха, что ляпнул лишнее, замолчал.

– Нет, я спрашиваю, кому мешала нэп? – снова спросил Семён.

– Подождите, ребята. Идём дальше. Отдел для кошек, для собак.

Дальше – фрукты. В связках висят бананы; ананасы, инжир, хурма. Яблоки – все сорта. А груши, а дыни, а персики! Чернослив и изюм горами. Орехи…

– Я спрашиваю, кому мешала нэп?

– Кафе поэтов. Известный поэт читает свои стихи.

– Нет, я спрашиваю, кому мешала нэп?

– Кооператив «Доктор», Огромный холл. Ковры, глубокие кресла. Видеомагнитофон. Аутотренинг. Двое, расслабившись, дремлют. В углу – пациент с газетой. «Извините, вот ваша карта-кассета для ЭВМ. Здесь ваши анализы и ЭКГ. И доктор, пожалуйста, ждёт. Будьте любезны, входите».

– Мужики, да что же это такое?

– А что говорят там?

– Опять заседают. Приём ограничен.

– Нет, я спрашиваю, кому мешала нэп?

– Ну что, голосовать будем?

– А где его строить, Дом?

– Надо высылать разведку. Будем искать место.

На КП оставалось трио: Важин, Рибик и художник Лёва. Остальные ушли искать.

Впрочем, не все держались кучно. Были и что ушли. А иные остались в высотке ждать. Но там заседали вот уже две недели, а конец заседания все ещё не был виден.

Иной раз звонил телефон. Это разведка обнаруживала пустой подвал.

– Подвал не годится! – срывая голос, сердито кричал Важин. – Мы не крысы. В подвале потребность чувств гаснет. Надо рвать с проклятым прошлым. Человек – это звучит гордо.

В трубке раздавались долгие гудки.

– А может, ты, Миша, того, загнул? – беспокойно спрашивал художник Лёва, оторвав голову от холста и кистей. Он уже который день писал плакат «СОЦИАЛИЗМ – ЭТО КООПЕРАТИВЫ». Но плакат ему не нравился, что-то не так было в нём, и он, мучаясь мыслями, переписывал его заново.

– Нет, Лёва, я знаю точно. Нам нужна сущность.

– Ну смотри, смотри, – соглашался Лёва, признавая Важина главным. – Веры у меня мало.

– Я спрашиваю, кому мешала нэп? – отозвался из своего угла Семён. Он, чтоб не терять время, варил в ведре клей.

– Страха в нас много, Сёма. Нас не пугают, а мы боимся. Неужели, думаешь, прихлопнут?

– Всё может быть, – помешивая в ведре клей, раздумчиво отвечал Семён.

– А чего же тогда – с нами?

– А я, может, идейный. Вот я спрашиваю, кому мешала нэп?

И опять звонил телефон. Три подвала, один затоплен. Один чердак.

– Бог с ним, бери подвал, – уныло соглашался Лёва. – Рассредоточимся, как крысы.

– А плакат куда?

– Да бог с ним, с плакатом.

– Ты, Лёва, смотри в корень. Думаешь – мне деньги? Деньги на государственной работе воровать легче.

Семён нерешительно поднялся.

– Так я пойду, ребята. У меня клей засохнет. Разве государственный клей – это клей?

Семён уходит. Ещё один потерял веру. И как верить? Во что? Разве этот Дом может быть? Это он, Важин, его выдумал, а добрый Лёва нарисовал мечту. Разве они дети, чтоб верить?

– Ну что же, Лёва, пойдём.

– Жалко мне тебя. Куда возвращаться будешь? Я – что. Я в своё существование вернусь. Плакаты писать буду.

– Дай, Лёва, пожму руку.

Опять раздаётся звонок. Важин, бледнея, хватает трубку. Потом молча кладёт на стол.

– Из высотки. Там всё ещё заседают. И конца, говорят, не видно.

– Ну, идём.

Но они не успевают выйти. В дверь сумасшедшим вихрем влетает Семён, ставит ведро с клеем и идёт колесом по кругу.

– Эй, танцуйте! Я спрашиваю, кому мешала нэп? Вот, любуйтесь на моё счастье.

Его «счастье» – невзрачный хитроглазый мужчинка в треухе. Он только ещё вошёл и не сказал слова, а уж Важину стало ясно – этот всё может. И точно, дом у него был. Списанный, правда, то ли под снос, то ли под капитальный ремонт, но так, в списанном виде, забытый прочно, что последние жильцы съехали только вчера… И не где-нибудь, здесь же прямо, в самом центре, сразу за церквушкой-куколкой.

Вот он, дом. Стоит, повернувшись задом к проспекту, холодно взирает пустыми глазницами-окнами на вавилонскую толчею. Жёлтый, мрачный, как зимний дуб. Мужчинка идёт впереди, фонарь в руках, как проводник в Аиде, минуя кучи мусора, и Семён, как Цербер, бежит рядом, а где-то за пределами тьмы шум, ровный, отдалённый – шум предночного города, а может быть, рёв водопада. Не Лета ли там? Кто сказал, что Лета должна течь плавно, а не низвергаться водопадом? И не Харон ли идёт рядом? Лязгают ключи в проржавелом замке, ступени ведут куда-то вверх, в тьму, луч фонарика шарит по выбитому полу, по обвалившимся потолкам, и вдруг во тьме вырисовываются край матраса, шинель, армейская фуражка, стакан и пустая бутылка на подоконнике – вполне российский натюрморт – уж не царство ли бичей? Но нет, в пыли на полу никаких следов, матрас давно кем-то брошен, и шинель ничья, и стакан в пыли, даже нет следов губ – люди ушли навсегда. Из разбитой канализации струится вонь. А проводник всё идёт дальше, карабкаясь вверх по крутым ступеням; лифт не работает вечность. И только на самом верху (какой этаж? шестнадцатый? восемнадцатый? Важин давно сбился), под единственной тусклой лампочкой мужчинка оборачивается:

– Ну как, берёте?

Глаза у мужчинки хитрющие, бесовские, понимает – положение у них пиковое.

– Это не дом, дворец, – мечтательно говорит Семён. – Сказка.

– Вот оно, нутро жизни, – загадочно, без улыбки, произносит Лёва, так что нельзя понять, одобряет он или осуждает.

Тут, конечно, ещё бы обдумать, но разве будет другой дом? Пусть это, конечно, не тот дом, что рисовал Лёва. У Левы – утопия, фантасмагория, здесь – каменная, холодная реальность. Но Важин торопливо ударил по рукам.

И опять – круг. Только теперь первый шаг – Рай. Но не в тот рай, что в Эдеме, где летают птицы небесные и произрастил из земли Бог всякое дерево, приятное на вид и хорошее для пищи, а в середине дерево жизни и древо познания добра и зла. Нет, этот, облицованный мрамором, с милиционером вместо святого Петра – этот скорее для грешников. Опять очередь, как змея, а там, за дверью, то ли фурия, то ли фея. Наконец дошли. Пожалуй, скорее фея, только не стройноногая, – фея-пышка. А глаза шалые. Очень даже аппетитная пышка.

Первым входит Семён. Кладёт перед ней Устав, сучит по столу широкими шершавыми руками.

– Вот, барышня, хотим строить Дом.

– А разве есть такой закон? – удивилась фея.

– Каждый человек должен строить Дом. Посадить дерево и построить Дом, – убеждённо говорит Важин. – А иначе какой смысл?

– Я не могу разрешить Дом. Идите в Гор.

А из Гор в Упр, а из Упр в Хоз, а из Хоз в Фин, а из Фин в Контроль. Никто не знает, есть ли такой закон.

– Так возьмите Книгу, – сорвался Лёва.

– Нет, вы идите обратно в Рай. Там должны знать.

И опять круг. Рай-Гор-Упр-Хоз-Фин и Контроль.

И опять. И опять. Шестнадцать кругов подряд.

– Всё, что не запрещено, можно.

– Я спрашиваю, кому помешал Дом?

– Нет, я сойду с ума, – первым не выдержал Лёва.

– Нет, ребята, пока мы так ходим, уже потолок обрушился. Или – сами возьмём, без закона, или – чёрт с ним.

И мужичонка торопил:

– Не возьмёте – отдам другим. Распродам поквартирно.

И опять Семён. Отыскал знаете что? Кооператив «Деловые ребята». Юридическая помощь, написание уставов, составление документов, хождение к начальникам, стояние в очередях. Впрочем, они уже так поднаторели, что вовсе умудрялись не стоять. Сами – и в Рай, и в Гор, и в Упр, и в Хоз, и в Фин, и в Контроль, ко всем шести начальникам, ко всем двенадцати замам. Теперь прикиньте, на каждого зама минимум по неделе, на каждого начальника минимум по две, а они, деловые, всё обещали обделать в месяц. И ведь сделали, красота.

Наконец Дом – их.

Рушится старая штукатурка, рушится фанера с забитых окон, рушатся старые перегородки. На лица, на одежду оседает пыль. Семён Ривик, сплёвывая пыль, кричит счастливо, так, чтобы в грохоте услышал Важин:

– Я спрашиваю, кому мешала нэп?

Важин, улыбаясь, кричит в ответ:

– Брось, Семён, кто старое помянет… Мы такой, мы новый Дом построим. Всем домам Дом.

– Сладострастие, а не дом.

– Дворец, а не дом.

А Лёва, не отрываясь, пишет свой плакат, золотыми буквами по красному кумачу: «СОЦИАЛИЗМ – ЭТО КООПЕРАТИВЫ».

Армен Мкртчан молчит; взмокнув, он ворочает каменные глыбы.

Работают без перерыва, и ночью работают, и днём. Одни уходят, другие приходят. Никто не командует, каждый знает своё дело. Только художник Лёва, кажется, никогда не уходит, и Семён, и Армен Мкртчан, а Важин так даже раскладную кровать принёс.

– От энтузиазма тело крепнет, – торжественно говорит Лёва.

– Государственный клей – это разве клей? – поддерживает его Семён.

Семён за эти дни похудел, лицо посерело от усталости и пыли, на шее по-рабочему вздулись вены под тонкой кожей, скулы заострились; чтобы не терять время на бритьё, он отпустил бороду. В руках у Семёна лопата. Он, не останавливаясь, раскапывает кучу строительного мусора. Рядом с Семёном доктор Сенькин. Отставив лопату в сторону, он разглядывает на ладонях лопнувшие с непривычки мозоли.

– С малолетства любил лопату, – говорит Семён. – Через лопату чувствуешь землю. А от земли идут соки жизни.

– Я одного боюсь, – не слушая, отвечает Сенькин. – Налоги – удавка на шее кооперативов. А ну как удавку затянут.

– А ты не бойся. Бог с ним. Дыши, пока проходит воздух, – Важин в счастливом возбуждении пробегает мимо. Он чувствует, как из пустой куколки чудом начинают вырастать крылья. Ему хочется об этом писать стихи.

Постепенно зажигаются огни – с каждым днём всё больше. Огни сливаются с неоновым сверканием проспекта. Дом оживает. Жёлто-серые, старые запущенные стены розовеют в ночи – от огней и от тёплой, как кровь, краски; оживают окна, оживают лестницы, загораются вывески у входа – холодная, стылая плоть дома наливается живым теплом. Художник Лёва, счастливо улыбаясь, стоит на шаткой лестнице и делает последние мазки. Семён Ривик держит в вытянутых руках над собой ведро с краской; голубые и розовые капли, срываясь с кисти, падают на его лицо.

– Государственный клей – это разве клей?

Наконец всё готово. Лёва и Семён медленно разворачивают транспарант, прикрепляя его к фасаду Дома. Важин, и доктор Сенькин, и Армен Мкртчан, и все другие неотступно следят за их движениями и читают – по буквам, по мере того, как они разворачивают плакат: «СОЦИАЛИЗМ – ЭТО КООПЕРАТИВЫ». А ниже плаката загораются золотом названия: кооператив «Сапожок», кооператив «Портняжка», «Доктор», «Художник», «Телемастера».

Утром играет музыка, и люди, свернув с проспекта, идут к Дому. Здесь их ждут цветы, а художник Лёва расставил у подъезда свои картины. Люди разглядывают картины, а Лёва в это время пишет кистью их портреты. И к Семёну тоже заходят первые клиенты, и он, счастливо улыбаясь, отрывает старые подмётки.

– Государственный клей – это разве клей? Я сделаю – на сто лет будет.

И Армен Мкртчан, с сантиметром в руках, зажав в зубах иголки, умудряется говорить:

– Государственные брюки – разве брюки? В магазинах полно, а купить нечего. Я сошью – будете сто лет радоваться.

К полудню у Дома собирается толпа. Всем надо сшить или починить туфли, всем хочется заказать у Левы свой портрет, а у Армена брюки; и к доктору Сенькину тоже очередь, а Важин и другие мастера даже не успевают принимать заказы, но зато всё берутся чинить: и часы, и ЭВМ, и видео, и телевизоры. Они всё умеют и, главное, всё хотят делать.

А напротив Дома сидит, хмурясь, директор часовой мастерской: у него сегодня горит план. И в телеателье горит. И в фотографии – зачем фотографироваться, если художник Лёва тут же пишет портреты. И три директора одновременно снимают телефонные трубки.

К вечеру у Дома уже стоит хмурый инспектор Фин.

– Ишь ты, капиталистами быть захотели.

И начальник Упр, тот самый, что ставил подписи и разрешал «Деловым ребятам»:

– Кто позволил отдать дом? Людям квартир не хватает.

– Дом ещё в той пятилетке планировался под снос, – осторожно говорит инспектор Рай.

– Вот и снести. Обязательно снести. Надо выполнять план. Иначе какой же порядок будет?

Беспокойно спит Важин.

– Как бы что не случилось с Домом.

И Семёну не спится, и художнику Леве Глазову, и доктору Сенькину, и Армен Мкртчан не смыкает ночью глаз. И много ещё, кто не спит.

Утром, с первым поездом метро, все они выскакивают на проспекте.

В стылой синеве рассвета на Дом, как в атаку танковой цепью, идут бульдозеры, закованные в металл тараны безжалостно крушат стены.

Семён Рибик кидается под бульдозер.

– Не пущу. Лучше меня, чем Дом.

– Не хулиганьте, товарищ, отойдите.

Его берут под руки, оттаскивают в сторону. Он больше не кидается под бульдозер. Стоит, смотрит, как крушат Его Дом. И Важин стоит, и Армен Мкртчан, и художник Лёва, и доктор Сенькин, держась за сердце.

Директор часовой мастерской смеётся:

– Дурачьё. На что рассчитывали? Мы – государство, а они – кто?

Рушится крыша, за ней стены. В грудах камня и столбах пыли исчезает розовая, тёплая плоть Дома; как выдавленные глаза, пустые, без стёкол, окна. Прохожие идут мимо, останавливаются, смотрят, сплёвывают пыль и идут дальше. Лёва, не выдержав, подбегает к рабочим:

– Плакат, хоть плакат снимите.

– Отойдите, товарищ, не хулиганьте.

Ухмыляясь, инспектор Фин говорит начальнику Упр:

– Ишь ты, капиталистами быть захотели.

– Боюсь, газетные реставраторы шуметь будут.

– Ничего. Привыкайте к демократии, – усмехается инспектор Фин. – Пошумят и перестанут. Дом-то назад не встанет.

Семён Рибик шершавой ладонью вместе с пылью размазывает по лицу слёзы.

– Я спрашиваю, кому мешала нэп?

Март, 1988 г.

Сатирические рассказы из другой жизни

Экстрасенс
(рассказ)

Целых десять лет – день в день – просидел Василий Ильич в одном очень важном управлении, и бумаги сотнями – на фирменных бланках и на обыкновенной бумаге, с властными росчерками и с просительными подписями-закорючками, бумаги-повеления и бумаги-просьбы, крикливые реляции и сигналы бедствия, инструкции и приказы, жалобы и отписки, запросы и отчёты – шелестели и кружились перед ним, оседали в ящиках, порхали, будто бабочки, вверх и вниз, с этажа на этаж, от стола к столу, и говорили, кричали, просили – на особом, доступном лишь посвящённым языке. Пишут, скажем: «Просим срочно выделить запчасти ввиду угрозы остановки производства», а Василий Ильич и глазом не моргнёт: во-первых, угроза ещё не остановка, а во-вторых, если б уж настоящая угроза, так они бы не письмо прислали, а сами бы с презентом прилетели. К тому ж и расписался не директор, а только зам. И Василий Ильич, улыбаясь, откладывает заявку в нижний ящик своего стола. Или вот письмецо: голубой у них краситель на исходе. Ну и что? Зато чёрного на десять лет вперёд им завезли. А этот документ – совсем другое дело. Этот – сверху, тут уж лучше свой кураж оставь и встань по стойке «смирно»… Хотя, постойте, начинается-то он с «прошу». Неужели для отвода глаз?..

Лет через пять Василий Ильич стал чувствовать бумаги словно экстрасенс. Протянет руку и улавливает тончайшие флюиды. Если сверху – возникают тепло и зуд; от совсем высокого начальства – руки полыхают, и тотчас возникает стеснение в груди, а если снизу – руки, наоборот, холодеют, и Василия Ильича охватывают досада и апатия. С годами эта необыкновенная чувствительность у Василия Ильича настолько развилась, что он уже не только в бумагах, но и в душах людей стал точно таким же образом читать. Посетитель на порог, а Василию Ильичу уже известно, о чём тот собирается просить и как поделикатней отказать. Только о чём-нибудь подумает начальник, не успеет ещё и рта открыть, а у него в руках уже нужный документик. Дальше – больше, Василий Ильич достиг такого совершенства, что стал угадывать уже всё подряд. Вот, к примеру, как-то инженер Хвостиков потерял очень важную бумагу и стал в отчаянии рыться у себя в карманах. А Василий Ильич, от бумаг не отрывая головы, кинул ему через стол:

– Зря ты в этом кармане роешься. Ничего там нет кроме проездного.

– А в том? – совсем растерялся Хвостиков.

– А в том у тебя ровно семьдесят четыре копейки. На пиво и на сигареты «Лайка», и ни копейкой больше. Сам знаешь, лишнего тебе жена не даст.

– Где же тогда моя бумага? – схватился за голову Хвостиков.

– Приказ министра ты вчера ещё забыл в курилке. Поищи там в шкафу у двери.

– Вы прямо как экстрасенс, – изумилась Лена Красильникова и впервые с интересом посмотрела на Василия Ильича.

– А я и есть экстрасенс, – похвастался Василий Ильич.

На самом деле пропажу Хвостикова он вычислил дедуктивным методом. Было ведь письмо за подписью министра, да и из-за какой ещё другой бумаги мог бы Хвостиков вырвать у себя целый клок волос. А что Хвостиков забыл письмо в курилке, даже и думать нечего: он там целыми днями пропадает.

– Василий Ильич, может, вы и мне поможете? – попросила Лена. – У меня тут папка с заявками уже полгода как где-то затерялась.

С непривычки Василия Ильича бросило в жар, но он всё-таки закрыл глаза и нерешительно выставил вперёд мелко задрожавшую руку.

«Заявки наверняка из Лупинска. Кто бы ещё не вспомнил про них целый год? А эти хоть бы хны. Как-то позвонил им двадцать седьмого числа: «Ну как, ребята, план будет?» А они и глазом не моргнули. «Конечно, – говорят, – уже почти двадцать процентов дали». Но где же эта папка может быть? Конечно, не в столе – там у Лены ничего, кроме косметики и вязанья, нет. Скорее всего, папка валялась на столе, а потом упала за батарею, как в прошлом году».

– Так, чувствую, – не открывая глаза, прошептал Василий Ильич. – Заявки из Лупинска… лежат за батареей. Ищи внимательней…

– Ой, правда! Вы и в самом деле экстрасенс!

Слух о необыкновенных способностях Василия Ильича в одно мгновение разнёсся по управлению. Люди валом повалили к нему, и в один день Василий Ильич обнаружил два камня в почках, вросший ноготь, три супружеских неверности, пропавшую ЭВМ, двадцать четыре незаконно выписанные премии, недостачу на складе в Лупинске, откуда только вернулась ничего не обнаружившая ревизия, целый ворох липовых отчётов и приписок, а также неизвестное ранее рядовым сотрудникам заведение за городом, оказавшееся сауной с баром, – в документах оно скромно именовалось объектом социально-бытового назначения при летнем пионерском лагере «Мираж».

Что тут поднялось в управлении, описывать, пожалуй, излишне. Скажем только, что Василий Ильич недолго ходил гоголем и уже на следующий день предстал перед самим директором.

– Скажи, Василий Ильич, мы тебя разве обижали? Может, премию маленькую дали?

«Да нет, премия как премия. Не хуже, чем у других», – собрался было сказать Василий Ильич, но проклюнувшийся в нём новый человек нагло взглянул в лицо директору и с вызовом произнёс:

– А что же, Юрий Андреевич, можно бы и премию побольше, да и в рядовых инженерах я у вас уже десять лет сижу. А вот Бубликов, к примеру, восемь ложных актов за год подписал, а вы его продвигаете на руководящую работу.

– Что? Да вы с ума сошли! – побагровев, рявкнул директор. – Вы же экстрасенс… Чувствуете, что вас ждёт?

Руки у Василия Ильича в одно мгновение вспотели, начали дрожать и потеряли всякую чувствительность. Зато в голове неожиданно зазвучал бесстрастный и ехидный, будто чей-то чужой, голос, сообщивший, что Василия Ильича непременно ожидает увольнение, а если он вздумает жаловаться, ещё и выговор по партийной линии.

– Ну, так вот, Василий Ильич, – подмигнул директор. – Вижу, вы правильно восприняли сигнал. Ну-ка, попробуем ещё. Вот, например, надо составить отчёт. Спрашивают процент внедрения.

– Девяносто четыре, – мгновенно ответил Василий Ильич. У него была отличная память на цифры.

– Сенсируйте, сенсируйте, Василий Ильич, – недовольно поморщился директор. – Вы же экстрасенс.

Василий Ильич поднатужился и украдкой взглянул на шефа, но тот, словно сфинкс, возвышался перед ним с каменным и непроницаемым лицом. Василия Ильича невольно охватил тёмный страх, спина похолодела, он потупился и стал смотреть на пол, потом непроизвольно поднял глаза к потолку, и тут его губы сами собой разжались, и он залепетал:

– Несмотря на несвоевременные поставки… трудные погодные условия… отдельные недостатки… план по внедрению… заполнен на сто три процента…

– Хорошо. Хватит. Идите и пишите. Теперь я вижу, что вы настоящий экстрасенс.

И снова заскрипело перо, и бумаги закружились, словно в вальсе, вверх-вниз, с этажа на этаж, в неустанной своей карусели, завертелось колесо фортуны: оборот – и Василий Ильич уже не инженер, а зам, ещё оборот – и он уже начальник отдела.

– Экстрасенс, ну чисто экстрасенс, – шепчут про него по всем углам. Да и как не шептать: там ещё только думают направить в управление комиссию – а у него уже сувенирчики готовы, где-то ещё только собираются устанавливать новую линию – а он уже видит её наяву и рапортует, кто-то ещё только обязательства пишет – а он уже знает, кто в соревновании победит и щедро награждает победителей.

И вдруг… Помолодевший, покрытый золотистым загаром Василий Ильич возвращается из командировки в Варну, весело идёт по коридорам, и тут неожиданно какая-то странная в сердце появляется тоска, какое-то нехорошее предчувствие… Василий Ильич замедляет шаги и крадучись подходит к курилке. Сквозь полуоткрытую дверь до него доносятся возбуждённые голоса:

– Определённо, самозванец. Вовсе никакой не экстрасенс, – зловеще-торжествующе гремит в курилке голос Хвостикова. – Пока он загорает в Варне, директора того… за ушко да на солнышко… А он и не подозревает ничего… Теперь и ему каюк…

– Ха-ха-ха, ха-ха-ха, – слышится чей-то взвизгивающий смех.

«Самозванец, самозванец, самозванец», – слово отражается от стен, кружится в воздухе, крылатой молвой летит по коридорам.

– Самозванец, самозванец, самозванец, – тихо стонет Василий Ильич. Как вор, бесшумно пробирается он по коридору, беззвучно проскальзывает в кабинет и в изнеможении падает в своё любимое кресло. С минуту он лежит молча, закрыв глаза, и вдруг его осеняет.

А ведь новым поставят Николая Аркадьевича.

В тот же миг в глазах у Василия Ильича снова вспыхивает горделивый взгляд пророка, выражение страха и неуверенности, будто грим, стирается с лица, уступив место выражению властности и непогрешимой правоты, и Василий Ильич, будто оборотень, опять превращается в экстрасенса и решительно протягивает руку к телефону.

1988 г.