Текст книги "Уроки лишнего и нужного"

Из амбразур в стенах собора таращатся химеры – бесконечная шея с каменной мордой, без рук, ног, туловища.

В три человечьих роста дверь подалась легко – а там гудит воздух, сотрясая, кажется, стены и своды.

Само время словно дышит трубами органа.

Века клубятся в этих пределах.

Их бездну чувствует потревоженная душа, которую держим в черном теле, суетном и грешном.

И редко балуем мгновениями божественного света.

Спинами прихожан зашаркан серый камень колонн и стен, а запах веков походит на запах пыли.

Но даже в солнечный день свет от окон под куполом не опускается к подножию.

Чтобы каждому было понятно: светло там, наверху…

Страж ворот медицинской академии за стеклом искоса глянул, не подняв головы.

Встретили и закружили тихие дворики – овальные, квадратные, неправильной формы.

Крытые галереи с анфиладами колонн из белого камня.

Мраморные мантии патриархов медицины в глубоких нишах. Магнолии и сакура, а может просто вишня. Нет скамей, присесть.

Только птицам дозволяется в этом раю.

Счастливо щебечут на ветках, во множестве, со всего Парижа, словно, здесь укрылись от апрельского ветра.

Белый камень, белый мрамор… и ни души на белом свете?

Неширокий коридор к низкому своду в пещеру.

Там, в глубине, в таких же мраморных одеждах, капюшон на голом черепе… прячется смерть.

Черная бездна пустых глазниц – озноб по спине.

Бросив на асфальт куртку рядом со шляпой – посреди тротуара вдруг на колени юноша.

Волосы повисли, закрыли лицо.

Люди обтекали его безучастно, словно вода – ненужную сваю бывшего моста.

Подсвеченные набережные Сены с башнями и шпилями.

Настил моста чуть пружинит, слышат ноги.

В зазорах досок качаются звезды огней в реке.

Ближе к перилам, как на травке, «столы» – полотенце, салфетка, лист ватмана.

Фужеры на тонких ножках.

Под «столами» теплоходы. «Хорошо сидят», – позавидовал…

Да, каждый месяц первого числа Лувр открыт желающим.

Прибыла и королева Англии.

Не ради, конечно, бесплатного посещения музея…

Дождик моросит.

Париж накинул плащи.

Поднял капюшоны и раскрыл зонты.

Полицейские походят на мушкетеров, треугольники белых накидок расклешены понизу.

«Мушкетеры» закрыли движение с поперечных улиц, пока следует королевский кортеж.

Толпа наблюдает виртуозное соло полицейского для свистка и жеста белой перчатки.

Дневной свет уходил. Стены замкнутого двора Лувра таинственно розовели. Так разгорается театральный занавес перед спектаклем.

Камень превращался в потемневшее от времени золото, пока сдержанно растекалась тонкая подсветка стен.

Площадь внутреннего пространства обратилась в черный квадрат, нежно шелестят в полутьме струи неосвещенного фонтана.

Скрипач у дальней стены.

Мелодия из «Орфея и Эвридики» – жизнь и смерть, и вечная любовь – звучит, казалось, рядом, у золотых стен с причудливыми тенями каменных фигур, выступов, карнизов и кариатид. – Мерси боку, – чуть склонил голову, когда монеты звякнули в пустом полиэтилене на асфальте.

Пара влюбленных у фонтана, десяток одиноко бредущих фигур – вся публика концертного зала.

Возвращался случайными переулками, темными тротуарами, и ни души.

Таблички улиц ничего не говорят.

Еще перекресток – куда грести?

Двухместный «Смарт» от небольшой тени у колес рулит как бы несколько боком, а катит прямо, может это нос майора, бегущий хозяина?

Гордая горбинка, глубокие ноздри страстно дышат огнем…

«Нос» развеселил.

Повернул за ним – и стрелы: «Лувр» – «Площадь Республики».

По шумной Риволи, домой вернулся.

– Где шлялся?! – сердито встретил друг.

Лучший ужин – сыр и вино.

От батона с пропеченной корочкой ломают руками.

Щенки разных пород в клетках с белой стружкой весело задирают друг друга.

Нюхают палец, прижатый к стеклу, и крутят дружески хвостиками. Спят на боку, калачиком.

На спине, раскинув «руки» и «ноги», как дети. Голова в миске, а там стружка вместо еды – мягкая подушка.

Птичьи вольеры походят на трибуны стадиона.

Ряды ярусов полны птичьего народа.

Тесно, локоть к локтю, то бишь, крыло к крылу.

Особо нервные «тифози» скачут по рядам, машут крыльями, толкаются и галдят.

Но большинство чинно и покойно, ожидает начала матча…

Как нечаянный привет «коряги» из стволов, корней, толстых веток.

Тоже едва тронуты рукой – убрать грязь, землю, труху, чтобы в обычной гнилушке обнаружить почти реальную, но лучше фантазийную, фигуру зверя или птицы.

А то и скульптурный портрет деревенского соседа; девицу, лежащую на боку…

Из подобных шедевров, без кавычек и ложной скромности, у него экспозиция от «Адама», «Евы» и «змея-искусителя» в райском яблоневом саду, сразу за домом и грядкой лука; разбросана по усадьбе и завершается там, где огромный олень, сколок разбитого небесным огнем векового дуба, в последнем, но вечном прыжке распластался по бревенчатой стене дома.

Яркая голубая заплата на строгом сюртуке Парижа – Центр Помпиду. Небоскребы уродами торчат, слава богу, далеко по окраинам.

Четыре революции здесь не разрушили храмов, России одной достало все, почти, разорить.

Может, потому трудно живем до сих пор?

А Маяковский еще мечтал – всемирная пролетарская превратит и Собор Парижской Богоматери в кинотеатр…

С нарочитой доброжелательностью в глазах подкатил художник. Нетрудно понять из его французского или итальянского: «портрето, портрето».

Ткнул в грудь себя, потом его – сам, мол, арт, тебя нарисую, зачем-то соврал.

– А-а… – поверил и закивал, протянул холодную ладонь. – Коллего, коллего.

Так принят был в союз художников Монмартра.

И никто больше не пожелал писать его портрет.

…Как там оказался? Кто вооружил волшебной оптикой первого взгляда – видеть витающий вокруг предмета нимб его художественной сути?

«Не захочешь, а воспаришь» – этот самый Париж?

«Ах» – Париж! «Эх…» – Мало… «Ох…» – Пожить бы.

«…н у ч т о П а р и ж? Дома там пониже, толпа пожиже, авто пореже. А вот зелени в Москве больше!»

(из разговора)

Entre nous[3]3
  Между нами (фр.) А если совсем «между»… «Все бессмысленно, только писать, слушать музыку, пытаться думать», – сказал поэт, уже представлен здесь.


[Закрыть]

Чем Отметил, распорядись.

Не сетуй, чего не Дал.

Неумение молчать опаснее умения говорить.

Лицо женщины – выше плеч и ниже талии.

Еще язык и глаза, бюст и пейзаж спины…

Походка, наконец.

В общем, много статей…

Кто-то сказал, лень – ржавчина, разъедает быстрее, чем труд изнашивает.

Не от «противного» женщине, лучше от «приятного»…

Сознательно или случайно в чужую роль, коли заложено предками – обезьянничать…

Скаредность прячется за бескорыстие.

Порочность клянется любить.

Трус петушится.

Дурак умничает.

Этому, например, удается обманывать, играя, самого себя: «я – писатель».

…Какой артист пропадает!

Девица, как малина, краснеет раньше, чем созревает.

А пощупаешь – еще не готова…

Доброта – в душе?

Если отсутствие прочесть в глазах…

Значит материальна?

И душа?

Другую можно жену, друга – только потерять…

Один умный другой… другой – так…

Оба умные…

Ну, а два дурака – полная гармония!

Имя – «никто».

Там, сям – «нигде».

Нелегкая носит…

Тяжелое одиночество вдвоем.

…Это ты, или мы, может они?

Коэффициент порядочности – о д и н р е н; у самой Рены, моя подруга, он, коэффициент, зашкаливает…

Потерянные таланты, в процентах от состоявшихся, все человечество, без малого.

Не пьешь – не пей, но знай меру…

Не смешно

– Если мне купят том Шекспира за 50 рублей, перед немецким, ровно в 10 ч. 50 минут в 25-й аудитории на глазах всей группы подойду к одному мальчику и, посмотрев на него томным взглядом, положу голову на его плечо… Мальчик из тихих, он сдохнет на месте!

Мальчик тихо спросил: «Спать будешь?»

Закрыл книгу.

Достал челюсть.

Что-то пожевал.

Вернул челюсть в карман.

Раскрыл книгу.

– Ой, не могу, я растолстею с вами от со смеху!..

– Господа, тише будете говорить, я дальше вас увезу.

– Всего доброго, господа. Дальше некуда – это Капотня.

– Бывалычи сядешь в ресторане… На пять рублев до соплей накушиишси. А тебя культурненько, да под локотки, проводят. Какой коммунизм профукали… – вздыхает Шилоглазов.

– Чой-то он такой антиллигент?

– Абрам…

– А-а!

«Выход от себя»

«Вход к себе»

– Не стой над душой…

– От красного почки, от крепкого печенка… Куда бедному алкашу податься? – гадает Шилоглазов.

Старуха в мужской шляпе на широких ладонях баюкает пакет сосисок – взвешивает?

Обеими руками что-то перебирает, ищет в сумке…

А отъехали – в проходе вагона электрички, постно и жалко просит «Христом Богом».

…Рукав ее пальто болтается, пуст.

Шатает, ломает – назад, вперед…

Добрался, все же, до подъезда.

Мужественно на дверь, грудью.

А набрать код…

Упрямо борется с цифрами!

Болею за Шилоглазова…

Победы нашей не дождался.

– Пардон, – сказал он за ее спиной, еще не решив, что собирается сообщить, – пардон.

С благородной горбинкой нос, мягким вопросом полуулыбка, она оборотилась, глаз вытянут в его сторону.

«И прекрасен, как у лошади», – успел подумать.

Последняя была мысль на родном его языке – оторопел, дар речи потерял…

– Сынок, а что вы тут будите рыть?

– Трубы ложить.

– Там же есть трубы?

– Те все полопаны.

Рожа уголовника – Шилоглазов.

Шелуху семечек в кулак большой лапы с наколками – и в карман, чтобы – той же рукой, тут же, новую горсть семечек – цирковой фокус!..

– Я эпик, – сказал таксист, – пишу только романы.

Рассказы не пробовал и не тянет.

– Может, уступите место инвалиду, участнику войны? Спасибо, молодой человек.

Пара по тротуару…

Издалека – стихи.

Вблизи – шарж.

Рядом фарш: он, она?

Коротко стрижены.

Джинсы – синие мешки; много лишних размеров метут асфальт.

Пиво из жестянок.

Сигареты в пальцах.

Черным грубо брови.

Ярко красным губы.

У обоих.

Пугают друг друга ложными выпадами кулака ниже пояса…

И хо-хо-очут!

Выпил, рыдал над своей мужичковой недостаточностью.

И еще сильно выпил Шилоглазов, с горя.

Но познал какую-то бабу!

А утром… опознал собственную свою жену. «Мм-даа»… – подумал.

«Зато вылечился», – хохотнул.

И снова выпил.

На радостях…

– Распродажа!

– Два продажа!

– Три продажа!

– Да-ром отдам…

Кружок лимона в широко разинутый рот, словно вставную челюсть…

И лицо Шилоглазова потом «комикует» – подобно размахивающим рукам, когда не хватает слов.

Шумно тянет воздух.

Пережевывая сухарик, губы собираются в щепоть, исчеркиваются морщинами, точно печеное яблоко.

Нижняя губа, через верхнюю, тянется к носу – и платочек не нужен… Булькает пивом, жадно и глубоко засовывая горлышко бутылки, нетерпеливо звякая им о стенки стакана.

Откушав, устало выдохнув, Шилоглазов развешивает, как на просушку, мокрые губы.

– Приезжай, если будет совсем худо. Дня два я тебя покормлю…

– Я так долго не ем, – ответил Вовка.

«Чур меня, чур» – приближался Иосиф Виссарионович!..

С овчаркой на поводу. Глухой китель, брюки в сапоги, высокая фуражка – все военное, зеленое.

Глаз черен, ус черный, рост невелик.

Были двойники – не один из них?

Вместо «я в неглиже» говорил: «Я в не гляди».

Небриты, лохматы, помяты – в подпитии.

Рвут друг у друга черный полиэтилен, что-то там ищут.

Наконец, вот…

Щетка для обуви!

Теперь, со смехом, Шилоглазов щетку тянет и трудно согнувшись, «чистит», будто, желтые ботинки.

– Имей совесть, Шило!

Успокоились, наконец, задремали.

Бригадир катит на двуколке.

– Та-ак… Этого снова нет, который как Пушкин, и голос у него такой же? Семь человек и две девушки… Куда мне вас седни, студенты… – затылок чешет.

«Жили-были три брата.

Двое умных.

А третий я…» – чего-то опечалился Шилоглазов.

Листает страницы тощего журнальчика, а длинный нос будто нюхает строчку, провожает ее до конца;

нюхает, встречает, провожает другую.

Туалеты «М» и «Ж». Предъявите билет на посещение музея.

Туалетная бумага выдается строго по требованию бесплатно.

Уважаемые посетители! Пожалуйста, не забывайте нажимать на кнопку сливного бачка! Не забывайте и про писсуары! Вне зависимости от поставленной цели и достигнутых результатов просьба смывать за собою. Если достигнутые результаты превзошли Ваши ожидания, воспользуйтесь ершиком.

Путина бояться – в сортир не ходить…

…А Эйфелева башня – в Пизе?

То-то же… Н е с м е ш н о.

Ввиду несообразности

«Пляж для загара организма»

«Радостно смотреть на садик, в котором бригада тов. Мозгового прилежно отнеслась к сохранению древонасаждений»

«Ноги шагают легко, не чувствуя земного притяжения»

«Он стоял вкопанной в землю статуей»

«Ведется, товарищи, большая работа по очковтирательству. Чем мы активнее осудим поставленный на повестку вопрос, тем смелее и увереннее пойдем на достижение новых побед»

«Предоставлена свобода творчества в земледелии и животноводстве»

«Требуется продавец. Гражданин Р.»

«В непорочном контакте с матерью-природой» (из телепередачи про альпинистов)

«Продаю манометры и делаю ремонт ИХ»

«Меня пытались убить в процессе овладения моим автомобилем»

«Туалет ООО «Двойной дубль».

«У нас есть много студентов, здоровье которых пошатнулось в стенах нашего института…»

«Эти телятницы достигли привеса 800 грамм»

«Ручная автоматика»

«Адвокат по взяткам»

«Рагу свиное из мяса тощих поросят»

«Вниманию плохослышащих и плоховидящих»

«На фабрике отсутствует какая-либо производственная и трудовая дисциплина среди рабочих и особенно мастеров. И на основании этого приказываю ограничиться проведенной беседой с рабочими, опаздывающими на работу. А ввиду несообразности работы вахтера днем – перевести ее на ночное время»

«Уважаемые господа жители! В связи с понижением температуры наружного воздуха просьба проявлять инициативу по закрытию входных дверей»

«Прием пробок у населения»

«Незаконная юмористическая компания» (от прокурорских)

«Директор по свежести»

«Стрижка пенсионная – 100 руб.»

Идет беседа

– Доченька, разбей десять яиц… Кажется, в маленьком холодильнике, внизу, посмотри… Стакан сахара, два молока… Если у тети Нюры есть белое вино, возьми у нее и рюмочку влей… Папа пришел?

А печку затопили? И язык варится? Ну, все дома, и слава богу, я тоже скоро буду.

Меж сугробов стежка за огород, тянется достать магазин. Деревенская улица колдыбачит к «бетонке».

Ее всасывает главное шоссе, где неспешная поземка толкает снег, и он нехотя ползет через асфальт, словно ленивое стадо коров. Автомобили тоже еле тащатся.

Спят на ходу.

И во сне молча пытаются выдавить «пробку» где-то там, впереди.

Да и само это утро как стакан, из которого выпили молоко.

Толпа куропаток, толкаясь и мешая друг другу, мелко семенит впереди пешехода – маленькие солдатики в серых шинелях, в панике, спасаются от неприятеля…

– Говорила я ему: вступай в партию, а отец мой язык за тебя протянет. Так нет же, сами с усами. А теперь щи пустые хлебаем… А оне, хось бывшие тепереча, а жируют, как прежде…

– Простите, с вами поговорить, если можно, о Боге…

– дамы-баптистки.

– Наедине о Боге предпочитаю.

– Спасибо, что высказали свое мнение.

– Пожалуйста.

Называется поговорили…

Штормовой ветер повалил деревья, заборы, наломал веток.

А гнездо аистов на крыше водонапорной башни не смог разрушить – лишь сдвинул в неровный какой-то квадрат.

Две зари сошлись – закат и восход.

И в два ночи розовеют над головой сумерки, а большая лужа у дороги тонко блестит, как свежий лед.

– Пассажиры, знайте сами свою остановку, не надейтесь, у меня говорилка сломалась.

Снежные звезды на стеклах.

Бабочка на подоконнике холодной избы.

От тепла печи крылья вздрагивают, слабо шевелятся, как страницы под легким ветерком.

В светлом круге настольной лампы садится на рукав. На верх ручки перебралась.

И осторожно водит пером, помощница, и соавтор:

«…Страницы толстой тетради, как мои крылышки, шевелит ветер. Все спешат мимо: студент, поди, конспект потерял… А если это рукопись несчастливого мастера, думает он за окном автобуса. И успокаивает себя – рукописи не горят… Но их легко затоптать сапогами и колесами – это я уже знаю! Вообще-то он не подал руки утопающему, такое я от него однажды слышала».

– Стреляют по уткам. А мне жаль этих уток. За что губят? Есть нечего? Не война же. А они все мажут и мажут, ничего у них не получается, такие горе-стрелки. Тогда мне их жалко стало.

Белокурые девичьи локоны за креслом дамского мастера, на полу, ветерок от окна бережно шевелит.

И светло-спутанные кудри облаков в голубом небе высокий ветер едва трогает…

Берегом пруда фигура тяжело бежит.

Скорее, пожалуй, трусит.

Да нет, просто шаркает, чуть сгибая колени.

А за фигурой легкая, оказывается, женщина прячется, как тень, и сдерживает себя, и ноги ее танцуют нетерпеливо, почти на месте, в семейно-черепашьем этом «беге»…

На черно-белых клавишах ночных теней редкого забора – блюз полной луны.

Топчу ветки деревьев,

шагаю по облакам.

по чистому небу иду…

В зеркале мокрого асфальта.

Дымком в вагоне – лесной хлам жгут на обочинах.

Птичьи «ноты» голубей на контактных сетях.

Мертвые элеваторы, где были горы зерна.

Совсем, кажется, недавно…

…Колеса это говорят, говорят.

– А заводы пустые и поля пустые, забросили сады, потом фермы, вырезали скот, заросли дороги, а народ в городе колышется, – тетка у окна вагона, сама с собою…

Выше зализывают волны берег.

Громче галька, откатывается с водой.

Южные облака, а встречные, от севера, задирают друг друга…

Меж ними солнечный луч, подобен пешеходу, хочет проскочить перед летящими авто…

Блики бушующего моря – лезвия танцующих ножей.

К вечеру холодный «новороссийск» победил.

Крутые накаты пенятся пуще прежнего.

На черных клавишах волнорезов, белых клавишах пены – песня волны и моря…

Оранжевый парашют ветер чуть протянет над заснеженным прудом и теряет интерес к забаве. Лениво шевелит ткань, словно пустой полиэтиленовый пакет…

И юноша сел в снег.

Завалился на спину – а белые облака плывут так легко и просто!

Внезапный порыв вновь…

Вскочил, зачем-то подогнул колени…

А крыло не тянет груз и с поджатыми ногами.

Подпрыгивающий Икар смешон – снова на бок, ждать погоды у моря. Спасаясь от холодного «востока» под мутным целлофаном, скрюченный человеческий зародыш не шевелится – рыбак над лункой на скамеечке, тоже ждет…

Южные откосы пруда к близкой весне красят снежные седины впадин буро-зеленоватыми буграми оттаявшей земли.

Кажется, без смысла мельтешат на пруду утки и селезни – туда, сюда. Клюв-голова-шея – вместе как знак вопроса.

Ныряют, шумно вываливаются на поверхность, умея стоять на воде в рост, отряхивают перья и крылья.

Вдруг селезень присоединяется к даме, это походит на танец парного катания, синхронно повторяет ее движения под мелодию, которую слышат только они, а ее шея теперь вытянута вперед, клюв над водой скользит, как нос лодки¸ – вопроса больше нет…

«На стук вышел старик, он нес в руке свет», – как тишину; можно прикоснуться к Ницше?

«Все оболочка. Самое главное то, чего не видишь глазами», – догадался Маленький Принц – большой философ…

Весны и Лета

Птицы с Восходом,

Дождя и Листьев

Ветра с Деревом,

Реки и Волны

Весла с Озером,

Осени и Зимы

Дня с Ночью.

Когда от музыки плачем –

Бог с нами говорит…

Идет беседа

Земли и Неба.

Всячина всякая

– У пьяной женщины губы чужие, не позволяю себе воспользоваться ее слабостью…

– Идиот! Она и выпила, чтобы ты воспользовался!

«Техпомощь» неспешно тянет за собой фургон «Экспресс аптека»

– Не кури здесь.

– Чего это?

– Так сено же близко, и сами мы горели и людей жгли, так что ни-ни.

– Столько лет?! Я бы вам никогда не дала…

– А мне, милая, уже и не надо.

– За рулем пил?

– Нет, выходил из кабины.

Горбатый нос мамы, клюв попугая у симпатично-мужественного папы…

А сын их – хороших людей небо награждает за свои шуточки – правильные, тонкие черты античного юноши, при странной похожести на родителей в глазах и улыбке.

Фото бабушки в ее нежном возрасте девичьем, – с этой бездной рядом, на краю своих крайних годов, – через лета и зимы…

Луна катит за окном вагона, отставая, то убегая вперед стремительно, или рядом, со скоростью самого поезда, весело мелькает сквозь ветки голых придорожных тополей.

Неожиданно тормозит, как вкопанная, на месте, едва полоса деревьев кончилась, а поезд продолжает лететь, пыхтеть, спешить, но не может ее догнать в чистом поле, как в чистом небе… Позже она еще немного поиграет, перепрыгнет на другую сторону состава, назад вернется, пока ей окончательно не наскучит эта забава с железнодорожной мышкой.

На путях встали нефтяные цистерны, мокры от дождя бока – загнанные, в поту, скакуны…

Как старший брат, «левша» о правой заботится.

Глупость подобна кирпичу, вдруг, с крыши – тоже может убить…

Еще в середине прошлого века было – «пампуша» и «твербуль»[4]4
  Памятник Пушкину и Тверской бульвар


[Закрыть] – предчувствие твиттера? Если буквально, с английского – «щебетать», «болтать», «хихикать»? Может «чирикать» свои сто сорок знаков…

Трусит по деревне лошадка с телегой на мягком резиновом ходу – как вагон метро в Париже…

Майку – в туманно-капельное замачивание ночной росой и дождиком.

Сушка солнцем.

Разглаживание ветром.

Еще ночь и день – звездно-солнечное отбеливание, росисто-туманное ополаскивание.

Сушка солнцем.

Стирка холодная или холостяцкая?

В общем, холостирка – без рук…

– Я ноги об ее вытру, а она веревку с меня вяжет…

– С муженьком мы словно мосты в Питере – сводятся, разводятся…

– Здравствуйте, как вы себя чувствуете?

– Местами…

Они жить не могут друг без друга, шагу не ступят…

Молча терпят половицы с бугорками старых сучков, стельки до дыр, и особенно обидное запихивание то одного, то другой под пыльный диван…

Семейной жизни у тапочек учиться бы, а?

В общем, вс я ч и н а вс я ка я. .