Текст книги "Плюс минус 30: невероятные и правдивые истории из моей жизни"

Не знаю как, но к нему это попало в руки, и он сразу понял, что это небесное провидение. Он взял этот бред, выучил и прочел на каком-то институтском вечере. Прочел по-актерски замечательно. Прочел так, что никого, в принципе, не интересовало, о чем это он. Все смотрели на то, как он это читал. Зал громыхнул аплодисментами. Мудрый Генашка тут же вызвал на сцену автора, и тот в этот вечер сразу состоялся как баснописец. То есть как дедушка Крылов и Сергей Владимирович Михалков в одном лице.

И, надо отдать ему должное, он это запомнил. Поэтому на экзамене он посадил Генашку рядом с каким-то отличником, который должен был решить за него все задачки и ответить на все вопросы, и потом просто передать листок Генашке, чтобы тот так же просто отдал его этому преподавателю. И все.

Так и было. Но поскольку в аудитории находился еще и ассистент, который тоже принимал экзамены, то, чтобы никто не мог не кого уже совсем ни в чем заподозрить, Виктор Михайлович громко задал Генашке дополнительный вопрос.

– Скажите, Хазанов, будут ли видны следы вот этой линии на этой плоскости? Да?

– Что?

– Я говорю, да?

– Какой линии?

– Так «да»?!

– Да.

– Отлично.

Через полгода Генашка уже учился в цирковом училище, но при этом числился в МИСИ. Два года его «прикрывал» замечательный наш математик Марк Иванович Сканави, который прекрасно видел, что у Генки дар божий и ему нужно учиться на актера. «Прикрывал», потому что в МИСИ была военная кафедра, а в цирковом училище нет. А позволить Хазанову попасть в армию было бы равносильно порушить всю систему обороноспособности не только нашей страны, но и всего социалистического лагеря.

Маруська сразу легко сдал начерталку с пятого раза, вымелся из института, позвонил нам, получил указания, что купить из выпивки, и поехал в Бескудниково, где мы его уже и ждали.

Добираться было довольно долго. Сначала пешком до «Павелецкой», потом на метро до «Новослободской». И дальше на автобусе. Это был такой вроде как экспресс, который делал всего одну промежуточную остановку на Савеловском вокзале и дальше шел прямиком до Бескудникова.

Маруська относился к тому поразительному типу мужчин, на которых как-то сразу и прочно западают женщины. Он был сух, подтянут, весь как будто на пружинах, всегда весел и потрясающе обаятелен. Он был смугл лицом, у него были черные волосы, такие же глаза и весь он был абсолютно такой типичный «итальянец», с итальянским же темпераментом. Вероятно, он был похож на какого-то своего далекого предка. Этот предок, видимо, еще в дохристианские времена в Палестине сошелся с женой какого-нибудь римского легионера, за что его прокляли все фарисеи и сундукеи и выгнали к чертовой матери из Иерусалима в пустыню Негев. Вот, наверное, там, среди барханов, и родился Маруськин прапрадедушка, который вошел в библейские легенды как страстный ходок, что и передал по наследству своему потомку.

Маруська, как утверждали все знакомые девушки, был потрясающим любовником, и его буквально передавали с рук на руки. Он был неугомонен и неутомим. И у него была одна отличительная особенность. Как только он «чуял добычу», у него тут же начинали двигаться ноздри, и на лбу вертикально вспухала и начинала пульсировать вена.

Нас могло идти по улице человек двадцать. Но та незнакомка, которая шла по противоположной стороне улице и на которую мы все пялились, вдруг переходила через дорогу, расталкивала всех, подходила к Марусе и задавала тот самый потрясающий по своему идиотизму вопрос, который мы сами задавали по сто раз в подобной ситуации.

– Простите, молодой человек, сколько сейчас времени?

Он легко и мгновенно знакомился со всеми, кто ему нравился, так же легко приводил их домой, и не было при этом никакой грязи, что ли. Все было как-то легко и естественно. Как настоящий друг, он еще ухитрялся приводить с собой не только ее саму, но и двух подруг для нас с Генашкой.

Они приходили с ним в нашу квартиру и уже не пропадали никуда. Им всем у нас нравилось. И они становились нашими товарищами. Они ходили по магазинам, относили наши вещи в прачечную, мыли посуду, покупали нам газеты и готовили всякие вкусности. И нам это очень нравилось тоже.

Короче говоря, после экзамена он привез с собой не только бутылку, но и стюардессу. Где он ее взял, понятия не имею.

В честь столь знаменательного события, как сдача экзамена, мы ее тут же окрестили Начерталкой.

Звали ее Надя. Это была очень крупная Надя. Рост у нее был что-то около метра восемьдесяти. Плечи, грудь, талию и бедра она имела одного размера. Когда они с Маруськой шли по улице, было ощущение, что мама ведет своего недоразвитого сына к диетологу.

Если бы она пришла одна, нам уже негде было бы присесть. Но она пришла не одна. Она поставила условие, что поедет с Марусей к нему домой, если он согласится взять еще двух ее подруг. Потому что все они в одном экипаже. Завтра в рейс, а ночевать в поганой аэропортовской гостинице им осточертело.

Ночь мы провели, как в самолете ТУ-134, который летал по маршруту Москва – Ленинград в зоне повышенной турбулентности туда и обратно, как умалишенный. Экипаж обслуживал нас до самого утра, во время «посадок» поил чаем и приносил сигареты и водку. Утром они исчезли, оставив в квартире запах духов, пудреницу, прозрачную аэрофлотовскую косыночку и три неподвижных одеревеневших тела.

Они вернулись через три дня. Они привезли с собой из Ташкента арбузы, дыни и курагу и еще двух стюардесс из другого экипажа. И тем тоже у нас понравилось. И они в следующий раз привели к нам еще и своих подруг тоже. Слухи о веселой квартире, где можно переночевать между рейсами, множились на высоте десять тысяч метров со скоростью восемьсот километров в час.

Но стало еще хуже, когда Начерталку назначили каким-то начальником. И она стала заведовать всеми стюардессами то ли Внукова, то ли Домодедова.

Длинноногие девушки в синей форме с «птичками» на пилотках шли к нам теперь непрерывным потоком днем и ночью.

Дело дошло до того, что в районе решили, что у нас открылась аэрофлотовская касса, и к нам несколько раз приходили с улицы за билетами.

Мы похудели и почти не выходили из дому.

Все это происходило на втором этаже типовой хрущевской многоподъездной девятиэтажки. А на первом этаже в соседнем подъезде жили Альперовичи.

Папу мы не видел никогда. Маму тоже. Мы видели их сына Алика.

Алик был младше нас. Ему было, вероятно, лет восемнадцать. Чем он занимался, неизвестно. Но он все время сидел возле окна на первом этаже и тоскливо смотрел, как мимо него к нам идут разномастные представительницы прекрасного пола.

Алик был довольно пухлый молодой человек, у которого вечно текло из носа. Он был простужен всегда, зимой и летом и при любой погоде. На подоконнике перед ним грудой лежали мокрые носовые платки. Еще у него, наверное, всегда болело ухо, потому что голова была обвязана шарфом, из-под которого с одной стороны торчал здоровенный кусок ваты. Отличительной чертой Алика был нос. Никогда ни до, ни после я не видал такого носа. Он начинался у окна, пронизывал узенький палисадник, доставал до тротуара и об него спотыкались прохожие. И из него все время текло. Было ощущение, что Алика приделали не к своему носу. Просто так случайно вышло. При рождении не того ребенка присобачили не к тому носу. При этом мама Алика, видимо, считала, что Алик простужен, потому что плохо кушает. Кроме носовых платков перед ним на подоконнике всегда стояла тарелка с какими-то булочками, конфетками и пирожками. И он все время жевал.

И он нам завидовал. Он завидовал нам страшно. Дело в том, что у Алика никогда никого не было. Алик был девственником. О том, как появляются дети, он знал только от мамы, на примере пестиков и тычинок. Но природа брала свое, и он ныл. Он был потрясающий «ныла». Он звонил нам по телефону и ныл. Он звонил утром и вечером, ночью он звонил тоже. Он ныл по телефону и иногда, когда мамы не было дома, у нас под окнами. Он ныл у нас в подъезде у лифта и под нашей дверью. Иногда он шел за нами до автобусной остановки и ныл. Он ныл отовсюду. Мы уже боялись включать телевизор, радио и утюг. Мы боялись, что он начнет ныть оттуда тоже. Мы его ненавидели, но ничего сделать не могли. И до этого-то было худо, а когда косяком мимо него к нам пошли стюардессы, стало совсем невыносимо.

– Ребята… – ныл он гнусавым своим голосом. – Ну что, вам жалко, у вас вон сколько, ну подарите мне одну…

– Отстань!

– Ленчик, ну ты же добрый, ну что тебе стоит, ну скажи им…

– Уйди!

– Генашка, скажи им, ну что они издеваются, я вам тоже что-нибудь подарю!

– Алик, отвали!

– Марик, ну хоть ты, а? Я быстро, вы даже не заметите, а? Ну Маркушечка. А, Маркушечка?

Это было ужасно. Он уже стал сниться нам по ночам. Мы боялись сойти с ума или, что еще хуже, вдруг, проснувшись, обнаружить его рядом на своей кровати. Или под ней.

Был еще один человек, которого мы ненавидели. Был еще Илюшка. Илюшка, который сейчас народный артист Илья Олейников и один из славной пары «Городков», тогда учился тоже в цирковом училище на эстрадном отделении и жил в общежитии. Был он, как и теперь, высотой с телеграфный столб, с таким же «гуттаперчевым» лицом, но по тем временам еще и худ невероятно, потому что жрать было нечего. Поскольку они с Генашкой учились в одном училище, только Илюха был на курс младше, он регулярно приходил к нам питаться. Как сейчас, так и тогда он был ужасно симпатичный малый, какой-то весь трогательный, нескладный и веселый. Мы с ним дружили, но мы его ненавидели. Он особенно любил приходить к нам, когда по телевизору передавали футбол. Тогда он приходил, закрывался в большой комнате, включал телевизор на всю громкость, брал из-под дивана трехлитровую банку с вареньем, столовую ложку и болел. Болел он так тяжело, что за первый тайм сжирал всю банку. В перерывах между таймами он репетировал. Арканов написал ему монолог какого-то идиота, на которого никто не обращал внимания. И он вроде ходил босой и топал ногами по лужам, обдавая прохожих брызгами, чтобы его заметили. И вот в перерыве между двумя таймами Илюша засовывал под диван пустую банку, снимал ботинки и показывал нам, как у него это получается. Он топал босой ногой так, что звенели стекла и прибегали соседи снизу узнать, что случилось.

Он топал ногами, внизу под окнами ныл Альперович, стюардессы сушили волосы феном, в дверь трезвонили перепуганные соседи и на всю громкость орал телевизор.

Потом начинался второй тайм, Илюха вытаскивал другую банку с вареньем и садился смотреть. Потом он уходил, и нам казалось, что он уже обожрался этим вареньем, и оно уже лезет у него из ушей, и что он уже никогда даже не посмотрит под наш диван. Но проходило два дня, и он опять являлся к нам смотреть футбол. Когда у нас кончалось варенье, он начинал хрустеть нашими сухариками и вообще всем, до чего мог дотянуться. И мы жались по углам, опасаясь, что когда-нибудь, когда у нас кончатся и сухарики, он дотянется до кого-нибудь из нас.

Мы с ним дружили, но мы его ненавидели.

Правда, Альперовича мы ненавидели больше. Илюшка приходил время от времени, и с ним было весело. А Альперович ныл всегда, и с ним было тоскливо до обморока.

Мы пробовали уговорить хоть кого-нибудь спасти нас от него, но ни одна не соглашалась. Мы просили Начерталку помочь, но она тоже не смогла ничего поделать. Она даже обещала повышение по службе и даже устроить на международный рейс, ничего не помогало. Он им не нравился. Они боялись, что в пылу страсти он зашибет их своим сопливым носом и их выгонят с работы на пенсию по инвалидности.

Лето стремительно катилось к приезду Маруськиных родителей, а мы никак не могли придумать, как избавиться от этой напасти, которая портила нам весь праздник. Мы отчаялись, мы не знали, что делать, и Начерталка уже всерьез предлагала нам переехать в их ведомственную гостиницу, в небольшой восьмиместный номер. И мы уже были готовы на это, но тут Всевышний, вероятно, решил, что с нас хватит.

Однажды, в конце августа, Маруська поздним вечером возвращался откуда-то домой. Мы с Генашкой его ждали. Мы вообще договорились устроить себе выходной и этот вечер провести втроем. Поужинать и поиграть в «Кинга».

Пока его не было, мы смотались в магазин, понапокупали продуктов, отключили к черту телефон и стали готовить мальчишник. Был жаркий душный вечер, и мы сидели на кухне в одних трусах. То есть сидел один Генашка, я стоял у плиты и чего-то там жарил. А Генашка сидел и читал вслух какие-то тексты для экзамена по актерскому мастерству. Бутылочка на столе потихоньку пустела, благость растекалась по нашим жилам, мясо шкварчало на плите, и по кухне плыл умопомрачительный запах. Альперович, видимо, от утомления, спал или был в обмороке, и нам опять стало казаться, что жизнь прекрасна.

Мы накрыли на стол, включили телевизор и стали ждать Маруську.

Он сел, как обычно, в экспресс возле метро «Новослободская».

У Савеловского вокзала пара вышла, и в автобусе остался один Марик. Двери уже закрывались, когда в последний момент на подножку вскочила разбитная деваха в короткой юбке и прозрачной кофточке с таким вырезом впереди, что у водителя выкатились глаза и хрустнула шея. Поскольку было уже поздно, автобус был практически пустой. Кроме Маруськи там ехала еще какая-то пожилая пара, и все. Он сел позади них, привалился плечом к борту и задремал.

Вместе с девахой на подножку экспресса вскочил великий Случай.

Двери закрылись, автобус тронулся, и тут привычная всем ситуация вывернулась наизнанку. Все произошло как обычно, только наоборот. В смысле, наоборот для любого нормального человека. Для Маруськи все было как всегда.

В совершенно пустом автобусе она подошла к спящему Маркуше, тронула его за плечо и спросила томно:

– Простите, тут свободно?

Маруська сонно кивнул головой и опять закрыл глаза. Она села рядом с ним.

– А куда вы едете? – девица «клеила» его настойчиво и нагло. – А почему вы один?.. А как вас зовут?.. А почему вы молчите, вы что, меня боитесь, да?.. Эй, я с вами разговариваю!.. Вы далеко живете? А давайте я вас провожу, а?..

Он бы легко от нее отделался. Во-первых, он устал и хотел спать. Во-вторых, она ему не нравилась. В-третьих, мы же договорились сегодня только втроем. Короче, он бы послал ее, конечно, но тут его как ударило. Он прямо подпрыгнул от этой мысли.

– Слушай! – рявкнул он. – Тебя как зовут?

– Зина, а что? – девушка маленько обалдела от неожиданности.

– Слушай, Зинка, ты же нормальный человек, так?

– Ну… А что?

– С тобой можно говорить нормально?

– А что?

– Значит, такое дело. На фиг я тебе нужен? Мы с тобой потом как-нибудь. Ты где живешь?

– Я пересяду, а?

– Где ты живешь, тебя спрашивают!

– В Бескудникове.

– Где?!

– В Бескудникове… Я больше не буду…

– Точнее!

– Бескудниковский бульвар, дом семь, корпус один…

– Как?!

Маруська чуть не выпал в окно. Она жила в соседнем доме. Просто-таки прямо напротив наших окон. У нее был корпус один, а у нас – два. Такое бывает только раз в жизни.

– Слушай меня, – Маруська ухватил ее за плечи и придвинул к себе. – Слушай, Зинка, от тебя все зависит. Кроме тебя, больше некому! Ты одна можешь нас всех спасти от смерти, поняла?..

– Я милицию позову…

– Милиция тут не поможет. Только ты. Проси что хочешь, только выручи, ради бога.

– Что вам надо? Что вы ко мне пристали? Что вам надо?

– Слушай, хочешь мальчика?

– Кого?!

– Мальчика. Ну, мальчика, что ты на меня вылупилась! Совершенно еще не целованного мальчика! Хочешь?

– Как это?

– А так…

И он рассказал ей про Альперовича.

Сначала она не поверила. Сначала она решил, что нарвалась на психопата и он ее тут же и изнасилует вместе с водителем автобуса, а потом пришибет их обоих на конечной остановке, чтобы не оставлять свидетелей. Но когда до нее дошло, она чуть не упала с сиденья от хохота. Она прямо-таки визжала, она била себя по ляжкам и так высоко задирала ноги, что водитель остановил автобус. Ехать все время с вывернутой назад головой он больше не мог, а в зеркальце не все было видно.

И Маруська ее уговорил. Если б ее не было, он уговорил бы водителя автобуса.

Они договорились, что завтра утром он даст Альперовичу номер ее квартиры и покажет, где ее подъезд. Только чтоб не рано. Она со смены, завтра выходной, и пусть ей дадут поспать. Короче, пусть приходит часов в десять, скажет, кто он, остальное – она сама…

Они вместе вышли из автобуса, как старые друзья, и вместе пошли по дорожке к дому. Они шли рядышком, она держала его за руку, они улыбались друг другу и со стороны выглядели как счастливые супруги, не расстающиеся никогда. И сейчас они вместе шагали с работы домой, в свое уютное гнездышко, чтобы обнять своих детей и родителей.

Они расстались у ее подъезда, еще раз уговорившись насчет Альперовича. Он записал ее телефон, дождался, когда за ней закроется дверь подъезда, и ринулся к нам, обгоняя собственную тень.

Когда он ворвался в квартиру с выпученными глазами и криком «А-а-а-а!!!», мы решили, что он рехнулся. На всякий случай я распахнул дверь туалета, мало ли что, может, у него живот схватило. Но он сиганул на кухню, налил себе полный стакан, выпил залпом, показал нам большой палец и стал бить чечетку. Потом выпил второй стакан и пошел скакать по квартире то на одной ноге, то на другой. При этом он бодал стенки, хохотал и орал, как морж перед случкой.

Я заперся в туалете, а Генашка стал по стеночке двигаться к телефону, чтобы вызвать «скорую». По дороге он выманил меня из туалета, схватил два больших полотенц, и мы вдвоем ринулись связывать Маруську, чтобы он не разбил себе башку до приезда «неотложки».

– Идиоты! – орал он, отбиваясь. – Вы что, очумели?! Я вас спас! Я спас вас от Альперовича!!

При слове «Альперович» мы замерли.

Он сел на диван и рассказал про Зинку. Мы не поверили ни единому слову. Мы заставили его рассказать все с начала и до конца еще раз, потом еще. Наконец мы поняли, что он говорит правду, и в воздухе заколебалась малюсенькая тень надежды на избавление.

Мы ринулись на кухню, смели со стола все продукты и стали составлять план. Было очевидно, что действовать нужно исключительно осторожно, иначе все пойдет прахом. Наконец, план был готов.

Мы дали Маруське выпить холодной воды, чтобы он успокоился. Я повязал ему на голову мокрое полотенце, другим стал обмахивать, а Генашка начал массировать ему спину и плечи. Вероятно, так готовили гладиаторов перед последней решительной схваткой с голодными львами.

Потом мы дали ему телефон, он набрал номер, на том конце сняли трубку, и мы услышали знакомый до одури гнусавый голос.

– Алло? – сказал Альперович. – Вам кого?

– Алик, это мы. Ты что, спал?

– Спал. А кто это «мы»? Вы куда звоните?

– Мы – это мы! Ты что, не узнаешь, что ли! Это Марик. Вон Ленчик и Генка рядом! Ну, узнал?

– Узнал. А какой это Марик?

– Идиот! Я вот сейчас трубку брошу, и будешь всю жизнь один сопли свои в окне пускать! Ты просил нас познакомить тебя с кем-нибудь или нет?

– Марик, это ты?

– Я, я!

– А ребята где?

– Рядом.

– Дай трубку Гене.

Маруська подвинул телефон Генашке. Тот нюхнул нашатырь и взял трубку.

– Алло!

– Гена, это ты?

– Я.

– А Марик что сказал?

– Он сказал, что если ты в самом деле хочешь, чтобы мы тебя с кем-нибудь познакомили, то завтра…

– Вы меня разыгрываете?

– Никто тебя не разыгрывает, с чего ты взял?

– Дай трубку Ленчику.

Мне сунули под язык валидол, и я вступил в игру.

– Да?

– Ленчик, это ты?

– Я.

– Ленчик, они надо мной шутят, да? Скажи, да?

– Нет, не шутят. Никто над тобой не шутит. Ты просил – мы сделали. Хочешь – на, не хочешь – сиди один, но больше не ной! Ты понял меня?

– Нет, серьезно?

Маруська стал биться головой об стенку, Генашка завыл и начал грызть подоконник. Я почувствовал, как у меня на ушах появляется иней.

– Слушай, ты! Хочешь, чтобы мы организовали тебе первую брачную ночь, бери ручку и записывай. Не хочешь – пошел к…

– Ту-ту-ту…

– Что он сказал? – спросил Маруська шепотом.

– Ничего не сказал. Он трубку повесил.

– Как повесил?

– Очень просто. Повесил, и все…

– Потому что ты перегнул палку. Что ты на него орал-то? Ты все испортил, Леха! – Генашка чуть не плакал.

– Я испортил?

– Ты, а кто же?

Ответить я не успел. В дверь позвонили.

Мы открыли.

На пороге стоял Алик в черном костюме, черном галстуке и черных перчатках. В руках он держал две красные гвоздики.

Мы застыли.

Когда он успел одеться и где взял цветы, было полной загадкой.

От момента, как он положил трубку, до его появления прошло секунд двадцать, ну, полминуты, ну, минута, не больше!

– Чего тебе? – осторожно спросил Марик.

– Вы же сказали, чтоб я пришел.

– Куда пришел?

– Ну, знакомиться… Вы же сами сказали…

– Идиот! Тебе сказали завтра!

– Ну.

– Что ну?

– Я пришел.

– Так еще сегодня. Понимаешь, еще сегодня! Вот смотри, двадцать один час сорок три минуты! Это сегодня! А тебе надо завтра. Завтра, понимаешь? Завтра!

– А во сколько завтра?

– В девять. Нет, в десять.

– Сюда?

– Нет. Вот смотри…

Маруська подтащил его к кухонному окну, ткнул пальцем в корпус напротив, показал подъезд и сунул ему в руки бумажку с номером квартиры и телефоном Зинки.

Алик взял бумажку, достал из кармана записную книжку и аккуратно переписал все на отдельную страничку. Потом спрятал книжку в один карман, из другого вынул другую книжку и все переписал еще раз.

Нас стало трясти. Если бы он достал третью книжку, мы бы убили его тут, и нас бы оправдали!

Он не достал третью книжку. Он взял Маруськин листок и стал все учить наизусть. Он стоял и шевелил губами, а мы вдвоем держали Генашку, у которого начались судороги.

Наконец терпение наше лопнуло.

– Все, пошел отсюда! – заорали мы хором. – Пошел отсюда, тебе говорят!

– А когда приходить?

– Тебе же сказали, завтра!

– Значит, завтра?

– Завтра, завтра.

– А во сколько?

– В десять!!

– Утра?

– А-а-а-а-а-а!!!

– Ну, ладно, я пойду, да?

– Да!

– Ну, я пошел…

И он пошел к двери. У нас даже не было сил дать ему пинка под зад. Мы стояли и ждали, когда за ним захлопнется дверь. И мы дождались. Он вернулся.

– Что, Алик, что опять?

– А можно, я у вас подожду?

– Почему?

– А вдруг я опоздаю…

Мы не сказали ничего. Мы вообще ничего даже не сделали. Мы молча кивнули и пошли спать.

А он сел в своем черном костюме возле входной двери в прихожей прямо на пол и стал ждать.

Лучше бы, конечно, мы его удавили.

Это была кошмарная ночь.

Мы легли около десяти. Еще полчаса мы ворочались с боку на бок, пытаясь угомонить сердцебиение.

В десять сорок мы заснули.

В одиннадцать он уже тряс меня за плечо.

– А? Что? Что такое? Тебе чего?

– Ленчик, извини, я забыл, завтра в девять или в девять тридцать?

– В десять, Алик, в десять…

– Извини.

В полпервого ночи он разбудил Маруську.

– Марик, прости, а я могу пойти к ней пораньше?

– Ты в жопу сейчас пойдешь пораньше! Дай спать!

– Ладно, извини, я думал, можно к девяти…

– Уйди!

В три тридцать он заполз в шкаф к Генке.

– Генаша, это я…

– Кто это?

– Это я, Алик.

– Сколько времени?

– Полчетвертого…

– Ну и чего тебе надо?

– Я не опоздаю?

В пять мы поняли, что спать он нам не даст. Заспанные и злые, с опухшими красными глазами мы сидели в трусах на кухне, пили чай и смотрели на часы. Мы ждали, когда будет десять.

Алик стоял в прихожей у входной двери и каждые пятнадцать минут говорил, как механический попугай, у которого что-то заело в мозгу.

– Ну, я пошел?..

Время остановилось вообще. Оно никуда не шло, ни вперед, ни назад. Раз десять мы заводили часы. Тридцать раз мы набирали «100», все равно было пять, хоть тресни. Потом стало десять минут шестого. Потом – одиннадцать минут… Потом – двенадцать…

К девяти мы выглядели так, как будто всю ночь разгружали вагоны с Альперовичами.

Ровно в девять пятьдесят пять мы вытолкали его из квартиры.

В девять пятьдесят шесть он выбежал из дома.

В девять пятьдесят семь он вошел в подъезд напротив.

В девять пятьдесят девять он вдавил кнопку звонка у двери указанной ему квартиры.

Зинка спала как убитая. Естественно, она забыла о вчерашнем тут же, как пришла домой. Она вообще все это приняла за шутку.

Когда раздался звонок, она решила, что это будильник. Она его сунула под подушку. Но звонок не прекращался. Он звенел и звенел. Это был хороший звонок. Сейчас таких уже не делают. Это был такой звонок, который был слышен с автобусной остановки. И он звенел не переставая. Он бы мертвого мог поднять, этот звонок.

Зинка была еще жива, и он поднял ее.

Она встала, и в одной ночной рубашке пошла, и, не открывая глаз, открыла дверь.

– Здрасте, – сказал Альперович. – Я к вам!

И он сунул ей гвоздики под нос.

Зинка открыла глаза и отшатнулась.

Перед ней стоял некто весь в черном, с двумя красными гвоздиками и еще в черных перчатках. И у него текло из носа и слезились глаза.

Увидеть такое со сна в десять утра в воскресенье и не обосраться сразу – нужно быть либо врачом с очень большим стажем, либо разведчиком-нелегалом. Зинка была лимитчицей на заводе железобетонных конструкций. Ей было по фигу все.

Она резонно решила, что в подъезде кто-то умер. И этот, вероятно, из похоронного бюро, пришел за покойником, но ошибся дверью.

– Вы, наверное, этажом выше. Вы за кем приехали?

– Вы Зина?

– Да.

– Тогда я к вам. Можно войти?

– Ты кто?

– Я Алик. Меня Марик прислал. Он сказал, что сам не может. И прислал меня.

– А чего с двумя цветками? Чего с двумя-то?

– Один вам!

– Ладно, зайди, а то дует…

Она пошла и легла опять в кровать. А он пошел за ней. В десять ноль две он придвинул стул к ее кровати и сел. В десять ноль три он задал вопрос, от которого она проснулась окончательно.

– У вас радио есть?

– Есть.

– Где?

– На кухне.

Он пошел на кухню и включил радио на полную громкость. Это было именно радио. Не приемник, а радио. Такая коробочка пластмассовая. Там не было никаких разных программ. Там было одно колесико «громче-тише», и все. Он сделал громче.

Передавали хоральные прелюдии и фуги Баха.

Он вернулся в комнату. Зинка сидела на кровати и вспоминала, что было вчера.

Он подошел к ней, шмыгнул носом и сказал:

– Потанцуем?..

Он ушел от нас в девять пятьдесят пять.

К ней он пришел без одной минуты десять.

В десять часов семь минут у нас стали выламывать дверь.

Мы открыли, и он вошел.

Нет, он не вошел, он впал в квартиру.

Он въехал в нее на белом коне, даже на двух конях. Или даже на белом танке.

Это был уже не Алик Альперович. Это был Александр Македонский, Жуков и Казанова в одном лице.

Он так саданул ногой по двери, что Маруська едва успел отскочить. Дверца с грохотом распахнулась, шарахнулась об стену, отлетела обратно и захлопнулась с такой силой, что покосилась вся дверная коробка.

Вид его был страшен.

Он был в одном ботинке и без пиджака. Пиджак он волочил за собой. Жилетка была разорвана пополам на спине, и обе ее части болтались справа и слева на его хилых плечах. Галстука не было вообще, равно как и половины пуговиц. Один клок рубашки вылезал из-под ремня, второй торчал у него из ширинки. Потные волосы стояли дыбом, и глаза горели сумасшедшим огнем.

Мы окостенели.

Он презрительно глянул на нас, откинулся назад и так привалился спиной к двери, что посыпалась штукатурка.

Потом он, цыкнув, сплюнул сквозь зубы на пол тонкой длинной струей. То есть он хотел так сплюнуть, у него не очень получилось. Все, что он сплюнул, сползло у него по подбородку на рубашку, но выглядело впечатляюще.

Потом он задрал подбородок вверх, прикрыл глаза и сипло произнес:

– Одна готова!

Мы рухнули на пол.

Больше мы его не видели. С этого дня его окна были плотно зашторены. И только по судорожным движениям ткани можно было догадаться, что он, вероятно, еще сидит там с мамой и сморкается в занавески.