Текст книги "«Всё с вами, но не ваш». Избранное"

Старый друг

 
Раскинув руки, ты не полетишь,
Утраченных дорог не возвратишь.
Зачем же тужиться!
А он, едва не плача,
Руками машет, машет, как шальной.
И вдруг!.. О чёрт, какая незадача!
Так метрах в двадцати он пролетает над весной.
И я кричу:
– Блаженный! Шарлатан! Больной!
Вернись сейчас же, в небесах не выжить,
Там пусто, там темно, там всё зимою дышит! –
Разумные слова, но он уже не слышит.
Догнать бы да сказать. Но он всё выше, выше
Над миром, над собою, надо мной.
 

1977

«Смерть есть, вы правы, а бессмертья нет…»

 
Смерть есть, вы правы, а бессмертья нет.
Но почему ж, когда я это отрицаю,
Я словно бы с души своей срезаю
Всю пагубу пустых и тем тяжёлых лет?
Я снова полон сил. И сказочный полёт
Влечёт меня в дорогу без возврата.
Опять люблю узнать в прохожем брата.
И узнаю, и мы с ним делим хлеб.
И на двоих одной душой воскреснув,
Берёмся за судьбу, как за незримый тяж.
И видим даль времён. И взгляд сплетённый наш
Висит, как мост, над смерти чёрной бездной.
По взгляду этому её не перейти,
Не избежать того, что неизбежно.
Всё, всё – как было.
Только жизнь безбрежна,
И есть в ней путь, и счастье есть в пути.
 

1975

Осенняя история

 
Отгремела копытами,
Отплясала весёлая конница.
Стало тихо в судьбе, –
Это осени тихость в крови.
…Жил на свете чудак.
Перед тем, как навек успокоиться,
Попросил он у неба
Самой сильной и самой высокой любви.
 
 
И, не знаю уж кто,
Наложил резолюцию: «Выдать»,
И седой стеклодув,
Не у дел проскучавший века,
Умудрился ему
Нечто страстное, кроткое, нежное выдуть
Из подлунной печали людской,
Из её голубого песка.
…Жил на свете чудак.
Жил, как будто и не жил.
Но однажды –
Однажды в час весенней зари
Вдруг послышался голос.
Он был страстен, и кроток, и нежен:
– Я пришла. О, скорей,
Своё сердце скорей отвори!
– Как я счастлив! – воскликнул чудак
 
 
И открыл…
Нет, открыть он не смог своё сердце,
Как ни дёргал за ручку,
Как на петли ни капал маслá.
Приржавела, как видно,
От бездействия долгого дверца,
А быть может, и вовсе
За ненужностью заросла…
И, как будто карая за то,
Что в себя никого не впустил он ни разу,
Что не видел достойных
Среди тех, кем он был окружён, –
Заблажила душа его,
И, отринув тупеющий разум,
Вскрыл он сердце своё,
Как консервную банку, ножом.
Говорят, он сказал:
– Как мне жаль…
Как я счастлив, о боже!..
И заплакал впервые,
И с улыбкой затих навсегда.
…А ещё говорят,
На простую девчонку похожая,
Где-то бродит и ныне она –
Та сошедшая с неба звезда.
 

1977

Осенний плач

 
Немало я по белу свету
В исканьях радости кружил.
«Не надо плакать, смерти нету!»
Но кто не плакал, тот не жил.
Равно средь вымокших берёз
Рыдают пахарь и провидец.
Земная твердь и неба ситец,
Я знаю, сотканы из слёз.
И часто плачем мы невольно,
Когда ноябрь стучит в окно.
Не потому, что сердцу больно,
А потому, что есть оно.
Звенит высокая тоска,
Необъяснимая словами.
Кто крайний плакать!
Я за вами,
Деревья, птицы, облака.
 

1977

Не покидает нас весна

 
Не покидает нас весна,
Тот край одушевленья плоти,
Где стонет птица на болоте
И капли падают с весла.
Не покидает нас простор,
Где ветер просекою скачет,
Где вешний лес стоит и плачет,
Расчёсан лешим на пробор.
Не покидает нас земля,
Что с болью в душу прорастала.
Как молний след в огне кристалла,
Ветвятся детства тополя.
И каждый край, где пруд рябит
И стонет выпь над жёлтой ряской,
Нам мнится родиной и сказкой
И песню радости родит.
И стонем мы, как лес зимой,
Как в поле тополь одинокий.
И принимаем мир далёкий,
Как возвращение домой.
 

1977

«Мне чудятся поля, которых я не знал…»

 
Мне чудятся поля, которых я не знал,
Какой-то лес вдали, дома за косогором…
А за мильоны лет от них –
Рожденья моего вокзал,
Где был я высажен угрюмым контролёром.
Куда-то жизнь меня не довезла.
В какие-то края совсем другие.
Не оттого ль порою ностальгия
Отодвигает все заботы и дела?
Не оттого ль порой, былое сокрушая,
Минуя все дома и города,
Я в сотнях поездов куда-то уезжаю
И сам с собой прощаюсь навсегда?..
 

1977

«Уставив на меня холодные шары…»

 
Уставив на меня холодные шары,
Кот что-то из себя воображает:
То прыгнет на кровать.
То лапой по столу пошарит…
Он хочет поиграть.
Но он взрослей игры,
И это вводит в грусть и раздражает.
Большой и серый, как помойное ведро,
С слоновьей грацией,
С рассудочным кокетством
Он делает всё то, что сам я делал в детстве,
Стараясь победить своё недетское нутро.
 
 
Я помню, лет так в пять иль шесть,
Когда я отдан был в детсад,
Я понял не умом, а жаждой быть пригретым,
Что взрослые за ласки и конфеты
Чего-то требуют смешного от ребят,
Что надо кувыркаться иль орать…
И вот, пытаясь подражать счастливым,
Я стал кривляться и слова перевирать…
Я помню, очень огорчалась мать.
Все спрашивала, силилась понять,
С чего я стал таким несносно суетливым.
Сейчас бы я сказал, да некому, увы.
Мать померла.
И умер странный тот мужчина,
Что обратился как-то вдруг ко мне на «вы»
И так сказал:
– Вам хочется халвы,
Мой жалкий друг? И в этом вся причина?
Вы отвратительны в кривлянии своём.
Давай-ка лучше сядем да споём…
И глядя с трезвым, жёстким отрешеньем
На мой ещё кривляющийся лик,
Издал он пьяним сердцем одинокий крик,
В котором были жалость, боль и отвращенье.
Я, кот, люблю тебя.
Но я бы тоже спел,
Как тот седой двойник мой, с яростью утробной,
Чтоб вырвать все конфеты, что когда-то съел,
С куском души своей, на игры не способной.
 

1975

Семейная история

 
У дяди ум, но мало лоска.
У тёти грусть на этот счёт:
О как бессмысленно и плоско,
Как пусто молодость течёт!
У дяди стёртые остроты,
Когда приходит он с работы,
И взор, неяркий от забот.
Зато добрейшие усы
И торс, каких я мало знаю.
Но тётя, нервная и злая,
Не видит дядиной красы.
Ей хочется больших страстей,
Как те, что в сказках у поэтов,
Подруг завистливых советов
И восхищения гостей.
Ей хочется… О боже мой!..
Любовь! Но что она – любовь,
Когда она – почти привычка!
За стоном стон,
За стычкой стычка, –
Кипит, бурлит живая кровь.
Ей хочется… О боже мой!..
Но вот вдали мелькнула дева,
И дядю, словно в бурю древо,
С корнями бросило налево,
И не вернулся он домой.
 
 
Промчались годы. Много лет.
Давным-давно их в мире нет.
Угасла тётя, дядя спит, –
Два камня, серых и унылых…
И по весне на их могилах
Седая женщина грустит.
И видно ей, как сквозь кусты,
Что в этом месте так густы,
Вселяя страх во всю округу,
За годом год ползут друг к другу
Два мёртвых камня,
Две плиты…
 

1977

Рукоделие

 
За что купил, за то и продаю.
На свете, говорят, есть город странный.
А в городе том женщина живёт…
Пальтишко довоенное – шевиот –
И ботики старинные высокие.
Завитый мелко локон
На висок её
Так странно ниспадает, так смешно…
В театр она не ходит. Лишь в кино
Так, иногда.
Почти что не читает.
Сама готовит и сама стирает.
Чем счастлива она, никто не понимает,
Но это видно – счастлива она.
Так счастлива, что, завистью снедаемы,
Её порочат девушки и дамы.
Мол, как не стыдно! Бедный, бедный муж,
Он с пугалом таким вот жить обязан:
На кофточке заплата,
А чулки – вы видели? – винтом.
О, как она вульгарна!
Нельзя же завиваться так бездарно,
Носить такие платья. И потом,
Взять дом её. Да разве ж это дом!..
Вот так о ней судачат,
А она
Всё это слышит, сидя у окна,
Тихонько улыбается чему-то,
С работы мужа ждёт, с гулянки дочерей
И вышивает «Трех богатырей»,
Чтоб в день рожденья подарить соседу,
Со школьных лет влюблённому в неё.
Он помогает ей развешивать бельё,
Порой цветы весенние приносит,
Но ничего не требует, не просит
За верность бесконечную свою.
 
 
Неужто так возможно?!
Мать честная!
Наверно, он…
А впрочем, я не знаю.
За что купил, за то и продаю.
 

1977

«Я этих ведьм не то что не люблю…»

 
Я этих ведьм не то что не люблю,
А как-то так, не очень обожаю!..
Пришла однажды. Рыжая, большая.
Что делать! Самоварчик вздуть велю.
– Садитесь! – говорю. – Сейчас – по рюмке тминной…
Я, правда, ныне скучновато пью,
До танцев неохоч и песен не пою,
Поскольку не в ладах с собой, да и с окрестным миром,
А это очень усушает суть мою.
– Ах вот как! – говорит.
Рот вроде кошелька.
Хотел ей рубль туда вложить, да воздержался.
– Ах, вот как! – говорит. – Уже поиздержался?
А жизнь-то впереди, дорога далека.
Ну, ничего, я травку дам сейчас.
С неё и запоешь ты, и заскачешь.
Вот на, свари, попей и через час
Забудешь всё, о чём душою плачешь…
 
 
Конечно, взял.
Конечно же, сварил.
На ранней зорьке выпил ту траву я
И через час действительно забыл…
Но лишь одно –
Забыл, зачем живу я.
И сразу в сердце тот восторг возник,
Что в теле возникает после бани.
Исчезли страхи все и колебанья,
Обид и огорчений тёмный лес.
А вместе с ними вскорости исчез
К себе и к жизни всякий интерес,
Остались от меня лишь форма да названье.
 
 
Должно быть, я траву недоварил.
Иль было это зелье не из лучших,
Поскольку, при утрате всех и всяческих мерил,
Остался где-то в глубине неуловимый лучик.
И он то фигу мне покажет в миг торжеств,
То рожу сделает, то непристойный жест.
И всё твердит:
– Ну и свинья ты, право!.. –
А стоит мне слегка затосковать,
Как тут же он садится на кровать,
В ладоши бьёт и восклицает:
– Браво!.. –
Хорош он был, да ростом маловат:
Так страшно на него душою опираться.
Но делать нечего.
Ведь, если разобраться,
Мне без него дороги не было назад.
 
 
Со временем я лёгкость бытия
Стряхнул с себя.
С трудом стряхнул и болью.
Не потому, что слишком был хорош,
А потому, что жизнь моя
Была с другою сплетена судьбою.
Разлукою разорван на куски,
Я из обломков заново слагался.
И чтобы путь мой снова не сломался,
Отвёл в себе я место для живой тоски.
И пусть с тех пор не самый я великий весельчак,
Но я себя надёжной мерой мерю.
И, если радостно душе, я в эту радость верю
И принимаю мир в большом и в мелочах.
 

1977

«К поэту грустному в пустынное жильё…»

 
К поэту грустному в пустынное жильё
Зашла однажды яркая звезда.
– Надолго? – радостно спросил он у неё.
– О нет! – она сказала. – Навсегда. –
И пояснила, глядя на поэта:
– В той части неба, где я рождена,
Сто тысяч «навсегда» одно включает лето.
Так подари же мне мгновенье это.
Мне так тоскливо. Я совсем одна.
– Дарю, дарю!
Себя дарю и лиру! –
Вскричал поэт.– О, мы покажем миру,
Что значит счастье жить!
Ты!.. Ты – моя весна!.. –
Мелькают годы.
И десятки лет.
Она с поэтом, с ней её поэт.
И только изредка она,
Как всякая звезда.
Вдруг исчезает.
Ненадолго. Навсегда.
 

1977

Начало зимы

 
Зима! Зима –
Склонясь под ветром в ряд,
Обглоданные осенью осины
Всю ночь об этом громко голосили,
Потом умолкли вдруг,
И хлынул снегопад.
Снег шёл спокойный, чистый и большой.
Всё слепо замерло, следя за ним бровями.
И только клён – старик с ребяческой душой –
Ловил снежинки мокрыми ветвями.
Он был в своей игривости смешон,
Как всякий, кто беспечен без причины.
И тополи, как мальчику мужчины,
Ему шептали:
– Прекрати, пижон!.. –
А верба кроткая, растущая вдали,
Под белым гнётом оседая низко,
Ему прислала раздражённую записку,
Брезгливо-грозный окрик: «Не шали!»
И клён поник от этого письма,
Смутясь, как школьник, пойманный с поличным.
И сразу стал он обречённым
И приличным.
И вот тогда-то началась зима
 

1977

Слово

 
От снега белого, от бедности земной,
От берега, сползающего в воду,
Люблю и ненавижу я природу,
Как силу некую, что вечно надо мной.
Я отпылаю, а она опять
Продолжит свой челночный бег от зелени до снега.
И снова будет литься с голубого неба
Её покой, тоска и божья благодать.
Разновеликость участи – печаль души живой.
Вовек мне не беседовать со снегом и травой,
Вовек мне не держать заветный ключ в руке,
В пределах обитания земного.
Природа-мать, я – слово,
Только слово
В твоем великом, беспредельном языке.
 

1977

Прости

 
С надеждами, с обидами, с любовью,
С паденьями и взлётами борьбы,
Любой невероятною ценою
Неси своё минувшее с собою.
Любой ценой,
Но не ценой судьбы.
На всё положен накладной расход.
Не жаль переплатить за друга иль за брата.
И платим мы. Но коль грядет растрата,
Душа прибор тоски пускает в ход.
Простите все, кого я растерял.
Не вы плохие, я платить не в силах
За дом надежды из обломков милых.
Другой в меня завезен матерьял.
Не просто храм судьбины возвести,
Когда ты сам к себе не равнодушен.
О человек, ты мил мне, но не нужен.
И, если нужен я тебе, прости.
Простите все. Я нужен вам живой.
Но я умру, в себя вас принимая.
Прости, дорога радости прямая,
За то, что порастать тебе травой.
Прости, печаль, несомая в горсти,
За то, что в душу не открыта дверца.
И ты, мой старый друг!..
Тоской своей отверстой
Последний раз кричу тебе,
Сквозь кляп кричу, сквозь сердце:
Не забывай меня! Прости меня! Прости!
 

1977

«Малина солнцем облита…»

 
Малина солнцем облита.
Девчонка плачет у калитки,
И след слезы – как след улитки
На чёрной зелени листа.
Откуда всё? Откуда свет,
Откуда я, откуда эта
Картинка, виденная где-то?
Не знаю я, утерян след…
Листаю прошлые года, –
Всё это было, но когда?
Но это было.
Так же день
Струился с вербы в лог зелёный,
И сосны смолкой раскалённой
Пятнали собственную тень.
И так же брёл старик седой,
Подслеповато глядя в небо.
И так же пахло жёлтым хлебом
И чёрной жабьею водой.
Всё это было.
Суетня
Стрекоз над ряскою болота,
И этот смех, и храп коня…
 
 
А может, не было и кто-то
Всё это помнит за меня?
А может, словно за межой,
В любом из нас живёт чужой –
За нашей памятью, за снами.
Что было с ним – то было с нами,
И это помним мы душой.
Не потому ль так странен раж,
В миг озаренья нелюдимый,
Когда, чужой рукой водимый,
Выводит строки карандаш.
И, удивляясь их красе.
Душа всю жизнь свою итожит,
Чтоб слиться с тем, что знают все,
Но осознать никто не может.
 

1975–1977

«Последняя высокая погода…»

 
Последняя высокая погода.
Полнеба, упадая с высоты,
Спешит, росою увлажнив кусты,
Приблизить их к зиянью небосвода.
Всё высоко: намокший этот сад,
И чья-то тень на тающей тропинке,
И лета золотистые опилки,
Что сквозь туман роняют небеса.
Всё высоко. И старый человек
В согбенности своей высок и независим.
Вот он бредёт один по листьям жёлтых писем,
Не зная никого и понимая всех.
Последняя высокая погода.
Ноябрьская звенящая струна.
Ещё чуть-чуть – и ночь плеснёт вина
На дно огромной чаши небосвода.
И палевые блики на луне
Скользнут на лес,
На тонкий лёд оконный,
И белый снег из темени бездонной
Сойдёт на землю тихо, как во сне.
 

1977

Рыцарь печального образа

 
Ослиный рёв, пыланье дынь и груш
И чьих-то глаз лукавое пыланье…
Я голоден. Просты мои желанья:
Мне бы поесть, всё остальное – чушь.
Девчонка, видно, тоже голодна.
Её лукавство вовсе не без цели.
Улыбкой как бы говорит она:
«Ты б свистнул что-нибудь,
И мы б с тобой поели.
Ведь ты же рыцарь! Рыцарь или нет?!» –
«Конечно рыцарь!» –
Я кивнул в ответ
И, расхрабрившись, вдруг стащил луну –
Огромный белый сыр.
И на обугленном дувале
Вином галантнейших речей его мы запивали,
И долго, долго, долго пировали.
Быть может год,
А может всю войну.
 
 
…Ночь над Амуром чёрная, как вакса.
Чуть видная луна струит свой сырный свет.
И снова я на берегу Аракса.
Дувал.
Она.
И мне двенадцать лет.
 

1977

«Чужие там дома…»

 
Чужие там дома,
Чужие домовины…
А я к недоброй той земле с такою болью льну,
Как будто лоно там
И нитку пуповины
До сей поры я за собой тяну.
Не раз в пути оборвана она.
Но, как бы ни бежал и что б со мной ни сталось,
Догнав меня,
Она всегда срасталась.
Всё тоньше, тоньше становясь, она срасталась
И ныне так уже тонка, что вовсе не видна.
Ты убежден, что нет её?
Но, разум – друг любезный, –
Когда, чуть запоздав, ты крикнул мне: «Держись!»,
На чём, как не на ней,
Я вдруг повис над бездной
На тот ничтожный миг,
Что возвратил нам жизнь!
 

1977

Перед грозой

 
Отрада жгучих умилений в час зари,
Когда под вербой сядешь и заплачешь,
Зачем дана ты,
Что ты в мире значишь?
Я до рожденья знал, но повтори.
Опять личинка утренней тоски
В восторг души укутана, как в кокон.
И в синем небе столько чёрных окон,
Что радость жить печалью бьёт в виски.
Начало и конец сошлись в единый миг,
И я шепчу отчаянно и страстно:
– Остановись, мгновенье! О, как ты прекрасно!
Я знал тебя, я знал, но не постиг.
И вот сейчас!..
Но рокот надземной
Вдруг шлюзы туч открыл,
И в медленном паденье
Тьма породила молнию.
И вспыхнуло мгновенье,
Уже почти что остановленное мной.
 

1977

Твоя песня

 
Чем объяснить, что ты порой поёшь?
Скучает слух?
Возьми поставь пластинку.
Нет,
Ты поёшь
Чуть слышно, под сурдинку,
Как будто знак кому-то подаёшь…
Я раз пытался разобрать слова.
Их не было.
Ты просто буквы пела,
Так, словно с кем-то говоря
На том наречье тела,
Которого не знает голова.
И так не здесь ты в этот миг была,
Так с чем-то вечным и святым в соседстве,
Что, уронивши голову на край стола,
Я вдруг заплакал
Беспричинно,
Словно в детстве.
 

1977

Конь

 
Конь был слепой.
А я не знал,
Ярился на него,
Когда шарахался он вдруг
От храпа своего.
Конь был слепой, а я считал,
Что он лентяй и жох,
Кормил внатруску и мечтал,
Чтоб он скорей издох.
Но выжил он
И выжил я, –
Жизнь пощадила нас.
И то, что был калека он,
Я вижу лишь сейчас.
И всё казнюсь, и всё твержу,
Как встретимся во сне:
– Пойми, ведь я не знал!
Пойми!.. –
Но он не верит мне.
 

1977

Весенняя история

 
Побежала собачка
К реке напиться.
А река подо льдом,
К воде не пробиться.
Посидела собачка,
Подумала малость
И вдруг ужасно перепугалась.
Прибежала она со страху
К лошади старой –
Скотине отзывчивой,
Но от жизни усталой.
И лошадь объяснила ей,
Где можно напиться.
А того не сказала,
Что река возвратится,
Что тепло уходит,
А потом опять наступает:
Лошадь была уверена,
Что это каждый знает.
Но, так уж вышло,
Собачка не знала.
Потому всю зиму
Она очень страдала.
И когда весной
Река расковалась,
Она до того уже
Истосковалась,
Что утратила свежесть
И все повадки щенячьи
Задолго до срока,
До зрелости собачьей.
…Я вчера её встретил.
Мы с ней ели в столовой,
Где еду отпускают
По военным талонам –
По деньгам моей юности…
Мы с ней славно сидели,
С чуть печальной приязнью
На соседей глядели.
Что-то есть в этом клане! –
Повзрослевшие рано,
Узнаю вас и помню
В разных жизнях и странах.
Сквозь любые года,
Сквозь потопы и зарева
Узнаю вас всегда,
Жизнь сложившие заново.
Узнаю вас и помню
В утре жизни и в полдне,
Средь любых поколений
В этом мире нервозном,
Где приходит к вам молодость
Так непросто и поздно!
 

1977

Разговор на птичьем рынке

 
Нет, ты вообрази: все накупили псов,
Расселась по домам – и двери на засов.
Картина, а? Тут и завыть недолго.
Я понимаю: нет друзей вокруг,
Мертвеет сердце, опустел досуг…
И всё-таки, старик, не покупай ты дога.
«Друг человека» – это же не друг.
Друг – это…
Кстати, я здесь встретил женщину одну.
Шальная, злая, знаешь, так и брызжет ядом.
Она давно уж ищет чудаке с окладом.
Рискни, старик, – приобрети жену.
Дороговато? Да, дороже станет.
За то ты с нею оживёшь: опять в полёт, в бега!
Рога? Рога, быть может, и наставит.
Кто же без них? У всех у нас рога.
А вот, брат, и она… Да нет, левей немного.
Вон, видишь, статная, у дерева того.
Да нет, не та! Вон та, что покупает… дога.
О чёрт! Старик, пойми, она купила дога твоего.
Скорой беги за ней! Беги, покуда не ушла.
Какое сходство душ вам случай открывает!
А впрочем, не беги.
Всё! Кончены дела.
Хорошая ль, плохая, но живая –
И эта, видно, выдохлась. И эта умерла.
 

1977

«Приносит новый день свои слова…»

 
Приносит новый день свои слова.
Так было, есть и будет неизменно.
Бездумная приподнятость мертва,
Гражданственно лишь то, что современно.
И сколько звонких фраз ни напиши,
От звонкости ума не прибывает.
В эпоху становления души
Гражданственно лишь то, что задевает,
Что будит силы сердца и ума,
Готовя нас к невиданному взлёту.
Гражданственно любить свою работу
И знать, что ограниченность – тюрьма.
Гражданственно, живя своим трудом,
Знать цену суете и суесловью.
Гражданственно, любя свой отчий дом,
Желать соседям счастья и здоровья.
Гражданственно ценить и понимать
Всё то, чем мир наш прочен и прекрасен.
Гражданственно плечами пожимать,
Когда твой путь тебе ещё не ясен.
Гражданственно внимать, когда юнец
Даёт тебе разумные советы.
Гражданственна несуетность сердец,
Ответственных за каждый шаг планеты.
Гражданственно спускаться, как в забой,
В живые недра боли и страданья.
Гражданственно смеяться над собой,
Коль мнишь себя ты центром мирозданья.
Гражданственно волнением пустым
Пренебрегать, волну не поднимая.
Гражданственно быть мудрым и простым,
Как данность, век свой скорый принимая.
Да, скорый век.
И чтоб за ним поспеть
И в гонке той стальной не оступиться,
Гражданственно влюбляться, плакать, петь,
Спешить вперёд, но жить не торопиться.
…Приносит каждый день свои слова,
В словарь земли входящие активно.
Бездушная риторика мертва.
Гражданственно лишь то, что конструктивно.
Идёт разведка боем и трудом.
И для поэта, если подытожить,
Быть гражданином – значит петь о том,
Что без него быть понято не может.
 

1977

Глухой

 
В конюшне бились петухи.
Один был пухло-золотистый,
Другой был чёрный и сухой.
Кто знает, что они делили, –
Но оба в гневе, оба в силе.
И кони все поворотили
К ним головы.
 
 
И лишь глухой,
Но крепкий, злобный меринок
Спокойно ел свою полову,
Роняя слюни между ног.
 
 
Свирепо бились петухи,
Так, словно резались ножами.
– Давай, давай! – кобылы ржали.
А жеребец – дитя судьбы,
Округлый, как огромный овод,
Струной натягивая повод,
Всё встать пытался на дыбы.
 
 
И вот – победа.
Чёрный пал.
Был выбит глаз, дымилась шея…
И золотистый в довершенье
Его ногами притоптал.
А притоптавши, в круг почёта
Пустился, выпятивши грудь,
Мол: победил. Имею право!
И кони ржали:
– Браво! Браво!
Ты победил – имеешь право!
Но был копытом прерван путь.
Глухой, в тот миг когда петух
Торжественно кудахтал мимо,
Всхрапел,
Взорвался, словно мина,
И полетел кровавый пух.
– За что?! –
Все сразу присмирели.
Кобылы были смущены.
А жеребец, стоявший рядом,
К глухому повернулся задом.
 
 
…И вот в ночном.
Глухой стреножен,
Один пасётся в стороне.
И вдруг!.. Мне видно при луне:
Моя любимица кобыла,
Шальная, гордая кобыла,
К нему неслышно подошла
И стала рядом…
То была
Картина редкостного свойства.
Гул удивленья, беспокойства
Вдруг прокатился и затих.
Табун, застыв, смотрел на них.
И я смотрел, навеки зная,
Тогда уже душою зная,
Что, сколь ни будет жизнь иная,
Я буду помнить этот миг.
 

1980