Текст книги "До встречи на небесах! Небожители подвала"

«Пора мне заняться делами – изысканным, божественным прозам внимать»

Удивительный друг мой Юрий Коваль на фотографии Геры выглядит комедийно: с выпученными глазами и раскрытым ртом – похоже, во время съёмки не просто смеялся, а гоготал. Но этот снимок у меня кто-то стащил (какая-нибудь поклонница моего друга). Остались три фотографии, где Коваль встревоженный, взлохмаченный, небритый, взгляд строгий – на фотографиях он совсем не такой, каким был в жизни.

Странное у нас отечество. Когда умирает писатель, о нём или забывают напрочь, как забыли Владимира Козина, автора прекрасной повести «Знойная пустыня» (да что там Козин! Лескова забыли – писателя, которым гордилась бы любая страна), или возносят до небес, и он уже представляется неким идолом, почти святым. А ведь без недостатков, без странностей даже герои произведений не выглядят жизненными, что уж говорить о реальном человеке, да ещё литераторе.

После смерти Коваля вечера его памяти проводятся по два-три раза в год: в ЦДЛ, в Центральной детской библиотеке, в музеях; в издательствах выходят собрания его сочинений, очерки с фотографиями и рисунками; печатаются хвалебные статьи, говорят о потере, равной вселенской катастрофе, добиваются мемориальной доски на мастерской. На вечерах памяти о нём как о личности слышны триумфальные речи, сплошные превосходные степени. А мне невольно вспоминается Олеша, который, глядя на памятник Маяковскому, сказал: «Как непохож он на человека, которого я знал». На тех же вечерах памяти Коваля слышны возгласы восторженных литературных дамочек:

– Гений! Гоголь! Леонардо да Винчи!., (невольно думается: если Коваль – Гоголь, то Передрееву и Рубцову надо ставить памятники рядом с Пушкиным).

Есть, правда, и другие мнения. Зульфикаров сказал:

– Слишком много шума. Всё заполонили его книгами, а я читал – графомания. И в то же время редко печатают русских: Распутина, Евгения Носова, Юрия Кузнецова… Даже не устраивают юбилеев, не упоминают… Подло это…

Марк Тарловский выразился осторожно:

– Коваль ввёл формотворчество в литературный приём, но приём-то нужен для того, чтобы более выпукло показать реальность, а когда он самоцель – это просто желание пооригинальничать.

Мазнин выдал более хлёсткий отзыв:

– У Коваля эпатажная словесная эквилибристика, за ней видны себялюбие и безразличие к судьбам людей.

Ну а сам Коваль, голова еловая, вполне серьёзно считал себя гением, нашим национальным достоянием, а свою прозу называл «божественной». (Вначале в одной своей песенке пел: «Пора мне заняться делами – изысканным, божественным прозам внимать», потом заявил, что и сам пишет «божественное».)

Понятно, основательно разбирать жизнь и произведения творческой личности должны искусствоведы и критики, а такие, как я, могут только изложить своё мнение, на которое и не обязательно обращать внимание, но, думаю, высказаться о Ковале имею право, ведь знал его не десять, не двадцать, и даже не тридцать лет, а побольше; к тому же последние годы мы встречались почти каждый вечер. Я не гожусь на роль мемуариста и не стану отшлифовывать воспоминания, и, откровенно говоря, мне всё равно, как их воспримут другие, – честно расскажу то, что вспомню.

Сразу заявляю – Коваль был счастливым человеком, он прожил яркую, насыщенную, красивую жизнь и, в отличие от большинства из поколения, пережившего войну, с детства не знал особых забот; его отец был полковником на генеральской должности, начальником уголовного розыска Московской области, и семья всегда жила безбедно.

Ну кто из профессиональных художников имел столько персональных выставок, сколько их имел художник-любитель Коваль? И далеко не все художники, члены Союза, имели мастерские, а Коваль имел и в юности (на Абельмановке с Сапгиром и Холиным), и в зрелости (на Серебрянической набережной с В. Беловым). Кто имел возможность делать эмали на фабрике, где давали железо, огнеупорные краски, печь для обжига?

У кого из писателей был свой мощный покровитель (такой, как Я. Аким), который хлопотал за Коваля в Комитете по печати, ездил в Испанию, чтобы выбить ему премию Андерсена? А отец, надев ордена, приходил в дирекции издательств и давал гарантии, что цензура пропустит всё, что напишет его сын. Кто из писателей столько издавался и выдвигался на премии? Кто постоянно имел секретарш (наш герой называл их «женщинами для души»), одна печатала рукописи, ходила по издательствам, другая пристраивала картины, распространяла книги?

Кого из писателей, если он выпивал, домой отвозил личный шофёр (сын реставратора Л. Лебедева или секретарша); кого на тысяче снимков увековечил личный фотограф В. Усков? Кто имел три немалых участка в деревнях (с добротными избами и банями) в разных областях страны (один участок на Нерли – находился в двух километрах от деревни, где жил прозаик А. Старостин, но они редко общались, поскольку Старостин дружил только с «патриотами», а Коваль никогда им не был). Кто имел лодку с сетями, две машины (одну, «ЛуАЗ», на двоих с Лебедевым) и даже в деревне на Нерли отару овец (пять штук, которых пас сосед)?

Кто из писателей сразу, после подачи заявления, получил машину (большинство стояли в очереди годами), а когда её угнали, тут же получил вторую?

И не сбросишь со счетов, что Коваль ездил в Болгарию, Германию, Голландию и Данию, когда ещё мало кого выпускали за границу (Снегирёва не пустили даже в Монголию, меня в Болгарию), после чего ходил в дорогих кожаных пальто и куртках, когда ещё кожа не была униформой новых русских и когда менее обеспеченные друзья Коваля носили поношенную одежду (тот же Снегирёв, Цыферов, Постников).

И нельзя забывать, что Ковалю повезло с жёнами. У него была прекрасная первая жена: красивая, немало сделавшая (как редактор) для становления мужа-писателя и родившая ему дочь (в будущем противная врачиха – о ней ещё скажу). И вторая жена – ещё более красивая, намного моложе Коваля, а по музыкальному таланту значительно превосходящая мужа. От неё у Коваля сын. И с тёщей-актрисой Ковалю повезло, что, как известно, бывает крайне редко.

Плюс ко всему Коваль жил свободно, не стесняя себя семейными обязанностями, и, когда хотел, устраивал романтические приключения. Не случайно Лебедев называл Коваля везунчиком, а мы с Шульжиком – провинциалы, служившие в армии и потом в одиночку пробивавшиеся в Москве, – считали его счастливцем.

Собственно, и смерть Коваля (мгновенную) можно рассматривать как подарок в нашем возрасте, ведь многие загибаются мучительно, после тяжёлых болезней. Другое дело – рановато он ушёл из жизни, мог бы ещё кое-что сделать, хотя многие писатели считают, что под старость он исписался, и в пример приводят роман «Суер-Выер», который действительно никуда не годится.

Я познакомился с Ковалём в конце пятидесятых годов в мастерской, где он с Сапгиром и Холиным писал модернистские стихи и занимался абстрактной живописью. Я в то время работал декоратором в Театре Вахтангова, и мы сразу нашли немало общего (до войны даже жили чуть ли не в одном доме у Красных Ворот, а позднее, после окончания пединститута, Коваль два года преподавал русский язык в сельской школе в Татарии, где я жил после эвакуации и откуда ушёл в армию, а ещё позднее (уже в Москве) он преподавал в школе рабочей молодёжи (где, по его словам, в основном кадрил девиц), а я недалеко от школы снимал комнату).

Как и Успенский, при знакомстве Коваль мне первым делом сообщил, что он вообще-то не Иосифович, а Осипович. Я сдуру не понял, к чему он это говорит, – до меня дошло позднее, когда я заметил, что костяк его друзей составляют евреи. Он даже написал стихотворение:

 
Прости меня, Кролик, что я алкоголик,
Что часто хожу в ЦДЛ,
Что кроме евреев со мной и Сергеев,
Который совсем озверел.
 

(В другом варианте – «но и он уже надоел»).

И в работах Коваля не найти любви к нашей стране (не зря драматург В. Розов говорил: «По тому, как человек пишет, всегда видна его национальность»).

Спустя несколько лет Коваль, начисто забыв, о чём говорил мне когда-то, организовал Клуб Иосифовичей, в который включил Визбора, Коринца и Домбровского. А потом и четвёртого: как-то ехал в такси, и водитель оказался Иосифовичем.

Странная вещь – некоторые мои друзья-евреи при случае отрекаются от своей национальности. Однажды и Пьецух ни с того ни с сего сказал:

– У меня ведь нет еврейской крови. Ну, может, только четвертушка.

Но в нужный момент, когда мы выпивали втроём (с Ковалём) и речь зашла о каком-то еврейском писателе, Пьецух заявил:

– Евреи – великая нация! – и хотел было перечислить «лучших современных прозаиков», но Коваль его остановил: при мне не хотел развивать эту тему.

Кстати, Пьецух – вообще раздвоенная личность: с одной стороны, вроде глубоко православный, с другой – недавно по телевидению объявил наш народ «изначально аморальным» и что «самое ужасное существо – это русский идеалист» (!). Коваль под стать ему: в одной из первых своих рецензий (будучи сотрудником журнала «Москва») обрушился не на кого-нибудь, а на В. Кожинова, а последние свои работы печатал в самых сионистских изданиях – «Огоньке» при Коротиче) и «Знамени» – и приятельствовал, сатана, с оголтелыми разрушителями страны (Вик. Ерофеевым, Евг. Поповым, М. Розовским).

В первые годы нашего общения Коваль выглядел неплохо, вот только ходил тяжеловато, переваливаясь, как гусь. Потом объяснил мне, что с детства у него страшно болели ноги – ни один врач не мог вылечить, а мать вылечила (несмотря на этот недуг, Коваль хорошо играл в настольный теннис – чего-чего, а реакции ему было не занимать). И уже тогда его щёки напоминали мешки хомяка, а глаза навыкате – линзы от бинокля; он всё видел, всё подмечал, у него был крайне цепкий взгляд – никто ничего не мог утаить.

В середине шестидесятых годов Коваль недолго работал редактором в журнале «Детская литература», а я в том же журнале постоянно торчал, поскольку напротив находился подвал Дмитрюка, где мы иллюстрировали книги. В те годы мы с Ковалём особенно сдружились (ведь, ко всему прочему, считались знатоками алкогольных напитков).

Старичина Коваль был сложный, азартный, противоречивый человек; в искусстве одной ногой стоял в авангарде, другой в классике; в быту его настроение менялось по несколько раз в день – от безудержно-радостного до глубоко мрачного и даже озлобленного.

На людях он чаще всего бывал благодушным, в отличном настроении (особенно после второго брака, когда отъелся, подобрел), заразительно смеялся после каждой своей реплики, как-то органично вплетал в разговор матерные словечки. В застолье в него влюблялись все женщины: от девчонок до старух. Да что там в застолье! К нему неровно дышала половина женского населения Москвы (на день рождения он получал мешок поздравлений от всяких особ). Он был по-настоящему артистичен, как немногие из писателей.

Однажды мою изостудию снимали телевизионщики. Уходя, они сказали:

– У нас задумка. Мы хотим сделать передачу «Как делается детская книга». Вы расскажете о том, как иллюстрируете, а кто сможет рассказать, как пишется?

Я сразу дал телефон Коваля, а вечером позвонил ему и объяснил суть дела. Коваль перед камерой держался неплохо и, естественно, его соплеменники (а, как известно, именно они захватили всё телевидение) сразу после съёмок предложили ему вести какую-то программу для детей. Спустя некоторое время Коваль сообщил мне:

– Хорошо, что ты сосватал меня на телевидение. Я там договорился с одним оператором, он снимает фильм обо мне. Уже отсняли в мастерской, в семье, на выставке, теперь надо – как провожу вечера, как мы с тобой выпиваем. Завтра приходи в ЦДЛ, оденься поприличней и не ругайся – будут записывать и звук. A-а! Пошли они к чертям! Пусть всё будет, как есть! (Кстати, это второй фильм о Ковале, первый снял его друг режиссёр-эмигрант Файт.)

Но бывал Коваль и раздражительным, жёстким. Как-то в ресторане ЦДЛ к нам долго не подходил официант – расшаркивался перед новыми русскими, которые гуляли с девицами.

– Вот гад! В нашем клубе уже перестали уважать писателей! – процедил Коваль. – А девки сидят с ворюгами, как тебе нравится? А почему бы им с нами, с писателями, не посидеть?!

В другой раз в наш разговор постоянно встревал какой-то писатель с соседнего стола, наконец, Коваль взорвался:

– Слушай! Ну что ты хочешь сказать?! Говори, если у тебя есть интересные мысли. Нет – так молчи. Дай спокойно посидеть.

К выпивке Коваль относился серьёзно – «с алкоголем у меня отношения серьёзные». В сумке, кроме водки, он постоянно носил множество лекарств (на всякий случай), рукописи, презервативы и, как хозяйственный мужик, – хлеб, сало, охотничий нож. Бывало, только сядем в Пёстром, откупоривает бутылку и тут же наливает по полному стакану.

– Давай махнём сразу, а то ещё подойдет какая-нибудь бл…, придётся делиться. А остальное уже потихоньку за разговором.

Кстати – насчёт аптечки, которую Коваль постоянно таскал. Как-то к нам подсел наш общий приятель сценарист Алексей Леонтьев, который называет себя не иначе как «потомственным дворянином» (у него действительно и внешность, и манеры аристократа). Заметив у Коваля полиэтиленовый куль с лекарствами, Леонтьев начисто забыл про своё происхождение и совершенно бестактно ляпнул:

– Это в тебе говорит еврейство. Еврейское самосохранение…

– Не знаю, Лёшка, что тебе и сказать на это, – засмеялся Коваль. – Но ведь я и Лёньке ношу валидол, аллохол…

Сам-то Леонтьев выпивал нещадно и наплевательски относился к своему здоровью, хотя и был старше нас на десять лет.

Выпив и размякнув, мы с Ковалём вначале вели серьёзные разговоры о литературе и жизни вообще, затем переходили на второстепенную болтовню… Бывало, подходили знакомые женщины или подсаживались совсем незнакомые, и наш разговор приобретал новую окраску; само собой, к выпитому добавляли ещё, а если потом ехали в мастерскую Коваля, то брали с собой ещё бутылку.

В застолье Коваль не обходился без крепких словечек: он ругался и при классиках, и при женщинах – его ругань, повторяю, выглядела живописно. Помню, выпивали с отличным прозаиком, доброжелательным и умным Георгием Семёновым, и Коваль, как всегда, расцвечивал разговор матерком; Семёнов засмеялся:

– Запиши свои ругательства, мне надо для новой работы.

Не раз мы выпивали с А. Битовым, Л. Щегловым, В. Алексеевым, которые тоже матерились, но у них это получалось топорно, нарочито; рядом с артистичным Ковалём они выглядели лишь жалкими подражателями. Битов говорил Ковалю:

– У тебя во всех текстах чувствуется присутствие выпивки.

Мой друг, довольный, надувался:

– X… его знает, как так получается… Но запах витает, точно.

Коваль с Семёновым частенько хвастались, кто за весну (или за осень) настрелял больше птиц. (Вот лихие удальцы, негодяи! Тоже мне верх мужества!) Как-то сидели вчетвером – был ещё внебрачный сын Коваля, который прямо пожирал отца глазами (парень в то время учился в Казани на художника, и при встречах Коваль натаскивал его в живописи, хотя самому было далеко до мастера; позднее парень с родителями эмигрировал в Израиль).

– Я добыл десять уток, – улыбался Семёнов.

– А я, Жора, скажу тебе, взял двух вальдшнепов. Да, взял, – важничал Коваль.

– Десять уток, – муссировал свой успех Семёнов. – Птица чувствует охотника. К хорошему человеку сама подлетает.

– Писатели-гуманисты называется! Убийцы – вот вы кто, – возмущался я, пытавшийся стать вегетарианцем.

Будущий художник мотал головой, был явно не согласен со мной и продолжал смотреть на отца с восторгом – тот ему представлялся Хемингуэем.

Кстати, вспомнил – мой товарищ прозаик и священник Ярослав Шипов тоже заядлый охотник; при встрече надо будет у него спросить: как заповедь «Не убий» совмещается с его увлечением? И вообще, где его христианское милосердие, когда он уплетает говядину и курятину?

Как подумаешь, что человек за жизнь в среднем съедает две тысячи животных, становится не по себе.

Особенно прекрасно Коваль держался с женщинами. Помню, как-то сидели с девицами, и «моя» допекла меня своими глупостями; я, пьяный болван, возьми да брякни:

– Ну какая же ты дурочка!

Девица надулась и стала жаловаться Ковалю, который вовсю «обрабатывал» её подружку. Мой друг засмеялся:

– Не слушай его, дурака! Ты полна ума!

Девица зарделась от счастья и пододвинулась к Ковалю. Я же говорю: в него влюблялись все женщины поголовно.

Однажды Коваль звонит:

– Надо встретиться. Я в нокдауне. Не в нокауте – в нокдауне, но это серьёзно.

Оказалось, у него угнали машину. Накануне он подъехал к своему дому с секретаршей, но, паркуясь, разбил чужую машину. Нет чтобы прийти к автовладельцу с покаянием, всё объяснить, компенсировать ущерб, – он, тупоумный, решил скрыться – поставил машину недалеко от дома. Но наверняка кто-то всё видел. Короче, Ковалю жестоко отомстили.

– Я уже переговорил с бандитами своего района, дал им задаток, обещали найти, – удручённо сообщил он мне. – Понимаешь, я слишком засветился. На телевидении, и вообще. Блатные люди так и сказали: «Мелькаешь на экране, а мы таких не любим. У тебя полно денег, ещё одну купишь».

На следующий день Коваль позвонил снова. Я приезжаю в ЦДЛ, на веранде он сидит с уголовником из измайловской банды – бритый парень в майке, весь в шрамах и татуировках. Они уже немного приняли. Коваль сразу налил мне и представил:

– Это Лёнька, мой друг. А это Коля…

– Кто это? – бандит посмотрел на меня исподлобья.

– Мой друг, Коль, я же тебе говорю. Мой ближайший друг.

– Ему что, тоже тачка нужна?

– Да нет. Он в курсе дела и разбирается в машинах.

– Не нравится он мне.

– Коль, ты что? Брось валять дурака! Лёнька мне как брат, пойми ты это, – и, обращаясь ко мне: – Лёньк, такое дело, чёрт подери! Пока машину найти не удаётся. Коля говорит, задаток надо увеличить. Что ты скажешь?

Когда Коля уехал, Коваль сообщил, что бандит предложил другую тачку, угнанную, и спросил меня, брать или не брать. Само собой, я отговорил друга. К счастью, через неделю Союз писателей выдал Ковалю новую машину.

Богатей Коваль никогда не знал, что такое полное безденежье. Помню, пропыхтел:

– Я крепко сел на мель. Прям не знаю, как дальше жить. Денег ни хрена нет… Ну тысяча-то долларов на книжке есть. Но это неприкосновенный запас, сам понимаешь.

Я, разумеется, не понимал. И Сергиенко, и Мазнин не понимали. Уж если мы говорили «денег нет», значит не было пятака на метро.

В чём в чём, а в жадности Коваля никак не обвинишь, и вдруг, надо же, отдаёт мне старый холодильник (себе после женитьбы купил новый) и бурчит:

– Ну ты мне за него подкинь немного деньжат. На переезд к Наталье.

И что на него нашло?! Он, истукан, должен был мне заплатить, что я избавил его от рухляди да тащил этот гроб чёрт знает с какого этажа. Хорошо, мой брат помог. А у Коваля, неженки, видите ли, разболелись ручки. Потом я подарил этот чёртов холодильник соседу по участку, тот из всего извлекал «ценности» (из холодильников – электромоторы).

Кстати, за несколько лет до этого «специалист по сказкам» Ватагин позвонил мне:

– У тебя ведь полупустая квартира? Возьми мебель у моей знакомой. Она купила новую, а старую отдаст бесплатно. Я поймал минигрузовик и за приличные для меня деньги перевёз шкаф и тахту в свою квартиру. И то, и другое вскоре пришлось отнести на помойку: шкаф оказался слишком громоздким, а тахта невероятно скрипела (была попросту бракованной). Но сразу же после этого «подарка» Ватагин тихо сказал мне:

– Ну, ты всё же заплати моей знакомой рублей пятьдесят, ей же надо привозить новую мебель…

В общем, мебель обошлась мне в копеечку.

– В каждом еврее рано или поздно проявляется жидовство, – сказал сосед, помогавший мне выкидывать мебель.

Сосед, конечно, хватанул через край. Например, тот же Ватагин всегда охотно всем даёт деньги в долг (правда, делает это слишком серьёзно, его щедрость какая-то торжественная – от этого тот, кто у него занимает, испытывает неловкость, несоразмерную своей просьбе); на дни рождения друзей Ватагин притаскивает два торта (его так и зовут – «наш кондитер») и непременно дорогой подарок и, будучи самым старым в нашей компании, первым произносит тост (правда, удручающе мелковатый для писателя):

– Поздравляю! Желаю здоровья, долгих лет жизни, успехов в творчестве! (после этих избитых слов выступают речистые Яхнин, Мазнин, Кушак и выдают такие роскошные монологи, после которых маленький Ватагин становится совсем крохотным).

Такой чудак этот сказочник (некоторые считают, что тосты – вопрос вдохновения, но, думается, не только его.) Во время перестройки, развивая свою коммерческую жилку, Ватагин занялся бизнесом – стал покупать и продавать недвижимость (квартиры) – и одновременно умудрился пересказать десять томов сказок народов России. И как всё успел? Вот проворный старикашка! Но я далеко ушёл от Коваля.

Человек мощных эмоций, Коваль если уж грустил, то и собеседнику становилось не по себе. Например, когда вспоминал мать («посмотрел её фотографии, поплакал малость») или когда из Москвы уезжала красавица-немка Беата, которая немало сделала, чтобы Коваля печатали в Германии, и очень хотела выйти за него замуж (на что наш герой бурчал: «Наталью бросить никак не могу»), когда умер только что родившийся первый сын («Может, оттого, что выпиваю, может, ещё от чего», – вздыхал мой друг).

Коваль никогда не ухаживал за женщинами – они, милашки, сами бросались ему на шею. Это он, глупец, свидетельствовал и в прозе («Храм на воде», Клара в «Лодке»). Всех известных женщин, с которыми Коваль имел романы, он запечатлел на огромном деревянном столбе (вырезал их лики); неизвестных, но личностей увековечил в стихах и прозе, остальных «задокументировал» в устных «сексуальных рассказах».

Он романился даже с моими ученицами, малолетками из изостудии, и, что особое злодейство, – с жёнами друзей. Мне совершенно наплевать, кто с кем спит, но где честь, совесть, чувство вины? Я говорил ему, негодяю:

– Ты разрушитель семейного счастья, тебе жариться на сковородке, в аду. Тебе что, свободных баб мало?

А он строил невинные глазки:

– Ну что я виноват, едрёна вошь? Бабы сами лезут, поверь мне. Не могу отказать, надо же их утешить.

Как-то, в перерыве между браками, Коваль увёл у Успенского одну девицу. Успенский расплакался и вызвал Коваля – не на дуэль, конечно, – на разговор. Тот сдрейфил и пришёл не один, взял с собой В. Ускова и Н. Силиса. Перед такой свитой уже сдрейфил Успенский и простил соперника.

Случалось, на день рождения Коваля, кроме друзей и жены собирались и все его секретарши-любовницы, и случайные обожательницы – тогда празднество выглядело несколько странно, точнее – постыдно, хотя сам Коваль держался великолепно, без всякого смущения. Да какое там смущение! Он и не знал, что это такое, он всегда держался свободно. Временами, распираемый собственным величием, даже чересчур свободно. Он, себялюбец, вообще был не прочь, чтобы все женщины принадлежали ему, все участвовали в его жизни и чтобы на его день рожденья их собиралось не меньше, чем на первомайскую демонстрацию (впрочем, Бунин с Булгаковым и вовсе жили с двумя женщинами одновременно в одном доме, и не только они). Накануне своего дня рождения Коваль давал нам с Сергиенко вычурные темы для письменных поздравлений: «Фиолетовые утопленники», «Блуждающие кости». Как-то мой друг увидел симпатичную девицу с Яхниным и вполне серьёзно заявил мне:

– Как хочешь, но я отобью её у него.

Но не дай бог, если его приятельница заинтересуется кем-то другим! Ревновал до чёртиков. Однажды его секретарша Ирина в ресторане ЦДЛ брала интервью у Пьецуха (она работала в каком-то журнале). Коваль заранее меня об этом оповестил и назначил встречу в Пёстром. Как только потенциальные любовники уселись в ресторане, мой друг не поленился, потащил и меня туда же.

– Сяду так, чтобы их видеть, – объявил. – В случае чего, ты меня сюда приволок, понял?

Весь вечер он то с цепенящим вниманием следил за парочкой, то дёргался и ужасно нервничал:

– Ишь, как смотрит на него! Кадрится! А он, гад, явно кадрит её! Знает, что со мной ему не потягаться, но лезет!

– Брось! Чепуха! Не накручивай себя, – говорил я, но где там!

Если ему что мерещится, не переубедишь.

В другой раз я разговорился с другой его секретаршей, Еленой.

– Её тебе не отдам! – сурово предупредил мой друг.

– Ты что, спятил? По себе всех меришь? – попытался я поставить его мозги на место.

– Я всё вижу, меня не проведёшь!

– Ты как Сталин. Тот тоже говорил Берии: «Жукова тебе не отдам!»

Коваль, старая чурка, засмеялся и успокоился.

Однажды приезжаете Нерли, звонит:

– Каких баб за этот месяц имел?

– Да никаких, – отвечаю. – Сейчас не до них, я уж и забыл, как у них всё выглядит.

– Приезжай – нарисую! – гогочет.

Вот чёрт! Нет чтобы сказать: «Приезжай, сейчас вызову пару». А он – нарисую!

Мы встретились в его мастерской, купили у сторожа продмага бутылку (Коваль знал старика и в любое время суток мог достать водку) и прежде, чем её прикончить и звонить женщинам, пересказали друг другу, как провели последний месяц.

– Баньку поставил, – сообщил Коваль (он был большой любитель банного дела).

– Сам? В одиночку?

– Ты что?! Местные ставили. Баньку грамотно самому не поставить. Внутри вагонкой из осины надо обшивать, – дальше он подробно описывал баньку, потом чердак избы, где делал что-то вроде мастерской.

Я похвастался, что взял участок в писательском товариществе и строю летний дом.

– …Вдвоём с братом, – важно закончил я.

– На кой чёрт тебе этот участок, – поморщился Коваль. – Я вот что тебе скажу. У меня там, на Нерли, есть свободный дом. Не хуже моего, и недорого. Другому не сказал бы. Тебе говорю. Бери, дурак, не раздумывай. Будем вместе щук ловить.

– Далековато. А участок в часе езды.

– Тебе эти писатели в ЦДЛ не надоели? Да и шесть соток всего. А у меня там до реки всё моё.

– И за рекой тоже, как у Гоголя, – вставил я.

– Ну да, – засмеялся Коваль. – В это лето стоит жарища. Все поливают грядки. А я ничего этого не делаю. Не люблю это… Вот щук ловлю. С одной, скажу тебе, долго боролся, но победил, едрёна вошь.

– На Нерли ведь у тебя третьи владения, – напомнил я. – Куда тебе столько?

– Алёшке останется.

Сынишка Коваля – шустрый, смышлёный мальчуган.

– Твой будущий ученик, – говорил мне Коваль.

А вот его дочь от первого брака Юля – гадючка, о ней и писать противно. Когда с моей матерью случился инсульт, и её положили в больницу, Коваль спросил у меня:

– В какой она больнице?

Я назвал.

– Да ведь там моя Юлька работает терапевтом! – оживился мой друг. – Сейчас ей позвоню.

Он позвонил, и наказал дочери присмотреть за моей матерью, узнать, что и как, и сообщить мне.

Три дня мать пролежала в больнице, но дочь Коваля так и не позвонила. На четвёртый день мать умерла, об этом меня известила медсестра, потом позвонил завотделением, сказал:

– Очень хорошо(!), что вы уже всё знаете.

А спустя неделю в ЦДЛ я встретил Юлю, она направлялась в кинозал.

– Была у вашей мамы, – сказала, – она чувствует себя неплохо.

Такая дочка у моего друга. Дать бы ей клятвой Гиппократа по башке!

Эх-ма! Если бы Коваль все силы бросил только на литературу, сколько бы он хорошего написал! Так нет, он, дуралей, хотел себя обессмертить во всех областях. Одна моя ученица, его любовница, говорила:

– Он слишком разбрасывается, за всё хватается – немного порисует, попишет стихи, что-то порежет на дереве, потом минут десять поиграет на гитаре, снова берётся за кисть, ручку…

Таким же он был и в молодости. Как-то отправились на охоту: он, Мазнин и Мезинов, так Коваль умудрился за один день подстрелить чирка, зарисовать его и сфотографироваться с ним, написать два стихотворения и к обоим на гитаре подобрать мелодии, сделать несколько акварелей и автопортрет, вырезать из корней чёрта и свой профиль, собрать какие-то травы для лекарств и ещё закадрить деревенскую девушку – могу немного перепутать очередность, но за суть ручаюсь.

С возрастом Коваль обрюзг, заматерел, стал рыхлым, дряблым, похожим на старую жабу; когда смеялся, его выпученные глаза вылезали из орбит, щёки тряслись, словно желе. Раза два он ложился в больницу на похудение, после чего выглядел, как молодая лягушка, но быстро набирал прежний вес, прежние жировые складки – уж очень любил пожрать, чертяка. Особенно сальца с хреном – само собой, под водочку. Ну а его старческое хвастовство («у меня чувство слова в крови», «я сразу ворвался в литературу как мастер») с каждым годом возрастало. Как-то заявил:

– В пединституте профессор (такой-то) говорил: «Что бы Коваль ни написал не по правилам грамматики, это будет правильно». (Совсем по Жуковскому – «Как мы с Пушкиным пишем, так и должно быть».)

В другой раз говорит:

– Мне как таланту легко найти нужное слово, в голове-то безмерный клад. (Вспоминается Чайковский: «У меня пять процентов таланта и девяносто пять – работа».)

Но случалось, Коваль впадал в жуткий пессимизм, особенно когда ему в очередной раз не дали премию Андерсена. Он жаловался, что ему не о чем писать, что родители его юной журналистки Жени (которая у него брала интервью и с которой он два года крутил роман) отправили её за границу – подальше от него, что вообще молодые женщины на него всё меньше обращают внимание, на что я замечал:

– Ничего, мы своё взяли. (Он и чужое взял, – говорил о Ковале художник В. Лосин.)

Коваль смеялся.

– Ни фига! Вон Костя (Сергиенко) берёт и берёт. Можно сказать, гребёт, чёрт бы его подрал! Правда, делится.

В последний год в семейной жизни Коваля начались раздоры. Наталье надоели секретарши мужа и журналистка – «на одни звонки ей в Париж ухлопал пятьсот долларов». Наталья устроилась преподавателем в школу (с сыном сидела её мать) и стала домой возвращаться поздно.

– Завела любовника! – в ярости заявил мне Коваль. – Привозит её на машине.

А по телефону призывал меня быть свидетелем падения жены:

– Иди скажи Лёньке, когда ты вчера явилась! Слышишь, гремит кастрюлями? Не хочет говорить, что её на машине подвозит любовник!

Наталья подходила и спокойным голосом опровергала мужа:

– Не слушай его. Всё это его выдумки.

Нельзя сказать, что они совсем разлюбили друг друга, их отношения просто притупились, и Наталья напоминала мужу, что она ещё молодая, красивая женщина, а Коваль комплексовал из-за своего возраста и оттого, что исписался.

Прежде чем высказывать своё отношение к творчеству Коваля, замечу: для меня в работах особенно ценны естественность и подлинность, нарочитость вызывает недоумение и протест. Ну ладно, в молодости, когда не знаешь, как самоутвердиться, но в зрелости, а тем более под старость, когда уже тянет к простоте и ясности, стремление пооригинальничать выглядит диковато. Хемингуэй говорил: «Туманно пишут о том, что туманно себе представляют».