Текст книги "Мемуар. Стихи и переводы. 1965–2023"

Леонид Юзефович
Мемуар. Стихи и переводы. 1965–2023

В оформлении книги использованы фотографии Евгения Петрушанского

(переплёт, форзац, нахзац (разворот))

и Игоря Мухина (нахзац (полосная)).

© Юзефович Л.А.

© ООО «Издательство АСТ»

Ландшафты

Обеденный перерыв[1]1
  Мне было 17 лет, я тогда работал фрезеровщиком на пермском Электроприборном заводе (он же – «Часовой» и п/я 601).


[Закрыть]

 
Съесть пару мятых пирожков, запить
                                             томатным соком,
Сесть, изучая этот день по чёрточкам заноз,
Курить, смотреть, как вьётся дым
                                   под потолком высоким —
А рядом, как часы, стучат костяшки домино.
 
 
На электрических часах устало
                                                стрелка дрогнет,
Ещё минута – и течёт
                                     расплавленный звонок.
Оставят парни домино, свои оправят робы,
И встану я за мой рябой,
                                     мой фрезерный станок.
 
 
Забью тяжёлым молотком тупую заготовку,
Так, что прокладка зазвенит
                                        в промасленных тисах,
И вдруг пойму, что этот день,
                                       как я, прямой и тонкий,
Переломился пополам не только на часах.
 

1965

После смены

 
Течёт толпа из хмурых проходных,
На всех углах двоится и троится,
И вот уже остались мы одни,
И вот уже вокруг чужие лица.
 
 
Там, позади, людской поток течёт,
И полы у плащей взметает ветер,
А здесь уже мы все наперечёт
И, может быть, одни на целом свете.
 
 
Напрасная ль дорога нам легла,
Раз так легко нам в мире растворяться,
Прощаться возле каждого угла
И на холодных улицах теряться?
 

1965

В подземелье. Псково-Печерский монастырь

 
Отец-наместник дал мне разрешенье
Сойти во тьму, ведь мы с ним —
                                                земляки.[2]2
  Тогдашний настоятель монастыря, архимандрит Алипий (Воронов), узнав, что я из Перми, сказал мне, что одно время жил в Пермской области, в Соликамске. Художник по профессии, он, вероятно, реставрировал там настенную роспись в одной из церквей XVII века. В качестве его «земляка» я и попал в монастырские пещеры, что в те годы мало кому удавалось.


[Закрыть]
Свеча в руке, кончаются ступени
И каплет талый воск на башмаки.
 
 
Над нами флюгера на башнях стонут,
А здесь во мраке тлеют образа.
Со мной идёт загадочный эстонец,
Его непроницаемы глаза.
 
 
И нас ведёт загадочный священник,
Его глаза сухи, утомлены.
Я у него готов просить прощенья,
Хотя не знаю за собой вины.
 
 
А тишь такая, что зрачки морозит.
Но вот в простенке задрожит свеча —
Закладывают склеп. Как капли оземь,
Всё глуше, глуше кирпичи стучат.
 
 
А ведь сегодня утром мне казалось,
Что чудеса должны быть высоки, —
И вот в песке подземном увязают
Закапанные воском башмаки,
 
 
И холод этих стен в разгаре лета
Рассеивает всю мою тоску.
Так дай мне Бог шагать по белу свету,
Как я иду по чёрному песку.
 

1967

«Нам объяснял экскурсовод…»

 
Нам объяснял экскурсовод,
В какой реке какая рыба,
В какой тюрьме какая дыба,
В какой земле какой народ,
 
 
Какая где растёт трава,
Где мертвецов в земле хоронят,
Где на добычу стай вороньих
Их вешают на дерева.
 
 
Мне было чувствовать дано,
Как весело прошло по жилам
И голову мою вскружило
Всезнанья сладкое вино.
 
 
Теперь я понял, что нигде
Не могут люди жить без хлеба,
Что дождь на землю сходит с неба,
А рыба плавает в воде.
 

1970-е

Селенга

 
На песке у медленной воды
Влагой наливаются следы —
 
 
Это в полукружье каблука
Селенга́, зелёная река.
 
 
У неё – шестнадцать рукавов,
Вдоль неё – пятнадцать островов.
Как щетина жёсткая, трава
Густо покрывает острова.
 
 
Дно реки – страницу из песка,
Покрывают строки дневника.
Образуют в тёмной глубине
Надписи, неведомые мне,
Бычий череп или шар ядра,
Гривенник и дужка от ведра.
 
 
Селенга, зелёная река,
Вспомнит молодого казака,
Вынесет на берег для меня
Пряжку от казачьего ремня
С барабаном, саблей и орлом,
Чищенную мелом и сукном.
 
 
А теперь у медного орла
Зеленью подёрнуты крыла,
Как трава по этим островам,
Как вода по этим рукавам.
 

1970-е

Баллада

 
Был ты, хан Зундуй, великий хан,
Табуны твои сотрясали степь,
А теперь у тебя четыре шатра,
На четыре шатра – одна кошма.
 
 
Где лежит кошма, там сидит жена.
Было сорок жён, а теперь одна.
 
 
Лишь она одна в очаге твоём
Бережёт огонь и сидит у ног.
Не ушла, как все, за чужим седлом
Ни травой под снег, ни водой в песок.
 
 
Был ты, хан Зундуй, великий хан,
Твой бунчук сиял, как в ночи огонь.
Где стоял бунчук, свищет тарбаган,
Табуны твои стали ветром с гор.
 
 
У тебя мечей: один меч тупой,
Один ржавый меч,
                   с третьим – в землю лечь,
А четвёртый меч твой последний раб
Привязал к бедру, убежав вчера.
 
 
У тебя коней: один конь хромой,
Один конь больной,
                            один конь – дурной,
А четвёртый конь мог служить добром,
Да живёт стрела под его ребром.
 
 
У тебя друзей: один друг немой,
Один друг слепой,
                             один друг – скупой,
А четвёртый друг не поднимет рук,
Его кружит дух, как гончарный круг.
 
 
А врагов твоих дотемна считать,
До зари потом и до звёзд опять,
И ещё останется сто врагов,
Чтоб прогнать тебя по семи кругам,
А сто первой – та, что глядит в огонь
Твоего последнего очага.
 
 
Чья ладонь дрожит на твоей щеке,
Да душа лежит – не в твоей руке.
 

1970-е

Наводнение

 
В конце июня расцвели жарки.
К концу июня выгорели травы.
Патруль идёт по берегу реки —
Я у воды и два солдата справа.
 
 
Надувшаяся к ночи Селенга,
Тугая, словно брюхо барабана,
Несётся, не вмещаясь в берега,
От скал Хангая до Хамар-Дабана.
 
 
Откуда столько бешеной воды?
Ни одного дождя за три недели.
Стоит жара, лесных пожаров дым
Ложится чёрной крошкой на постели,
 
 
Но оттого смутилась Селенга
И все её притоки одурели,
Что вечные в горах сошли снега,
И скалы от потёков побурели.
 
 
Не таяли они с начала дней,
Сияли с разделенья тьмы и света.
Вершины гор уже угля черней —
Невиданное наступает лето.
 
 
И движутся, пронзая чёрный лес,
И сверху озаряя ельник мелкий,
На циферблате меркнущих небес
Прожекторов чудовищные стрелки.
 

1970-е

Бурхан

 
Думал я о бурятском боге —
Как он тих, незлобив и благ
Восседает в своём чертоге
О восьми золотых углах,
 
 
Как он смотрит на землю эту,
Потонувшую в ранней тьме,
Позволяя вечному свету
По монашеской течь курме,
 
 
И с руки, от бронзы помятой,
Направляя его в ночи,
Чтоб в окне, проложенном ватой,
Я увидел его лучи
 
 
Сквозь своё, склонённое к раме
И двоящееся в полумгле
С четырьмя пустыми глазами
Отраженье в грязном стекле.
 
 
Как страницы великой книги,
За окном шелестят пески.
Тяжело ты, лунное иго, —
Свет, сошедший с его руки.
 
 
Там, над садом в четыре сотки,
Прилетевший с соседней сопки
Возле бога кружит октябрь
С белым пухом в жёлтых когтях.
 

1980-е

Ветеран

 
Военный городок на берегу.
Железные ворота. Проходная.
Горячий ветер лижет Селенгу.
Жара – дневная, музыка – ночная.
 
 
Песок и ветер хлещут по глазам,
Но со слезой яснее вспомнишь – узкий
Небесный серп над крышами казарм
Под утро, в ожидании погрузки.
 
 
В посёлке с ночи сняты патрули.
Комэски в штабе склеивают карты.
Над полосой светлеющей земли
Развёрнуты песчаные штандарты.
 
 
Они летят над самой Селенгой,
Воды касаясь пыльными кистями,
Где узкий берег выгнулся дугой,
Как верховой со срочными вестями.
 
 
В тугих чехлах укрыт знаменный шёлк.
Молчит труба. Под утро, к эшелону,
На станцию кавалерийский полк
Вытягивает тёмную колонну,
 
 
Чтобы теперь в столовке полковой
С плакатом про героев Халхин-Гола
Плеснуть в стаканы водки даровой
Под лязганье казённого глагола.
 
 
Есть винегрет и верить, что твоя
Жизнь удалась, на полку встанет книга,
И выползет из черепа змея,
Чтобы ужалить старого комбрига.
 

1980-е

«Четыре дня на юг, на юг…»

 
Четыре дня на юг, на юг,
Четыре долгих дня
Он торопил коня на юг
И не щадил коня.
 
 
В кровавой пене конский бок,
Глаза – красней вина,
Но мчится бешеный седок
И шпорит скакуна.
 
 
И тот, кто сорок лет назад
Вознёс его в седло,
Кто гнал его сквозь дождь и град,
Промолвил, опуская взгляд,
Вздыхая тяжело:
 
 
«Довольно, дам покой ему.
На этом берегу
Он – лист дубовый, к моему
Прилипший сапогу.
 
 
И я стряхну его с ноги,
Пускай летит в огонь,
Туда, где сняты сапоги
И отдыхает конь».
 

1990-е

Манёвры

 
Снег отражает, как слюда,
Небес туманное свеченье.
В урочище Эрген-Цада
Нас выводили на ученья.
 
 
Урочище Эрген-Цада
Омыто ветром небывалым.
Трепещет поздняя звезда,
Как стоп-сигнал над перевалом.
 
 
Воздевши крылья на весу,
Садятся медленные птицы
В распаханную полосу
Вдоль государственной границы.
 
 
Мне этот мир давно знаком —
Древка антенны тяжкий трепет
И топовышка с бунчуком,
И рации немолчный лепет.
 
 
Там полковая частота
Ещё набита позывными,
Но вдруг вся эта голота
С их голосами номерными
 
 
Куда-то сдуется, и вот
Сквозь треск армейского эфира
Нездешний голос пропоёт
О красоте иного мира.
 
 
На первозданном языке
С гортанными и носовыми
Он возвестит о той реке
За башнями сторожевыми,
 
 
Куда, покинув свой капкан,
Мы все придём в блаженной неге,
Когда сарматский истукан
Приедет на хромой телеге.
 

1990-е

Унгерн

 
Там, где жёлтые облака
Гонит ночь на погибель птахам,
Всадник выткался из песка,
Вздыбил прах – и распался прахом.
 
 
Даже во́рону на обед
Не подаришь жёлтую вьюгу.
Здравствуй, время утрат и бед!
Око – северу, око – югу.
 
 
Эту степь не совьёшь узлом,
Не возьмёшь её на излом,
Не удержишь бунчук Чингиза —
Не по кисти. Не повезло.
Что ж, скачи, воплощая зло,
По изданиям Учпедгиза.
 
 
Чтобы мне не сойти с ума,
Я простился с тобой. Зима.
Матереют новые волки —
Не щенята, как были мы.
А на крышу твоей тюрьмы
Опадают сосен иголки.
 

1990-е

«Я помню, что проснулся рано…»

 
Я помню, что проснулся рано,
Что тихо было и тепло,
Едва-едва темнели рамы
Сквозь посветлевшее стекло.
 
 
Не знал я, что запомню это,
Как помнят то, пред чем в долгу, —
В начале дня, в исходе лета
Я выхожу на Селенгу.
 
 
Минуя бесконечный берег,
На запад тянется река,
Кулик бревно шагами мерит
По кромке влажного песка.
 
 
В начале дня, в исходе лета
На том далёком берегу
Листок багульника, что где-то
Успел прилипнуть к сапогу,
 
 
Снимаю, на воду бросаю.
Кружась, он падает у ног.
Он узок, он похож на саблю,
Мазутом мечен черенок.
 
 
О, эта точка, эта мета,
Пар над водой и шум в крови!
В начале дня, в исходе лета —
Лети, кружись, тони, плыви.
 

2000-е

«Чернеет ночь, белеет снег…»

 
Чернеет ночь, белеет снег,
Луна над крышами желтеет.
Домой приходит человек,
Включает свет и ужин греет.
 
 
Покуда чайник засвистит,
И пар из носика ударит,
Газетой он пошелестит —
Какой погодой ночь одарит?
 
 
Он стал внимателен теперь
К набегам туч, снегов круженьям,
Как женщина в поре потерь
К своим вечерним отраженьям.
 
 
Он знает: хрупок этот мир,
И камень этих стен непрочен,
И снег под сводами квартир
В каких-то книгах напророчен.
 
 
Ну а пока идут часы
Его вечернего уюта,
И свеж батон, и мягок сыр,
И чай заварен в меру круто.
 

2010-е

Зимняя дорога

 
Годик пожил – и всё, прощай,
И ушёл, опираясь на меч.
А у ней – ни ключа, ни плаща,
Леденеет она до плеч.
 
 
Перед ним – ни зги, ни пути,
Ни огня, ни звезды, ни встреч,
По следам его не найти,
Не утешить, не уберечь.
 
 
А ведь, было, совсем привык,
Понимал человечью речь,
Забывал кащеев язык…
И ушёл, опираясь на меч.
 
 
Что же делать, куда брести?
Чем согреться и как забыть?
Разве сердце зажать в горсти
И на счастье его разбить.
 

2015

Гадание по Лукрецию

 
Начало 1990-х, Москва, лето.
«Независимая газета»
проводит букинистический аукцион.
Один из лотов – Тит Лукреций Кар,
«О природе вещей»,
с экслибрисом Колчака.
Начальная цена – 50 долларов,
Огромные деньги.
Кто купил – не знаю.
 
 
Через двадцать лет напишу в сценарии:
1919 год, Омск, зима.
Бессильный диктатор,
                                 не устающий напоминать,
что диктатура —
                          учреждение республиканское,
бессонной ночью решил погадать
                                                        о будущем,
но Горация нет под рукой.
Раскрыл наугад Лукреция,
закрыл глаза,
ткнул пальцем в страницу, читает:
«Когда солнечный свет, проникая в жилище,
мрак прорезает лучами,
в этих лучах множество крошечных тел
                                                     ты увидишь —
мечутся взад и вперёд в пустоте неустанно,
бесцельно,
в вечном движенье
и в вечной борьбе пребывая».
 

2016

Мемуар

 
Мне комнату сдавали эти
Ревнители враждебных вер —
Старообрядец дядя Петя
И тётя Шура, из «бандер»,[3]3
  В годы моей молодости в Забайкалье так называли всех высланных сюда выходцев из Западной Украины.


[Закрыть]
 
 
Кержак и греко-католичка,
Но брак был крепок, прочен дом.
Зимой топилась жарко печка
По блату купленным углём.
 
 
Их дом природа окружала,
Жарки цвели среди камней,
Чуть дальше Селенга лежала
С японским кладбищем над ней.
 
 
На сопках рядом – выше, ниже,
Уже и места нет крестам,
Чтоб в Судный День
                          восстать поближе
К разверзнувшимся небесам.
 
 
Для дяди Пети, тёти Шуры
Кресты у самой верхотуры
Поставил сын, гордясь собой.
Хоть сварены из арматуры,
Но фон – небесно-голубой.
 

2018

Спектакль

 
Выходит войско из ворот,
Угрюмо движется на сцену.
Толпится на стене народ,
Но войско не глядит на стену.
 
 
Кричат младенцы на руках,
Роняя слёзы сквозь бойницы,
А высоко в колосниках
Клубится пыль и реют птицы.
 
 
На доски каплет их помёт
И прорастает лебедою,
И умолкает пулемёт
И слышно пенье над водою:
 
 
«И вы, пришедшие, в свой срок
Узна́ете, как пахнет сцена,
Как вьётся гибельный дымок
В потоках лексики обсценной,
 
 
Как тяжелеют сквозняки
В партере и над царской ложей,
Как набухают желваки
Под истончающейся кожей,
 
 
Ведь мышь летучая сполна
Крылом задела наше знамя,
И куры не клюют зерна́,
И солнце не встаёт над нами.
 
 
У нас у всех одна судьба —
От короля до маркитантки,
От проститутки до весталки,
От консула и до раба».
 

2022

Следы

 
В юности я пытался писать верлибры.
Тетрадка потерялась,
наизусть ничего не помню.
 
 
Верлибр запоминается плохо.
Не утешит, если окажешься на войне,
в тюрьме, в больнице,
на необитаемом острове, —
и не будет ни телефона, ни книг.
 
 
Из всего, что было в этой тетрадке,
помню содержание нескольких строк:
бреду зимой по пустынному полю,
увязая в глубоком снегу,
и как только вытягиваю из него ноги,
какие-то сумасшедшие птицы
с веточками в клювах,
слетаются к моим оставшимся в снегу
                                                          следам
и начинают вить в них гнёзда.
 
 
Чтобы понять чувства,
владевшие нами в молодости,
нужно прожить жизнь.
Свою жизнь я почти прожил —
но не понимаю,
почему много лет назад
возникла передо мной эта картина.
 
 
Снежное поле,
птичьи гнёзда в моих следах.
Что это было?
 

2023

Лица

Анна Неркаги

 
Духовная мать ненецкого народа,
она пишет для него Книгу Завета
водостойкими красками
на вросших в землю
чёрных ледниковых валунах.
Она живёт в ямальской тундре,
изредка появляясь в Салехарде,
чтобы потребовать что-то
                           у окружного начальства
для своих простодушных чад —
властная старуха
с членским билетом Союза писателей.
 
 
Помню её тридцатилетней,
написавшей первую повесть.
Там был такой эпизод:
мальчик разговаривает с собакой
и обращается к ней с каким-то вопросом,
а мать, рассердившись, ему говорит:
«Никогда ни о чём не спрашивай у собаки!»
 
 
Мы обсуждали эту повесть
на совещании молодых писателей,
и я спросил у Ани,
почему собаку нельзя ни о чём спрашивать.
 
 
«А вдруг она ответит?» – объяснила Аня.
Все засмеялись, я тоже.
Она посмотрела на нас
                             как на неразумных детей
и сказала: «Вы не представляете,
как это будет страшно».
 
 
Не спрашивай,
не спрашивай,
не спрашивай.
Выбрось этот ключ.
Не открывай эту дверь.
Не входи.
 

2021

Жизнь поэта

 
Со мной на курсе учился мальчик из Нытвы,
писавший иронические стихи.
Его смешливая муза слетала к нему
                                                        на лекциях,
в общежитии, в колхозе на уборке картошки,
в общественном транспорте, в застолье,
выдавая своё присутствие лёгким заиканием,
когда он начинал говорить в рифму.
 
 
Наступало время весельчаков и пародистов,
КВН, капустников, вечеров смеха,
уголков юмора на половину газетной полосы.
Мой однокурсник был слишком застенчив,
чтобы пробиться в печать или на сцену,
слишком нескладен,
слишком плохо одет,
с ущербным передним зубом,
у которого сам же сколол край зубной щёткой,
неудачно засунув её в рот.
Это случилось на военных сборах,
и он тут же, не отходя от умывальника,
сочинил гимн раненному, но устоявшему зубу
с финальным пожеланием самому себе
осторожнее надевать очки,
чтобы не выткнуть дужкой глаз.
 
 
Он работал в заводской многотиражке,
бичевал пятистопным ямбом
                                 прогульщиков и пьяниц.
Перестал заикаться. Вставил зуб. Женился.
В 1990-х газета закрылась.
Перешёл в отдел сбыта – закрылся завод.
Пошёл учителем в школу —
                                дети его не слушались.
Рано созревшая семиклассница
кулаком разбила ему нос,
когда на уроке он пытался заставить её
раскрыть учебник и нечаянно задел
                                                    ей грудь.
Классный журнал был залит кровью.
 
 
Его нетребовательная муза
не исчезла вместе с заиканием.
Рифмы роились вокруг него, как мухи,
он насаживал их на булавку
                               своего детского остроумия,
и они жужжали на ней, как веретена судьбы,
не давая ему забыть, к чему он призван.
 
 
Он устроился в свадебное агентство,
сочинял сценарии праздников,
шутки для тамады,
рифмованные величания новобрачным,
оды ветеранам супружеской жизни.
 
 
В сорок лет умер от инфаркта,
затаскивая в трамвай мешок картошки,
выгодно купленной с машины
на площади перед центральным рынком.
 

2023

Правнучка Гёте

 
Екатерина Алексеевна Трейтер
преподавала фортепиано
                                   в музыкальной школе.
Я проучился у неё три года.
Тогда я не знал, что в нежно-голубых жилках
на висках моей учительницы музыки
течёт кровь Иоганна Вольфганга Гёте.
 
 
В Веймаре он увлёкся женой соседа,
камер-ревизора Трейтера.
Мальчик, дитя их любви, стал Трейтером,
но имя получил в честь настоящего отца.
Сохранились письма Гёте к его матери
с упоминаниями о маленьком Иоганне
и кисет с вышитыми бисером
портретами отца и сына.
Их сходство бросалось в глаза.
 
 
Иоганн выучился на врача,
поступил на русскую службу
и навсегда остался в России.
Его потомки по мужской линии
сохранили фамильное сходство
с великим предком.
Особенно в профиль.
 
 
Румяная, белокожая, светловолосая,
Екатерина Алексеевна жила с матерью.
В сорок лет она стала ходить с палкой,
голову повязывала платком, как старуха,
чтобы садиться в трамвай
                                с передней площадки
вместе с инвалидами и пенсионерами,
и чтобы в вагоне ей уступали место.
Палка и платок означали,
что она не собирается жертвовать комфортом
ради призрачной надежды
пленить какое-нибудь мужское сердце
своим блекнущим румянцем,
голубыми жилками под тонкой кожей,
консерваторским образованием,
хорошим знанием «Фауста»
                       в переводе Холодковского.
 
 
Судьба не носит колокольчика на шее.
Однажды её попросили аккомпанировать
                                                             певице,
исполнявшей романсы на стихи Пушкина
на пушкинской конференции в пединституте.
Среди докладчиков был полковник
медицинской службы в отставке,
вдовец, пушкинист-любитель.
Ему представили её как правнучку Гёте,
для краткости опустив ещё три-четыре «пра».
В перерыве пошли в буфет, он рассказал ей,
как Жуковский в Веймаре встречался
                                                    с её предком,
и тот вручил ему своё перо с просьбой
передать его Пушкину. Пушкин хранил
                                                             подарок
в сафьяновом футляре с надписью «Перо Гёте».
 
 
Всё это она знала и без него,
но делала вид, будто впервые слышит,
удивлялась, ахала.
 
 
Когда на сцене, садясь за рояль,
она повернулась к нему боком,
он тоже мысленно ахнул,
увидев профиль веймарского олимпийца.
Пушкин знал его по висевшему у него
                                                        в кабинете,
в овальной рамке,
известному силуэту,
вырезанному из чёрной бумаги.
 
 
Платок был снят, палка забыта.
Через месяц он женился на ней
и увёз её в свой родной Ленинград.
Один мой знакомый встретил их там
уже в перестройку, при Горбачёве.
Была весна, они шли вдвоём по Невскому
и грызли картофельные чипсы из пакетика.
 
 
В юности Ив Монтан напел ей с пластинки,
что в весенний денёк разделить с любимым
купленный у разносчика на улице
кулёчек жареного картофеля —
это и есть счастье.
 

2023

Сперанский

 
Времена изменились внезапно.
Действительный тайный советник,
царский любимец,
конституционалист, либерал, реформатор,
в 1812 году он был сослан в Пермь.
 
 
Полтора века спустя и вечность тому назад
одна девушка, писавшая по нему диплом,
рассказала мне о его пермской жизни,
когда мы с ней на речном трамвайчике
ездили купаться за Каму. Пляж находился
на её противоположном от города берегу.
 
 
Объявленный государственным
                                                  преступником,
ссыльный считался чуть ли не агентом
                                                         Наполеона,
который восхищался его умом и говорил царю,
что хотел бы иметь у себя такого министра.
Теперь враги припомнили ему эту любовь,
но засадить его в тюрьму было не в их силах.
В Перми он жил на квартире
                                        в доме купца Попова.
Никто к нему туда не ходил, и он не бывал
ни у кого из губернских и горных чиновников.
Губернатор Гермес, осторожный немец,
не получая инструкций, как с ним обходиться,
делал вид, что такого человека
                                                  не существует, —
но его супруга, губернаторша Анна Ивановна,
по-женски жила сердцем.
                                  Сердце подсказало ей,
в чём состоит её гражданский долг.
 
 
Чтобы во мраке ночи злодей не сбежал
                                                      к Бонапарту
и своим умом не преумножил его силу,
с вечера до утра в сенях у него она сажала
двух будочников с алебардами.
А чтобы явить ему народное мнение о нём,
подкупала уличных мальчишек леденцами
                                                        и орехами,
и те, когда он выходил на прогулку,
бежали за ним, свистели, обзывали
                                                 «изменником»
и «Польёновым охвостьем».
 
 
Длинными осенними вечерами он переводил
«О подражании Христу»
                                       Фомы Кемпийского —
этот гимн уединению, молчанию, скромности,
необходимым, чтобы возвратить Творцу душу
в том виде, в каком Он её в нас вложил.
«Чем дольше я нахожусь среди людей,
тем менее чувствую себя человеком», —
писал он, применяя это к своей жизни.
 
 
Как-то раз нищий на паперти
дерзко кинул ему под ноги копейку —
и ждал, смотрел испытующе
                                       гноящимся глазом.
Фаворит антихриста нагнулся,
                                          поднял копеечку,
поклонился милостивцу.
Когда-то он говорил государю, что в России
есть лишь два разряда свободных людей —
философы и нищие.
Теперь он мог числить себя свободным
и по второму разряду.
 
 
К тому времени мы уже переплыли Каму,
сошли с трамвайчика и добрались до пляжа.
«Свободен, свободен, свободен!» —
пропела моя спутница, сбрасывая платье
и босоножки, чтобы идти купаться.
 
 
Она называла себя «капитанской дочкой»,
потому что её не плативший алиментов отец
был капитаном внутренних войск.
В бараке, где она жила с мамой и бабушкой,
из удобств имелись только электричество
и холодная вода.
Мама была учительницей начальных классов,
подрабатывала вязанием. Дочь переняла у неё
это ремесло вдов и матерей-одиночек.
 
 
Она вязала себе платья сказочной красоты,
но часто у неё не было полтинника на обед
в студенческой столовой и тридцати копеек
на кино. Она не посещала собраний,
не участвовала в выпуске
                               факультетской стенгазеты,
не ходила на демонстрации
                                  и на факельные шествия
в Международный день студента,
и за пять лет ухитрилась не вступить
ни в одно из тех добровольных обществ,
в которых все мы обязаны были состоять.
 
 
Её ажурное вязаное платье и босоножки
занесло песком из разбившихся
                                                 песочных часов.
Следы её босых ступней 36-го размера
затерялись на пляже возле реки Леты.
 
 
Историк, а не философ,
бедная, но не нищая,
она была свободной,
свободной,
свободной.
 

2023