Текст книги "Плюс минус 30: невероятные и правдивые истории из моей жизни"

Аукцион

Аукцион замечателен тем, что это потрясающая концентрация. Нужно мгновенно реагировать на поднятый лот (или руку). Нужно при этом видеть весь зал одновременно, нет, неправильно, нужно чувствовать весь зал одновременно. Этот еще даже не среагировал, но ты уже внутренне понимаешь – созрел, сейчас клюнет. А тот вроде и торгуется, но он не покупатель, отступит точно. Темпоритм иной раз жуткий: 30 секунд лот. А если их, скажем, сто. Или сто пятьдесят. Плюс подготовка к аукциону.

В принципе, безразлично, что выставлено: антиквариат, машины или, к примеру, памперсы. Какая разница. Но в любом случае ты обязан знать или хотя бы иметь представление о предмете торгов, чтобы понимать конъюнктуру спроса, а не просто махать молотком. Интересно очень.

Был аукцион «старой ювелирки». Все как обычно, но при одном условии: номеров нет, рук никто не поднимает. То есть реагируй как хочешь. Черт его знает, то ли он глаз почесал, то ли цену поднял. И при этом полутемный зал. Начало девяностых годов, никто светиться не хочет, а цены «потолочные». Я взмок к десятому лоту.

А второй случай был в Грозном. Еще до войны, с моим старым приятелем Гелани Товбулатовым. Он при советской власти был простым опером в московской милиции. Потом ушел, организовал кооператив, потом фирму, стал довольно известным бизнесменом, попросил меня провести аукцион. Они со товарищи решили построить мечеть в Грозном.

Со всего света свезли в Чечню товар: холодильники, телевизоры, компьютеры, люстры, машин штук пятнадцать, какие-то картины, мебель и все такое прочее. Вы себе представляете этот набор по тем временам? Да еще в Чечне. Да еще все деньги на мечеть. Ажиотаж страшный.

Приехали, поселились в гостинице, прямо напротив Дома правительства.

Повторяю, это еще до войны было.

Аукцион назначен на 12. Клуб, или, вернее, маленький кинотеатр. Человек на четыреста. Зал полный, яблоку негде упасть. Жара страшная. Я, естественно, в черном смокинге.

Все очень доброжелательно, все улыбаются. Главное дело – до всего еще сажают за стол. Я говорю: мне нельзя. Они так в шутку, вроде, говорят: не пить нельзя, обида страшная, зарежут прямо тут, и все. Еле-еле отбился. Перед началом вышел имам, все встали и начали молиться. Причем имама должен был представлять я. Но мне сказали: если перепутаешь имя – зарежут тут же, я и не пошел.

Потом выступал еще кто-то. Мне опять сказали: если перепутаешь имя, ну ты понял! Короче, к началу я уже был готов продать смокинг, молоток, лакированные ботинки и сам построить мечеть, лишь бы остаться в живых.

Наконец, пригласили меня. Я вышел. Все встали, аплодируют. Имам что-то сказал, все опять стали молиться.

Потом имам ушел, все сели, и я начал. А лотов, меж тем, штук четыреста пятьдесят. Я и погнал в ритме. Где-то к пятидесятому лоту чувствую – устают. Ага. Следующий лот – какой-то огромный американский холодильник красного цвета.

Я говорю: один рубль! Ну, и пошло. Рубль, два, три… Десять, двадцать… Триста, триста тридцать, четыреста… Тысяча сто, тысяча двести… Мгновенно добрались до двадцати тысяч. Это по тем-то временам. Я смотрю – остались трое. Причем двое еще торгуются, а третий вроде как хочет, но сомневается. А ритм, повторяю, бешеный. Двадцать тысяч, двадцать две… двадцать три…

Один руку опустил. Двадцать четыре! Раз!.. Двадцать четыре! Два!.. И тут, черт меня дернул, я на того, кто, по моему мнению, еще сомневался, глянул и как рявкнул на весь зал: «Ну!!! Он вскочил от неожиданности и как заорет: «Тридцать пять!» Я тут же: «Тридцать пять – раз! Тридцать пять – два! Тридцать пять тысяч – три! Продано!»

И забыл тут же, потому что впереди еще ого-го сколько. Продолжалось все это дело часа полтора-два. Продалось все с большим превышением. Причем я завелся и под конец так ахнул молоточком, что пробил трибуну. Ну, и тут же продал ее, вместе с молоточком, к ужасу директора зала. Все, конец.

Я мокрый как мышь иду по проходу. Все жмут руки, обнимаю, благодарят.

Вдруг кто-то по плечу сзади тук-тук. Я поворачиваюсь и упираюсь ровно в живот. Задрал башку и обомлел. Стоит передо мной огромный чеченец, метра два ростом, я ему как раз до пупка. Лицо багровое, шапка, глаза бешеные. В руке двустволка. Тот самый, который холодильник купил.

«Ты, говорит, зачем на меня накричал?! На меня мама так никогда не кричала!»

Я понял: конец. Мямлю, что, вроде, вы поймите – это аукцион, я этого не хотел, оно как-то само вышло… А он меня не слышит.

Наклонился прямо к лицу и говорит: «Я этот холодильник купил не потому, что он мне нужен, на фиг он мне не нужен! Я его купил, потому что испугался!»

И ушел. Никогда не забуду.

Адамыч

Жару лучше всего переносить в ущелье, рядом с речкой, сидя позади башенки бронетранспортера на заботливо подложенной под тебя подстилке от сидушек.

Коробочка шла ходко, временами сбавляя газ там, где дорога переходила в грунтовку. А так шла, как тут принято, восемьдесят в час, чтобы в случае чего вынесло из-под подрыва.

Рядом на броне сидело еще человек шесть бойцов. Внутри только экипаж и еще кто-то.

Тут вообще стараются ездить верхом. При мощном подрыве внутри «кильки в томате». Наверху, правда, хотя немного безопаснее, но тоже не сахар. Один мой знакомый из военной прокуратуры при подрыве слетел с брони башкой о камень и потом полгода находился в госпитале между смертью и жизнью цветка. Но потом как-то выкрутился и даже вернулся в строй.

Иногда дорога петляла прямо у самой воды, иногда забиралась выше. Ущелье вставало справа и слева, то совершенно поросшее зеленкой, то каменистое и лысое.

Они тут все вообще хорошо ко мне относились, немного снисходительно, но уважительно. Поэтому мы пару раз встали сполоснуться: у родника Чанты, потом у водопада Нихалой и потом еще у одного водопада возле Шатоя.

Прошли Шатой. Последний раз по моей просьбе встали сфоткаться у здоровенной то ли ингушской, то ли чеченской башни какого-то богом забытого века. Потом еще раз у Ушкалойских башен.

Потом я получил по башке, потому что надо было ехать.

Погода была замечательная.

Сверху ущелье выглядит совершенно иначе, чем тут, когда вот так катишься между гор и такое ощущение, что они вежливо, но настороженно расступаются перед тобой, открывая что-то таинственное и сокровенное.

Стас сидел рядом со мной и был необычно немногословен.

Где-то тут недели три назад тыловая колонна 245-го полка попала в засаду у деревни Ярыш-Марды. Бой был страшный. И каждый раз, проезжая тут, все невольно замолкали.

Я знал эту историю, ее, собственно, все знали, и хотя я тут ни разу не был, но как-то поддался общему настроению и кончил балагурить.

Стас был единственный человек, который, в отличие от всего белого света, называл меня не Аркадич, а Дружище.

– Подъем, Дружище, труба зовет!

– Вот что, Дружище, надо бы смотаться в Нижние Атаги на пару дней!

– Как смотришь, Дружище, вон там блокпост. Заскочим на часик, а то там уж недели две никого не было?

Знакомство наше было в некотором роде неожиданное и странное.

На второй или третий день начала первой кампании я явился в ФСБ узнать, может, надо съездить или чего отвезти. Логично был послан чуть дальше Чеченской Республики со словами: «Во-первых, как-нибудь без вас обойдутся! А во-вторых, если там с вами что-нибудь случится, нам головы поотрывают!»

В Минобороны фразу повторили дословно, прибавив несколько уточняющих координат.

И я поехал в Лефортово, в штаб Внутренних войск.

У здоровенных витых ворот встал, подошел к дежурному и попросил доложить кому-нибудь из начальства, что, мол, хотел бы поговорить.

Я ждал минут сорок, наверное, потому что там решали, к кому меня направить.

Наконец ворота открылись, мне указали, куда подъехать, где поставит машину и куда дальше.

Меня встретил подполковник и отвел к командующему, чего я совершенно не ожидал.

Минут через пять я вошел в кабинет. Командующий был один, с кем-то говорил по телефону и, не отрывая трубки от уха, коротко велел принести чаю.

Принесли чашки, печенье, поставили на стол, и мы остались вдвоем.

Я сидел и пил чай. Он говорил по телефону, потом по селектору, потом опять по телефону. Пару раз входил адъютант с бумагами, он их подписывал, что-то коротко говорил, извинялся передо мной и опять снимал трубку.

Наконец он освободился.

– Слушаю вас, Леонид Аркадьевич! – устало сказал он, и было понятно, что мой приход ну совершенно не к месту и абсолютно не вовремя!

– Собственно, я к вам спросить, что нужно? – мне тоже было неловко, потому что я не знал, зачем меня привели в этот кабинет, хотя вопрос, в сущности, гроша ломаного не стоит. – Я хотел спросить, ну, все-таки война, может, нужно съездить, отвезти чего-нибудь. Если надо, я могу выступить или просто с ребятами пообщаться. Могу фильм. Вы скажите, что надо, я съезжу…

– Куда съезжу?

– Ну, как куда, туда, в Чечню.

Помолчали.

– Леонид Аркадьевич! – спросил он тихо. – Вам что нужно?

– Ничего, а что? – Я несколько обалдел от вопроса.

– Вы мне прямо скажите, вы зачем пришли? Я могу вам помочь?

– Нет, вы не поняли, мне ничего не надо! Я спросить, возможно, я съезжу туда, скину ребятам напряжение. Мало ли. Вы скажите, я съезжу.

– И?

– Что «и»?

– И что вы хотите?

– Э… ничего, а что?

– Вы меня извините, но я хочу знать, чего вы от нас хотите? Я помогу по возможности, но мне нужно знать, куда вас направить, в какое управление?

– Вы меня не поняли! Мне ничего не надо. Я как раз думал, что могу быть полезен. Там ведь ваши… Ну, я и решил…

Наступила тишина. Он сидел и смотрел на меня. А я смотрел на него.

Вошел адъютант.

Он махнул рукой. Адъютант исчез за дверью.

– Так! – сказал он. – Я так понял, что вы приехали ко мне. Но я не понял зачем? Куда вы собрались ехать? Зачем? Говорите прямо, вам что нужно? Если у вас что-то случилось, то извините, тут не милиция и не прокуратура, здесь Внутренние войска! Мы чем можем вам помочь? Говорите прямо! Вы приехали, ну и говорите, что надо?

– Ничего мне не надо…

– Если вам ничего не надо, то зачем вы тут?

– Так я же сказал… Хотите, я туда съезжу… Выступлю, поговорю… Если надо…

Он нахмурился, полуобернулся к селектору, нажал клавишу и сказал:

– Стас, зайди ко мне!

– Слушаюсь! – ответил кто-то.

И опять повисла тишина.

Он молчал. Я молчал тоже.

Несколько раз звонил телефон, он не брал трубку. Сидел и смотрел на меня.

Открылась дверь.

Вошел генерал-майор. Кивнул командующему и сел напротив меня.

– Знакомьтесь! – сказал командующий. – Мой зам по воспитательной работе. Решите с ним свой вопрос, меня прошу простить, занят!

И он открыл папку с документами.

– Я вас слушаю! – сказал генерал. – Вы по какому вопросу?

Я повторил, не очень понимая, чего от меня хотят.

Диалог повторился практически слово в слово.

Генерал посмотрел на командующего.

Потом оба посмотрели на меня.

– Леонид Аркадьевич! – сказал командующий после паузы. – Вы не могли бы подождать в приемной?

Я вышел.

Минут через пять вышел генерал.

– Вот что, Дружище, пойдемте-ка со мной!

Мы пошли длинным коридором, как я понимал, к выходу. Я, честно сказать, не особо-то и расстроился. Ну, на самом деле, какого черта я сюда приперся, меня никто и не звал. С другой стороны, даже, может, и хорошо, что так получилось. Что мне, в самом деле, больше всех надо? Куда? Зачем? Вот лезу вечно не в свое дело!

Короче, я уже совсем стал отходить от своей шальной идеи и уже решал, с кем бы мне сегодня встретиться, чтобы нормально посидеть, рассказать, где был и куда чуть не занесла меня нелегкая. Потом я решил плюнуть и поехать домой, купить по дороге бутылочку белого хлебного солдатского вина и сварить пельмешек, как мы неожиданно вошли в другой кабинет.

Принесли чай, и мы с генералом просидели, наверное, минут сорок, пока он не убедился, что перед ним не чокнутый на всю голову проходимец, а нормальный городской сумасшедший, который толком и сам не понимает, о чем просит. Но, вероятно, искренен в своем желании помочь.

И через неделю я с ним улетел туда.

Потом было еще много чего.

И вот теперь мы опять ехали с ним на «коробочке» по ущелью, передвигаясь от одного поста до другого, от одной заставы до другой.

Останавливались по плану, он проводил оперативки, потом я выступал около часа, потом мы фотографировались с бойцами, потом я собирал записочки с номерами телефонов, и мы ехали дальше.

Связи не было никакой, и записочки эти я как-то стал собирать с самого начала, потом приезжал в Москву и неделями обзванивал родственников, сообщая, что я, мол, только что оттуда, и что ваш сын передает вам привет, и что у него все в порядке. Записочек набиралось много, один раз я притащил 757 штук. Я, конечно, не помню каждой, но очень хорошо помню эту груду скомканных бумажных обрывков с номерами телефонов и фамилиями. Я звонил дней десять, пока не соединился со всеми. Несколько раз я нарывался.

– Алло, здравствуйте, это Сергей Николаевич?

– Да, слушаю, кто говорит?

– Это Якубович, который «Поле чудес», я от вашего Миши, он просил передать…

– Кто? Не понял, кто?

– Сергей Николаевич, Якубович с «Поля чудес», я от Миши…

– Пошел ты на …, я что, голос Якубовича не знаю! И ту-ту-ту-ту…

Остановились мы где-то возле Ушкалой, я сфоткался на фоне «козла» на каменном выступе, нас накормили замечательным мясом, и мы поехали дальше, теперь только в сопровождении четырех бойцов спецназа.

Часам к шести вечера добрались до предпоследней заставы.

Дальше пути не было. Крайняя застава была чуть за поворотом, уже на границе с Грузией, и можно было только по спецпропускам.

Стас пошел принимать доклад, а я остался стоять возле каменной башни и грелся на солнышке.

Настроение было прямо-таки благостное.

Не знаю почему, но, когда я оставался один, я прямо-таки впадал в какой-то анабиоз. Нет, я тут никогда в жизни не был в бою, стрелял я только в тире, правда, изо всего на свете, но только в тире или на стрельбище, но меня распирало. В компании такого никогда не было, но, видимо, оттого, что был рядом с этими мужиками, тут, в Чечне, я сам становился другим. Нет, конечно, поначалу все кажется каким-то несерьезным, похожим на съемки фильма, но это все до первой медсанчасти. Там с тебя мгновенно слетает шелуха, и при виде этих мальчиков под капельницами с желтоватыми лицами, этих бинтов, гипса, запаха, их глаз ты понимаешь, насколько это противоестественная штука – война!

И все-таки, несмотря на всю грязь, кровь, мат и бесконечные колонны машин с «грузом двести», все здесь было как-то чище и понятнее.

И все предельно просто: тут – «свои», там – «чужие»! И это давно забытое «свой» настолько, как наркотик, въедалось в кровь, что, приезжая оттуда, я по-другому говорил, по-другому ходил, по-другому разговаривал с людьми, по-другому смотрел на, казалось бы, привычные вещи. И меня все время тянуло обратно сюда.

Вот я стоял и грелся под лучами слепящего солнышка, которое медленно заваливалось за вершину.

Ощущения мужественности добавляло еще и то обстоятельство, что был я в полевой форме, туго перетянутый ремнем с личным оружием. Я всегда любил форму. Еще с того времени, когда отец вернулся с войны. Эту навсегда въевшуюся подтянутость, запах кожаного ремня и портупеи, особенный блеск начищенных сапог. Я люблю носить форму, правда, сейчас уже негде, но тогда… И обязательно складку двумя пальцами назад под ремень…

Короче, ощущая себя как минимум Великим воином Албании Скандербегом, я стоял, грелся на солнышке и не думал вообще ни о чем.

– Слушай, Аркадич, у тебя деньги есть? – раздался рядом со мной чей-то голос с характерным чуть заметным армянским акцентом.

Я сначала решил, что мне послышалось.

И как бы сам себя спросил: «Чего?»

– Я говорю, у тебя деньги есть?

Я раззявил глаза и обернулся.

Рядом со мной стоял невысокого роста прапорщик-армянин, с темным от загара лицом и, несмотря на застегнутую на все пуговицы форму, выпирающим отовсюду животом.

Я даже не очень удивился этому началу разговора, хотя был в форме старшего офицера, а он всего-навсего прапор. Я все еще думал, что мне просто напекло маковку.

– Вы что-то сказали? – произнес я, выдергивая из-под погона кепарь.

– Я говорю, у тебя деньги есть?

Мне понадобилось секунд десять, что для меня вообще вечность, чтобы врубиться наконец в смысл сказанного.

И от этого нахальства я прямо растерялся.

Мало того что он не доложил, как положено, да еще вместо «здрасте» вдруг это – «деньги есть?»!

Я стоял и смотрел на него, как на соткавшееся невесть откуда видение, и не знал, как себя вести.

– А зачем тебе деньги?

– Детей кормить!

В голове звякнуло. Многодетный прапорщик. На горной заставе. В Аргунском ущелье. Нет, видимо, я все-таки перегрелся.

– Каких детей?

– Моих.

– И сколько их у тебя?

– Семнадцать… С приезжими.

– А жена где?

– Цавт танэм! Причем жена? Жена там, в Краснодаре!

Хорошее дело, жены нет, семнадцать детей и, судя по животу, ждет восемнадцатого!

Я собрал мозги в кучку.

– А дети где?

– Здесь!

– И сколько тебе денег надо?

– Там килограмм двадцать пять, может, больше. По двенадцать тысяч, будет…

– Стоп! Все сначала еще раз! Какие деньги, какие дети?

И тут он выдал такое, что у меня отвисла челюсть.

– Аркадич, что не понятного! Какие дети, какие дети! Вон они, все в строю стоят. Тушенка, тушенка, тушенка! Ну, там, еще что по случаю. А их кормить надо, они есть хотят! Понимаешь?

Я обернулся. Рядом с башней у флагштока стоял строй, и старлей о чем-то докладывал Стасу.

И тут я врубился.

– Так это ты про личный состав?

– Ну…

– А деньги зачем?

– Свинью хочу купить.

– Откуда тут свинья?

– Русские уезжают, продают.

– Так. И что, там только одна свинья, больше нету?

– Вроде еще порося были. Только зачем они? Я свинью куплю, зарежем, я пацанов накормлю.

И тут меня осенило!

– Тебя как зовут?

– Адамыч!

– Что, Адамыч, имя есть?

– Адамыч и все! Ты Аркадич, я Адымыч, что особенного?

– Ладно! Слушай, Адамыч, денег дам! Условие одно. Возьмешь свинью с поросенком…

– Да зачем они, и свиньи за глаза…

– Не перебивай! Возьмешь с поросенком. Свинью хоть забей, хоть отпусти! Но порося, дай слово, будет жить на заставе, пока я не скажу. Как память о том, что я у вас тут был.

– Ну?

– Не, ну! И назовешь его Аркадич, понял?.. Я спрашиваю, понял?

– Так точно! – он засиял, забрал у меня деньги и исчез.

Я оказался там еще через полгода, потом через два, потом еще крайний раз в 1999-м.

Аркадич подрос, возмужал и превратился в здоровенного хряка. Что характерно, признавал он только людей в форме. Как только «пиджак», прямо-таки бросался с визгом.

Настоящий пограничный хряк.

Где они теперь? Где Адамыч, где Аркадич?.. Какая разница. Все это было в другой жизни.

И тает, как легкая дымка на еле ощутимом ветерке.

Через год я получил открытку, на которой был здоровенный хряк в фуражке и надпись на обороте: «Аркадичу от Адамыча!»

От винта! Или как я стал вертолетчиком

Часть 1. Начало

1999 г.

Она была похожа на комара, который раздражает не тем даже, что больно кусает, а тем, что зудит и зудит…

Кто ей дал мой телефон, понятия не имею, знал бы, убил, но она его достала. Вместе с телефоном она достала меня. Она звонила утром, днем и вечером. Ночью она звонила тоже. Она ныла и ныла в трубку, что учится на факультете журналистики в каком-то институте и что если я не возьму ее на аэродром, чтобы она могла написать о том, как она со мной летала, ее отчислят. Потому что она на практике в какой-то газете, и это ее зачетная работа или что-то в этом роде. Я ей сто раз объяснял, что, во-первых, давно уже не даю никаких интервью, во-вторых, что это тренировочные полеты и пассажиров на борт не пустят хоть убейся. Ее это не интересовало. Она ныла и ныла. Сначала я был спокоен и даже насмешлив, потом я стал терять терпение, потом я начал орать, потом я стал бросать трубку. Я бы вообще отключил телефон, или сменил номер, или выбросил его к чертовой матери, но на мне висела куча народа по работе, по делам и вообще.

И она звонила.

Обидеть ее было невозможно. На все мои крики, вопли и посылания к чертовой матери она отвечала только тем, что звонила опять. Она звонила и звонила и доводила меня до истерики своим тихим, писклявым и поразительно занудным голосом. В конце концов она стала мне сниться. Я прямо видел во сне этого проклятого комара, который висел у меня над ухом и зудел, чтобы я взял его полетать. Потом он привел с собой жену, потом детей, потом друзей, соседей, и они всем роем кружили возле меня и ныли. Я стал плохо спать, я просыпался, иногда я вздрагивал и кричал во сне. В результате жена переселила меня на диван, но это помогло мало. Теперь по ночам во сне ко мне стали прилетать тучи комаров, но, что странно, они не кружили вокруг толпой, они выстраивались в очередь, подлетали по одному и по одному ныли и ныли, чтобы я взял их в полет. Их уже было столько, что даже если бы я согласился, мне надо было пилотировать как минимум «Боинг» или «Антей».

У меня появилась навязчивая идея взять ее с собой, подняться метров на триста и выкинуть где-нибудь над болотом, чтобы уже наверняка!

Клянусь, я бы сделал это, но тут позвонил один большой начальник, друг которого был хорошим знакомым сослуживца папы (или что-то в этом роде) этой зануды и умолил меня согласиться на все ее просьбы, потому что она уже достала и его, и его приятеля, и соседа его приятеля, а ее папа уже лежит с инфарктом в реанимации, которую она уже достала тоже!

И я сдался. Не потому, что это был большой начальник, а потому, что я понял – жизнь слишком коротка, и надо еще хоть что-нибудь познать в жизни, кроме этого занудства!

Я сказал ей, чтобы она была готова приехать в Вязьму в следующее воскресенье к 8 утра. Я был уверен, что она откажется. Тащиться часа три до Вязьмы в воскресенье, да еще в такую рань! Но она согласилась.

Мы с Юркой, как обычно, решили долететь до Вязьмы на «маленьком», час лету, да и обратно удобнее. Вечером в Москву по пробкам – это долго, да и зачем.

Как она об этом узнала, понятия не имею, но узнала и тут же сделала вялую попытку напроситься с нами, но была отшита сразу и безоговорочно! И она отстала.

В пятницу мы подали заявку на маршрут и в воскресенье в 7:50 на «якушке» вылетели в Вязьму. И взяли с собой жен. Лоханулись по полной! Мы еще не знали, как мы лоханулись, это пришло потом, но что-то еще на старте подсказывало, что зря. И не послушались мы этого «чего-то», что тоже зря. Короче, вылетели. Юрка «рулил», я сидел рядом и всю дорогу пел ему в уши, что надо сделать. Юрка схватил идею сразу, и за час мы разработали целый сценарий. Благо никто не мешал и не лез со своими «а что?», «а куда?». Жены чирикали сзади о чем-то своем. Их, как обычно, мало интересовали наши эскапады.

В 9:20 мы были на месте. Сели, зарулили, выключились, и Юрка рванул к местным договариваться. Жен тут же, как и договаривались, увез зам по тылу за грибами.

А я остался знакомиться с представителем прессы.

Она была уже там. Не узнать ее было невозможно. Это было то, что прилетало ко мне во сне. Маленькая, худенькая, с длинным острым сопливым носом. И привезла ее на машине ровно такая же мама.

Как их пропустили через КПП, не знаю, но они как-то проехали, и теперь обе были здесь и, судя по всему, уже успели достать всех в радиусе километра от их машины.

Они увидели меня метров за триста и начали ныть в унисон, благодаря меня, большого начальника, их папу и Бога одновременно. Еще немного, и они поползли бы ко мне на коленях, воздевая руки кверху!

Но я тут же сделал строгое лицо и металлическим голосом объявил им, что тут не богадельня, а военный аэродром, и чтобы они вели себя соответственно, потому что посторонним тут вообще нельзя, иначе военная полиция, трибунал и расстрел вон у той березы, возле солдатского сортира!

Потом я посадил их за столик под навесом у старого капонира и пошел узнавать, как дела.

Судя по сияющим лицам, Юрка все объяснил очень грамотно и толково. Весь аэродромный народ вел себя, как дети, растянувшие веревочку возле дверей учительской. В предчувствии «цирка» сбежались все, даже темнокожие курсанты из Сомали. Техники, инструкторы, заправщики, дежурные торчали из всех щелей, перешептывались и хихикали, глядя на «сладкую парочку» за столиком у капонира.

Приехал начальник центра Казимир Тиханович, с ним зам по летной подготовке и какой-то проверяющий из Москвы. Собственно, приехали они на полеты, но, узнав, что происходит тут, несмотря на погоны, включились в игру.

Юрка, держа в одной руке рацию, в другой джойстик от компьютера, пошел инструктировать маму с дочкой.

Он таинственным шепотом объяснил им, что, во-первых, тут все секретно и фотографировать запрещено категорически! Записывать можно, но так, чтобы этого никто не видел! Во-вторых, никого ни о чем не спрашивать, он будет рядом и сам все объяснит, если будет надо.

При этом, чтобы всем был слышен разговор, рацию он, конечно, не выключил.

И началось.

Принесли высотный противоперегрузочный костюм ВКК-17. Он был единственный, и им никогда не пользовались, поскольку центр был учебный и на высотах до 23 километров, естественно, никто не летал.

Явилась с носилками дежурный врач, очаровательная смешливая женщина, которая своим хихиканьем все время нарушала напряженность момента.

На глазах юной поклонницы богини Эриды меня раздели до трусов и стали облачать в этот «скафандр». Минут через сорок сделать это все-таки удалось, правда, только частично. На животе он, естественно, не сошелся, но в целом все выглядело очень внушительно.

Врач, еле сдерживаясь, категорически запретила мне нагибаться, поэтому проверяющий из Москвы лично зашнуровал мне ботинки. Потом она дала мне выпить капли, и меня не просто уложили на носилки, а еще и привязали простыней.

Газетчица немедленно достала блокнот и, глядя во все глаза на происходящее, стала записывать!

Меня подняли и понесли.

На ее недоуменный вопрос, что происходит, Юрка объяснил, что сейчас будет брифинг, сиречь инструктаж военных летчиков перед вылетом.

– А зачем его привязали? – спросила она шепотом.

– Что вы как маленькая, честное слово! – ответил Юрка, – Он уже два раз сбегал. Летать боится. Пожилой человек все-таки…

Она записала.

Солнце уже припекало, было довольно тепло, окна в классе были раскрыты, что позволяло прекрасно видеть и слышать, что происходит внутри.

Обе, дочь и мамаша, прямо-таки прилипли к подоконнику.

Меня занесли и уложили на сдвинутые стулья.

Врач прикрепила мне прибор для измерения давления и села рядом, держа меня за запястье. Ту т же «на всякий случай» установили капельницу.

Вокруг расселись курсанты. Собственно брифинг прошел для всех еще в 8 утра, и половина народа уже улетела по программе, остались только свободные от полетов. Но все равно набралось человек десять.

Руководитель полетов «включил» магнитофон и очень серьезно изложил полетные задания, круг полетов, зоны пилотирования, посадочные курсы и особые условия. Потом всем доложили метео в районе и по маршруту, и слово взяла дежурный врач.

Она доложила, что согласно предполетному медосмотру замечаний нет. Но! И дальше, еле сдерживаясь от смеха, стала говорить лично обо мне. О том, что у меня повышенное давление, учащенный пульс, потливость и сердцебиение, то есть что у меня, как обычно, невроз от страха на грани состояния аффекта. Выпалив все это, она выбежала из класса, зажимая руками рот.

Эта в окне судорожно записывала.

Дежурный выключил магнитофон и, глядя мне в глаза, грозно произнес:

– Вас, Леонид Аркадьевич, я попрошу ничего в кабине руками не трогать! Не как в прошлый раз, когда вы с перепуга стали хвататься за ручку управления! И это не просьба, это приказ! Иначе я вас вообще больше к полетам не допущу. Будете, как всегда, сидеть в ангаре в кабине и изображать аса для прессы! Я понятно говорю?

Я сказал «слушаюсь», и меня вынесли вон.

Эта все записала.

– Как же так, – сказала она, – я слышала, что у него большой налет!

– А вы и уши развесили! Фейк все это! Реклама! – ответил Юрка. – Не отвлекайте меня!

Пока все это происходило, инструктор мой Серега, золотой малый, уже залез в заднюю кабину Л-39 и заныкался там, согнувшись в три погибели.

Меня отвязали от носилок и стали поднимать по приставной лесенке в переднюю кабину. Двое толкали снизу, один тянул сверху, стоя на крыле.

Я изображал тушенку в целлофановом пакете.

Наконец, меня усадили в кресло, пристегнули, подключили ЗШ и подняли забрало.

– Так! – сказал Юрка. – Теперь вы держите рацию так, чтобы я мог говорить, у меня теперь будут заняты руки!

– А как же записывать?

– Хорошо! – сказал Юрка матери. – Тогда вы держите и, как я кивну, нажимайте вот сюда! Сейчас, минуточку, мы только запустимся…

Он поднес рацию ко рту и начал.

– Аркадич! Ты только не волнуйся, сейчас будем запускаться. Махни рукой, что понял!

Я махнул.

Юрка сказал: «Прошу запуск» и отдал рацию матери.

Та тут же вцепилась в рацию с таким лицом, как будто от нее зависел исход Сталинградской битвы. КДП ответил: «Запуск разрешаю!» Юрка кивнул, и по громкой раздался голос инструктора.

– Разрешили!

– Автоматика сработала! – сообщил Юрка индифферентным голосом. – Сейчас она его заведет. Слушайте!

– Читаем мантру! – сообщил инструктор.

– Что читаем? – она выпучила глаза.

– Так надо! – резко ответил Юрка. – Сказал же, автоматика работает!

– Включаем аккумулятор, двигатель, преобразователь РТЛ… Инструктор во второй кабине щелкал тумблерами. Я сидел, задрав руки вверх.

– Запуск разрешили… Бортовой Два-ноля-семь! Запускаемся… СЭР включился, загорелась зеленая… Протяжка есть… РУД плавно три хода… Защелка норма… Вибрация сорок, норма… Сигнализация пожара, норма… Табло работает… Радио… Чеки, заглушки снять! К запуску!.. От двигателя!.. Турбо… Секундомер пошел… Турбо горит!.. Двигатель!.. РУД малый газ!.. 15 секунд, обороты больше двадцати… Температура пошла!.. Максимальная пятьсот! Малый газ!.. Включаю АЗС… Генератор основной, запасной, преобразователи… ГДМК, РТЛ, МРП, РВ, ИСКРА, баки, вилы, СДУ…

Двигатель ревел оглушительно, и голос его уже был еле слышен в Юркину переносную рацию, что нас, кстати, вполне устраивало.

– Я ничего не успеваю записывать! – заныла она плачущим голосом. – Что она говорит, эта ваша автоматика?

– Потом объясню!

Юрка схватил джойстик двумя руками и кивнул матери головой. Та поднесла рацию к его рту.

– Аркадич! – заорал он. – Мы тебя запустили! Сейчас поедем!

– Как поедем? – она страшно заволновалась и вцепилась в Юрку мертвой хваткой. – А как же летать?

– С ума сошла! Хочешь устроить аварию?! – Юрка сдернул ее со своей руки. – Как поедем, как поедем! Вот как поедем!..

И он чуть отклонил ручку джойстика вперед.

В то же время инструктор мой уже запросил руление, получил добро, чуть прибавил обороты, и машина тронулась с места.