Текст книги "Страна за горизонтом"

Их старший современник Теодор Драйзер в романе «Титан» создал поэтическую песнь городу своей юности: «На берегу мерцающего озера лежит этот город-король в лохмотьях и заплатах, город-мечтатель, ленивый оборванец, слагающий легенды, – бродяга с дерзаниями Цезаря, с творческой силой Еврипида. Город-бард – о великих чаяниях и великих достижениях поет он, увязнув грубыми башмаками в трясине обыденного».

Продукты питания

Значительная часть сочинения Ильфа и Петрова посвящена их гастрономическим страданиям. «Вообще если можно говорить о дурном вкусе в еде, то американская кухня, безусловно, является выражением дурного вкуса, вызвавшего на свет такие ублюдки, как сладкие соленые огурцы, бэкон, зажаренный до крепости фанеры, или ослепляющий белизной и совершенно безвкусный (нет, имеющий вкус ваты!) хлеб».

Современному читателю «Одноэтажной Америки» могут потребоваться пояснения: в начале 1930-х годов рядовые советские граждане не употребляли маринованных огурцов и не имели тостеров для поджаривания хлеба на завтрак.

«Не делайте из еды культа», – возможно, ответил бы своим создателям Остап Бендер. Попробуйте и сегодня найти вдоль дороги в американской или же российской глубинке поварские изыски. Однако тема слишком серьезна, чтобы ее опустить. Конфликт Старого и Нового Света приобретает здесь особое звучание. Американская кухня, как и другие культурные традиции США, продолжают вызывать у европейских эстетов иронические улыбки – невыразительная, лишенная тонких вкусовых ощущений.

Главная из причин уходит в историю. Родителей, как известно, не выбирают – прародительницей звездно-полосатой демократии была пуританская Англия со своей скучноватой однообразной кухней. Поэтому едкий афоризм гурмана и дипломата князя Талейрана справедлив для обоих англо-саксонских берегов: «Здесь имеется более тридцати различных религиозных сект и всего один соус».

Туманный остров незыблемой овсянки, фасоли и утренней яичницы с беконом был корневой системой Pax Britannica. На закате XVIII столетия колониальные продукты начали менять существовавший миропорядок. «Чай и патока стали главными ингредиентами революции», – скажет непосредственный участник событий Джон Адамс, будущий второй президент США. Из патоки производили ром, который был отнюдь не лишним для поднятия мятежного духа, а портовое «Бостонское чаепитие» вечером 16 декабря 1773 года «заварило» Войну за независимость.

В Соединенных Штатах наличествуют собственные гастрономические жемчужины, которые можно отыскать в региональных кухнях. Хотя бы уже для этого важно перечитывать американскую классику. В романе-эпосе Германа Мелвилла «Моби Дик», завязка сюжета которого происходит в городе китобоев Нью-Бедфорде, одна из глав полностью посвящена атлантическому улову. Название самого известного супа Новой Англии клэм-чаудер (Clam Chowder) вызывало необыкновенные затруднения российских переводчиков, которые долго именовали дары моря «разинькой» или «венеркой». Попробуйте и вы адекватно перевести сие кулинарное изобретение янки.

Традиционно густую рыбацкую похлебку чаудер готовят из картофеля, лука, ветчины или сала, муки и моллюсков с добавлением молока или сливок. Протагонист «Моби Дика» сообщает: «Однако из кухни потянул горячий дымный аромат, в значительной мере опровергавший мои безрадостные опасения. Когда же дымящееся блюдо очутилось перед нами, загадка разрешилась самым восхитительным образом. О любезные други мои! Послушайте, что я вам расскажу! Это были маленькие, сочные моллюски, ну не крупнее каштана, перемешанные с размолотыми морскими сухарями и мелко нарезанной соленой свининой! Все это обильно сдобрено маслом и щедро приправлено перцем и солью!»

История чаудера не обошлась без местничества и региональной «войны рецептов». Добавление помидоров в морскую похлебку патриотичные жители Новой Англии считают варварской привычкой, идущей из Нью-Йорка. В 1939 году в Палату представителей штата Мэйн даже был внесен законопроект о запрете помидоров в лучшем из супов.

Во множестве местных рецептов запечатлена американская история с географией, а первая национальная поваренная книга увидела свет в 1796 году. Название ее звучало в духе эпохи: «Американская кулинария, или Искусство готовки кушаний, рыбы, дичи и овощей, а также лучшие способы приготовления теста, слоек, пирогов, пирожных, пудингов, кремов и варений. Пригодно для нашей страны и для всех уровней достатка».

Кулинария нередко подчеркивала политическую историю государства. Тот же помидор, близкий родственник белены и дурмана, в прошлом считался растением несъедобным и даже ядовитым. Подкупленный британцами повар Джорджа Вашингтона тайно подмешивал генералу в пищу «красное зелье». Главнокомандующий армией Соединенных Штатов ел с аппетитом и высоко отзывался о кулинарных ухищрениях своего повара.

«Еда была такая роскошная, что я готов прослезиться при одном воспоминании», – написал в «Автобиографии» Марк Твен. Его упоительные воспоминания о горячих гречневиках, пахте и пирогах с персиками отразили извечное противостояние северных и южных штатов: «Главная роскошь заключалась в том, как все это было приготовлено – особенно некоторые блюда: например, маисовые лепешки, горячие сухарики, булочки и жареные цыплята. Ничего этого не умеют готовить как следует на Севере».

Электрический тостер

В тяжелые времена галльские простолюдины перебивались хлебом, луком, черствым сыром. Из пищи бедных со временем возник стильный луковый суп в горшочке с гренками и сырной румяной корочкой. Первые европейские поселенцы в Новом Свете в голодные годы стали употреблять морепродукты, то есть с отвращением ели устриц и омаров. «Кухню нищеты» вернули нам в красивой оболочке маркетологи.

Гастрономический конфликт разделил полушария. Американские рыбаки выбрасывают тресковую печень обратно в море, а на российском столе она традиционно считалась деликатесом. Европейцы оценили нежное мясо лобстеров, но не едят их склизкие зеленые внутренности (tomalley), что для американских гурманов самый смак.

Москвичам Ильфу и Петрову, в долгом путешествии скучавшим по семьям и домашним котлетам, решительно не везло даже с гастрономическими импровизациями. «Мы с нежностью посмотрели на светящуюся вывеску “Ориджинэл Мексикан Ресторан” – “Настоящий мексиканский ресторан”. Вывеска сулила блаженство, и мы быстро вошли внутрь. На стенах ресторана висели грубые и красивые мексиканские ковры, официанты были в оранжевых рубашках из шелка и сатанинских галстуках цвета печени пьяницы. Очарованные этой, как говорится, оргией красок, мы беззаботно чирикали, выбирая себе блюда. Заказали суп, название которого сейчас уже забылось, и какую-то штучку, называвшуюся “энчалада”. Название супа забылось, потому что уже первая ложка его выбила из головы все, кроме желания схватить огнетушитель и залить костер во рту. Что же касается “энчалады”, то это оказались длинные аппетитные блинчики, начиненные красным перцем, тонко нарезанным артиллерийским порохом и политые нитроглицерином».

Веселые преувеличения Ильфа и Петрова читаются легко, как старые советские шутки об острых кавказских блюдах. С тех, уже далеких времен, Америку захлестнула стихия этнических ресторанов, от гастрономических алтарей Страны восходящего солнца до простонародных пиццерий, от славянских приютов борща и шансона до крошечных, в два столика, «кантонских» забегаловок.

Советские сатирики сегодня могли бы нам сообщить, что ситуация с американским общественным питанием заметно улучшилась. В стандартной пластиковой закусочной ваc по-прежнему одарят нехитрой расфасованной снедью и невразумительным «кофе» вкуса картонного стаканчика. Но даже в непретенциозном сетевом ресторане в провинции могут одновременно предложить итальянский суп минестроне или французский луковый суп – и это при том, что во всей округе не сыскать хотя бы одного, побывавшего на берегах Сены, Тибра или даже на берегах Потомака, в собственной столице. А хороший кофе, к слову, появился в Соединенных Штатах под именем литературного персонажа. Популярная сеть кафе «Старбакс» названа в честь мелвилловского штурмана из «Моби Дика».

«Тщательно пережевывая пищу, ты помогаешь обществу» и «Мясо – вредно», – псевдодиетические лозунги в старгородской богадельне в «Двенадцати стульях». Автором первого из слоганов был американский диетолог и писатель Хорейс Флетчер. «Великий жеватель», как прозвали его в Штатах, разработал собственную систему здорового питания, важным компонентом которого было медленное пережевывание пищи. Лозунг Флетчера в столовой ильфопетровской богадельни напоминал читателю, что после революции исчезли не только мясо с другими продуктами, но и здоровые зубы.

Только серьезный профессионал своего дела сможет ответить на вопрос: «Где заканчивается Нью-Йорк и начинается Бостон?» Между тем граница отчетлива и признаваема во всем мире. Знаменитый «Нью-Йоркский стейк» (NY striploin steak) и «Бостонский стейк» (Boston strip steak) нарезаются из соседних частей туши быка. В высокий культурологический «спор о границах» позднее активно вмешался Средний Запад и Kansas City steak.

Во время пребывания в США Ильф и Петров сочинили фельетон «Колумб причаливает к берегу» с обыгрыванием смешной ситуации, как если бы великий мореплаватель попытался «открыть» страну в 1930-х. Из пародийного «доклада» Христофора Колумба испанской королеве: «Мне пришлось установить, что туземцы являются язычниками: у них много богов, имена которых написаны огнем на их хижинах. Больше всего поклоняются, очевидно, богине Кока-кола, богу Драгист-сода, богине Кафетерии и великому богу бензиновых благовоний – Форду».

На кока-коле оттачивали остроумие обоймы советских журналистов. Коричневая газировка с красно-белой этикеткой продолжает приводить в ужас диетологов всего мира избытком сахара. Предание гласит, что весной 1886 года провизор и составитель патентованных снадобий Джон Пембертон сварил этот «мозговой тоник», как он ее называл, на заднем дворе своего дома в Атланте в большом медном чане, похожем на котел ведьм. Во времена Ильфа и Петрова этот напиток вышел, с помощью рекламы, на пик популярности. «Первый месяц мы держались стойко. Мы не пили “Кока-кола”. Мы продержались почти до конца путешествия. Еще несколько дней – и мы были бы уже в океане, вне опасности. Но все-таки реклама взяла свое. Мы не выдержали и отведали этого напитка. Можем сказать совершенно чистосердечно: да, “Кока-кола” действительно освежает гортань, возбуждает нервы, целительна для пошатнувшегося здоровья, смягчает душевные муки и делает человека гениальным, как Лев Толстой. Попробуй мы не сказать так, если это вбивали нам в голову три месяца, каждый день, каждый час и каждую минуту!»

Самый американский из всех напитков породил известную всем сказочную аберрацию. В 1931 году по заказу штаб-квартиры компании в Атланте шведский художник Хэддон Сандблом нарисовал Санта Клауса – не в виде привычного жизнерадостного эльфа, а как веселого старика с густой седой бородой и румяными щеками в красно-белой шубе (официальных цветов кока-колы). С тех пор этот Санта стал популярным и любимым символом рождественских и новогодних праздников.

За три года до американского путешествия Ильфа и Петрова Украина и южные области России пережили чудовищный голодомор, о котором не разрешалось упоминать в печати. Как тяжело жила советская деревня и чем кормила заводская или студенческая столовая и через поколения не выветрилось из памяти. А в «Одноэтажной Америке» появляется длинное и несколько футуристическое описание стандартного американского сетевого ресторанчика самообслуживания: «Кафетерия была большая, очень светлая и очень чистая. У стен стояли стеклянные прилавки, заставленные красивыми, аппетитными кушаньями… Тут грелись супы, куски жаркого, различной толщины и длины сосиски, окорока, рулеты, картофельное пюре, картофель жареный и вареный и сделанный в виде каких-то шариков, маленькие клубочки брюссельской капусты, шпинат, морковь… Далее шли салаты и винегреты, различные закуски, рыбные майонезы, заливные рыбы. Затем хлеб, сдобные булки и традиционные круглые пироги с яблочной, земляничной и ананасной начинкой. Тут выдавали кофе и молоко. Мы подвигались вдоль прилавка, подталкивая поднос. На толстом слое струганого льда лежали тарелочки с компотами и мороженым, апельсины и разрезанные пополам грейпфруты, стояли большие и маленькие стаканы с соками».

С 1 октября 1935 года в СССР отменили карточки на мясо, масло, рыбу, сахар и картошку. При продаже этих продуктов сразу же установили норму отпуска «в одни руки». За съестным по-прежнему «охотились», выжидая по несколько часов в очереди. В конце 1935 года артист Аркадий Райкин увековечил со сцены слово «авоська» – прозвище народной плетеной сумки, необходимой в поиске продуктов.

Реклама вдоль дороги

Спустя год после вояжа Ильфа и Петрова состоялось другое большое путешествие в США, которое оставило след в душе каждого советского человека. Делегация во главе с народным комиссаром пищевой промышленности Микояном «прорубила» гастрономическое окно в Америку. По признанию самого наркома, его ведомство в то время представляло собой даже не пищевую промышленность, а «пищевой промысел». Бывший бакинский подпольщик Анастас Иванович Микоян два с лишним месяца колесил по Штатам, изучая передовые технологии мясокомбинатов и капиталистических ферм.

Много закупок было сделано советской делегацией: от линий промышленного хлебопечения до рецептуры любимого всеми пломбира в вафельном стаканчике. Интересно, что «хамбургер» Микояну понравился – в итоге, растеряв по дороге соус и сезонный помидор, появилась московская «микояновская» котлета за шесть копеек. А кока-колу нарком забраковал, посчитав ее производство слишком трудоемким. Тогда же Советском Союзе появилась на свет колбаса «Докторская». Новый диетический продукт (аналог американской «болоньи») предназначался «… больным, имеющим подорванное здоровье в результате гражданской войны и царского деспотизма».

Из Калифорнии в СССР привезли производственную базу для игристого вина, ставшего впоследствии «Советским шампанским». Из Чикаго – линии для производства сосисок и колбас, консервированного горошка и майонеза, получившего красивое название «Провансаль». Сложившийся позднее советский новогодний ритуал – отечественное шампанское и салат оливье – начинался с американских ингредиентов Микояна.

В 1939 году в СССР, впервые с дореволюционных времен, была опубликована «в помощь домохозяйкам», как говорилось на обложке, и при непосредственном участии Анастаса Микояна «Книга о вкусной и здоровой пище». Помимо неизбежных ссылок на товарища Сталина, «Книга» смело представляла заокеанский опыт: «Намечая меню завтрака, полезно вспомнить хороший американский обычай: подавать к раннему завтраку различные фрукты». Или: «В Америке производство филе получило чрезвычайно широкое развитие».

У микояновской «Книги» оказалась особая судьба. Не проходивший по разряду художественной или политической литературы, поваренный справочник стал советским культурным феноменом, бестселлером, отпечатанным в сознании миллионов людей. Великие художественные дарования и изощренные кулинары Дж. Россини и А. Дюма-отец наверняка восхитились бы стилевыми изысками издания Наркомпищепрома: «Нет вкуснее рыбной закуски, чем слабосоленая, бледнорозовая, нежная и тонкая по вкусу лососина, с выступающими на разрезах капельками прозрачного жира».

В стране дровяных плит, керосинок, примусов и керогазов советский чиновник открыто говорил о вкусовых тонкостях, доступности продуктов, изобилии… В связи с бесконечными трудностями со снабжением в народе ходила шутка, что раблезиански иллюстрированная «Книга о вкусной и здоровой пище» в ее нескольких переизданиях – самая антисоветская публикация в СССР.

Великая кухонная утопия рождала литературные скрещения. В «Одноэтажной Америке» есть яркий пассаж: «Сидя в кафетерии, мы читали речь Микояна о том, что еда в социалистической стране должна быть вкусной, что она должна доставлять людям радость, читали как поэтическое произведение». А в первом издании микояновской «кулинарной Библии» нашлось место прямой цитате из Ильфа и Петрова: «Упорная реклама приучила американцев пить соки перед первым и вторым завтраком…»

От советских писателей ждали, по словам Ильфа и Петрова, «жизненной правды в разрезе здорового оптимизма». В отмеченной немалым жизнеутверждающим оптимизмом «Одноэтажной Америке» прискорбно мало места отведено напиткам горячительного свойства. А ведь минуло два года, как Конгресс США и президент Франклин Рузвельт отменили измучивший всех сухой закон. Есть только эпизод с местным пивом в консервных банках. Первый сорт такого пива был сварен в 1933 году на немецкой пивоварне в Нью-Джерси и носил название весьма заманчивое: «Сливочный эль Крюгера» («Krueger Cream Ale»).

«Это громадное дело, – сказал мистер Адамс, глядя, как вэйтер вскрывает пивные баночки, – и до сих пор, сэры, оно никому не удавалось. Мешал запах жести. Пиво обязательно требует дубовой бочки и стеклянной посуды. Но вы, мистеры, должны понять, что перевозить пиво в бутылках неудобно и дорого… Недавно нашли такой лак, запах которого в точности соответствует, как бы сказать, запаху пивной бочки. Между прочим, этот лак искали для нужд одного электрического производства, но вовсе не для пива. Теперь им покрывают внутренность консервных банок, и пиво не имеет никакого постороннего привкуса».

Советский плакат конца 1930-х

Ильф и Петров пили виски со льдом с Эрнестом Хемингуэем и разные коктейли с их нью-йоркским издателем («По нашим наблюдениям, с этого начинается в Америке всякое дело… Американцы любят сбивать коктейли»). В английском языке всячески обыгрывается многопотентность слова «spirit» – это и дух, и характер, и алкоголь. Побывавший в Америке философ Германн фон Кайзерлинг облек американскую приверженность к коктейлям в мрачные тона: «Я бы хотел, чтобы кто-то, знающий в этом толк, написал историю и психологию коктейля. В его лице мы имеем одно из самых экстраординарных изобретений всех времен. Коктейль не только одурманивает, вместо того, чтобы возбуждать, – его подлинная сущность состоит в смешении неподходящего с несоединимым. В этом, несомненно, есть глубокий смысл: коктейль должен быть вредным и не должен быть по-настоящему вкусным, одним словом, он представляет собой эксцентричное выражение пуританизма».

В спорах об американских вкусовых пристрастиях сломано немало перьев, но значение напитка Bourbon никто не отменял. Невыездные советские читатели, среди многого прочего, не знали старинного кентуккийского виски бурбон, не обсуждали вкусовые отличия его «прямых» сортов от купажированных. Дело даже не в знаменитом янтарном напитке, объявленном в 1964 году Конгрессом США национальным достоянием. В дополнение к кентуккийскому или теннессийскому бурбону непременно должен возникнуть образ аутентичного стейк-хауза с крепкой старомодной мебелью или же ковбойского салуна с пендельтюром. Последнее означает дверь на качающихся петлях, открывающуюся в обе стороны. Впрочем, настоящие ковбои не жаловали заковыристые слова.

Томас и Гекльберри

«Город зловещей уездной скуки», – сказали о небольшом американском поселении советские сатирики. Стилистика выдает себя: схожий с ильфопетровским «уездным городом N» с его парикмахерскими, похоронными бюро и мелкими обывателями, американский провинциальный населенный пункт наследует русской классике, от Гоголя до Чехова.

Старгород, Васюки, Колоколамск, Арбатов, Черноморск – великие пересмешники немало поиздевались над собственной провинцией, не пощадив даже Одессу-маму. И все-таки для одного из маленьких американских городов писатели сделали исключение.

В российской публицистике двадцатого столетия было общим местом уподоблять Волгу и Миссисипи. Нелишне напомнить, что Ильф и Петров первыми и ввели такое сравнение. Поэтому столь узнаваемо их описание речного городка Ганнибала: «Он красиво лежит на холмах, спускающихся к Миссисипи. Подъемы и скаты здесь – совсем как в волжском городке, стоящем на высоком берегу. Названий уличек мы не узнавали, но, казалось, они называются так же, как волжские улицы – Обвальная или Осыпная».

Жизнь на великой реке, старые легенды о вольнице и «лихих людях», белые пароходы с огромными колесами и трубами, капитаны, коммерсанты, прожектеры, бойкая торговля на берегу…

 
Сюда жемчуг привез индеец,
Поддельны вины европеец;
Табун бракованных коней
Пригнал заводчик из степей,
Игрок привез свои колоды
И горсть услужливых костей;
Помещик – спелых дочерей,
А дочки – прошлогодни моды.
 

Так отразил волжские впечатления Александр Пушкин за два года до рождения Марка Твена. Городку Ганнибалу тогда шел второй десяток лет…

Джошуа Шоу «Вечером на реке» (фрагмент), 1819

Возник он на территории Миссури, на высоком правом берегу Миссисипи – это означало, что переселенческая волна с востока преодолела полноводный американский Рубикон, открыв дорогу к бескрайним землям континента. Интересно, что еще в 1827 году министр финансов США говорил, что понадобится не менее пятисот лет, чтобы освоить западные территории. Сегодня самый известный памятник первопроходцам стоит в Сент-Луисе, главном городе штата Миссури. На берегу великой реки вознеслась двухсотметровая стальная арка «Врата на Запад» (The Gateway to the West), высочайший монумент на территории Соединенных Штатов.

В маленьком Ганнибале жизнь неспешно текла между пристанью и торговой Главной или Второй улицей. В 1839 году, когда сюда перебралась семейство судьи Джона Клеменса, отца писателя, в городке проживала тысяча жителей. В каком-нибудь десятке миль западнее Ганнибала, в степных просторах, еще можно было встретить стада могучих бизонов, а в высокой траве, почти невидимые, мелькали тени индейских воинов-охотников. Впрочем, края ойкумены быстро двигались за горизонт, вслед жаркому солнцу прерий. По известному замечанию Карла Маркса, «отсутствие исторической традиции в Америке компенсировалось избытком чернозема».

Сэмюэл Лэнгхорн Клеменс считается одним из самых «необразованных» американских писателей: он с грехом пополам одолел шесть классов описанной им в «Томе Сойере» скучнейшей школы, после чего с облегчением ее оставил («Я никогда не позволял школе вмешиваться в мое образование»). Двенадцатилетний Клеменс начинал карьеру в качестве метранпажа – верстальщика в типографии, составлявшего из полос набора газетные страницы.

«Миссури Курьер» – гордо назывался этот листок плохонькой бумаги с расползающимся шрифтом. Так впоследствии выглядели многие русские эмигрантские издания в Америке: дивная смесь доморощенных новостей и виршей, реклама местных адвокатов, докторов и бакалеи, рубрика «анекдоты с бородой». Из всесведущего «Курьера» Марк Твен сделал первый шаг в большую литературу. Он умел видеть и слышать жизнь, фольклор неотесанного, молодого, задиристого Запада вливался в него великой рекой.

Отсюда и первая воплощенная мечта: стать лоцманом на Миссисипи. Для каждого отрока из речного поселения между Миннеаполисом и Новым Орлеаном огромный пароход был сияющим центром мироздания. Помните сцену из «Тома Сойера», когда мальчишка со знанием дела изображает речное судно? «Подойдя ближе, он убавил скорость, стал посреди улицы и принялся не торопясь заворачивать, осторожно, с надлежащей важностью, потому что представлял собою “Большую Миссури”, сидящую в воде на девять футов. Он был и пароход, и капитан, и сигнальный колокол в одно и то же время, так что ему приходилось воображать, будто он стоит на своем собственном мостике, отдает себе команду и сам же выполняет ее».

Томас Салли «Рваная шляпа», 1820

Вихрастый рыжий Сэм поначалу был «лоцманским щенком» в обучении у старого речного проводника Х. Биксби и вызубрил Миссисипи наизусть, прежде чем стать к штурвалу. Он знал каждую излучину, отмель или порог, в паводок и в мелководье, мог видеть сквозь ночную мглу или утренний туман. Из речных глубин возник писательский псевдоним Mark Twain – отметка в две сажени лотового матроса, позволявшая кораблю свободно плыть дальше.

В отличие от старых городов восточного побережья, стоявших на фундаменте европейской культуры, Запад был «диким саженцем» Америки. Здесь коверкали язык и сочно бранились, одевались как попало и клали ноги на стол. Петербургский литератор и издатель Николай Полевой (придумавший вызывавшее насмешки слово «журналистика») писал в 1828 году: «Господствующий язык в Соединенных Штатах есть язык английский, измененный некоторыми особенными идиотизмами». Просветитель Полевой имел в виду идиомы.

Реки-кормилицы Волга и Миссисипи, нанизывая торговые города, еще до появления парохода стали континентальными бизнес-магистралями: с юга бечевой поднимали разнообразный импорт – сахар, вина, пряности, а с севера сплавляли древесину, кожи, муку, пушнину. На Миссисипи были в ходу сказы о некоем лодочнике и бурлаке Майке Финке. Он порою совершал жестокие поступки и дурно обращался с женой, но товарищи ценили его за недюжинную силу и удаль. Более известный нам волжский персонаж Стенька Разин еще менее деликатно обошелся с дамой сердца, персидской княжной.

Марк Твен великолепно выразил царившие на Миссисипи нравы языком детей: «Рослая девица лет пятнадцати, в коленкоровом платье и широкополой шляпе, какие тогда носили, спросила, потребляю ли я табак, – то есть жую ли я табачную жвачку. Я сказал, что нет. Она посмотрела на меня презрительно и немедленно обличила меня перед всеми остальными:

– Глядите, парню семь лет, а он не умеет жевать табак!»

Самый известный адрес в Ганнибале – Хилл-стрит, 206, – дощатый двухэтажный дом, где провел юные годы писатель. Ильф и Петров застали в живых двух хрупких старушек, живших в нем, – дальних родственниц семьи Клеменсов («Они… колеблются как былинки. В этом домике опасно вздохнуть – можно выдуть старушек в окно»).

Важнейшая интерактивная достопримечательность: белый «забор Тома Сойера», точная копия того, что стоял на этом месте. В первых числах июля, когда в Ганнибале проводятся ежегодные «Твеновские дни», дети из разных штатов, подвернув брючины и рукава, соревнуются, кто быстрее и качественнее справится с покраской забора. Сам хитрец Том, как мы помним, в оплату за малярную работу принимал яблоко, огарок свечи, стеклянный синий шарик, дохлую крысу на веревочке и прочие прекрасные предметы.

На противоположной стороне от дома-музея на Хилл-стрит сохранилось еще одно здание тех времен. Дом с садом, где обитало «прелестное голубоглазое существо с золотистыми волосами, сплетенными в две длинных косы», Бекки Тэтчер, одноклассница и первая любовь писателя. В летние твеновские дни из местных школьников выбирают Тома и Бекки, которые, как послы культуры, в течение года представляют на разных фестивалях свою миссурийскую родину.

В Ганнибале, выведенном под именем Сент-Питерсберга, находится «пещера Тома и Бекки». Об этом страшном месте ходило много легенд начиная с 1820-х годов. Когда-то там будто бы скрывались разбойники, орудовавшие на Миссисипи, потом была станция так называемой «подпольной дороги», по которой тайно переправляли беглых невольников с рабовладельческого Юга на свободный Север. Известковый «лабиринт извилистых, перекрещивающихся между собой коридоров», уходил глубоко под землю, так что ни один человек не знал его точного плана.

Марина Цветаева посвятила героям Ганнибала одно из стихотворений:

 
Темнеет, в воздухе свежо…
Том в счастье с Бэкки полон веры.
Вот с факелом Индеец Джо
Блуждает в сумраке пещеры…
 

Ганнибал – не просто место рождения обаятельных книжных персонажей, но, главным образом, место рождения национального литературного языка. Подобно молодому Гоголю, сотворившему целый мир из пары уездов Полтавской губернии, Сэм Клеменс создал из речного городка свою вселенную. Для нескольких поколений читателей Миссисипи брала исток прямо со страниц Марка Твена.

История рождения писателя и есть квинтэссенция американской истории. Он застал старосветскую Америку, хорошо знал страну Дикси с ее патриархальным укладом, южным гостеприимством и родовой враждой богатых плантаторов-соседей, достойной шекспировских пьес. Миссури, родной штат Клеменса, сохранял свое положение «пограничья», когда разразился конфликт Севера и Юга. Ленивая Миссисипи во время Гражданской войны превратилась в мятежный «Тихий Дон», залитый кровью водораздел, когда брат пошел на брата и обрушились все родовые и социальные устои.

Речные пароходы были сразу же реквизированы воюющими сторонами, но навигация прервалась на четыре военных года. Безработный лоцман Сэмюэл Клеменс поступил в ополчение южан, однако прослужил недолго. Через месяц ганнибальский ратоборец дезертировал «за границу», на Запад, где не действовали ни грозные декреты Севера, ни жаркие прокламации Юга.

Вирджиния-Сити, территория Невада, разросшийся поселок старателей, видел Сэма Клеменса сначала в качестве искателя удачи, а затем – редактором местной газеты. Он никак не преуспел в качестве добытчика благородных металлов: невадская порода, несмотря на все усилия рудокопа Твена, казалась пустой, а серебро на его участке нашли сразу же после того, как Клеменс забросил кирку. Редактор из него получился куда лучше. Бойкая газета «Территориал Энтерпрайз», рассказывая местные новости, должна была ругать калифорнийцев – конкурентов по добыче драгметаллов и издательскому бизнесу.

Затем Марк Твен двинулся далее на запад (считается, что так редактор-острослов уклонился от вызова на дуэль), в Сан-Франциско, где было принято ругать «акул пера» из Невады. До появления «Приключений Тома Сойера» оставалось десять лет. Между газетной поденщиной и большой литературой был твеновский патент за номером 122 992 на изготовление подтяжек для брюк, «годных также для кальсон и женских корсетов».

Как писал российский биограф Твена Максим Чертанов, «Том и Гек – две грани Американского Характера, и обе землякам любы. Один – энергичный, практичный, харизматичный лидер. Другой – “невинный дикарь”, философ-“простак” с ясным взглядом, воплощенный дух Свободы…» Они, в некотором смысле, детские реинкарнации Дон Кихота и Санчо Пансы – маленькие странствующие персонажи с обостренным чувством справедливости и необходимости помощи ближнему. Да и сам их создатель посвятил немало строк собственным странствиям по всему миру, от африканских саванн до Ливадийских покоев русского царя.

Свои впечатления от многочисленных путешествий Марк Твен изложил в путевых заметках «Налегке» и «Простаки за границей». Вторая из книг имела оглушительный успех, долгое время автора знали в Америке именно как великого путешественника (к слову, Твен четырнадцать раз пересекал Атлантику). «Простаки» могли бы остаться незамеченными, если бы анонимный критик не опубликовал на книгу первую восторженную рецензию. Позже выяснилось, что этим критиком был сам Клеменс.