Текст книги "Губительница душ"

XIII. Сестра милосердия

– Вы сейчас должны ехать по срочному делу, милая барышня, – сказал Эмме Сергич, придя к ней однажды рано утром, когда та только что проснулась. – Апостол никому, кроме вас, не может доверить такого важного дела. Вы поедете в качестве сестры милосердия нашего братства в имение пожилой бездетной вдовы, госпожи Замаки. У нее горячка... Вы не боитесь заразы?

– Я ничего не боюсь, – отвечала девушка, – на все воля Божия.

– В таком случае, не угодно ли вам пожаловать ко мне?

– Позвольте мне только одеться.

Несколько минут спустя Эмма уже была в доме Сергича. В костюме сестры милосердия она стала похожа на кроткую мадонну. Купец вручил ей запечатанный конверт, прося вскрыть его только после приезда на место назначения. Экипаж и лошади были уже готовы: на козлах сидел знакомый нам крестьянин Долива, один из многочисленных клевретов апостола.

Было уже за полдень, когда мнимая сестра милосердия приехала в имение вдовы. Прочитав данную ей инструкцию и удостоверившись, что последний клочок бумаги сгорел в камине, она осторожно вошла в спальню больной.

Это была довольно большая, слабо освещенная комната, вся пропитанная тяжелым, удушливым запахом. Эмма отдернула портьеры и открыла окно.

– Доктор давно уже приказал это сделать, да мы не посмели, – тихонько проговорила сидевшая у кровати старушка.

Больная открыла глаза и приподняла голову с подушки. Это была женщина лет около сорока, худая, бледная, с впалыми щеками, рыжими волосами и большими, умными, серыми глазами.

– Кто вы такая? – спросила она, не без удивления взглянув на незнакомую ей женщину.

– Я сестра милосердия из Киева.

– Хорошо... Я очень рада... Как вас зовут?

– Сестрой Варварой.

– Ах, как мне жарко!

– Я открыла окно, теперь вам будет прохладнее.

– Благодарю вас... Я лежу здесь, словно в могиле... Не похоронят же меня заживо... Неужели болезнь моя смертельна?

– Нет!.. Я надеюсь, что с помощью Божьей вы вскоре поправитесь.

– Бог прислал мне ангела-утешителя... – и больная, поцеловав руку Эммы, повернулась лицом к стене.

Сестра милосердия выслала старушку вон из комнаты и заняла ее место у кровати больной. С этой минуты она ни днем, ни ночью не отходила от своей пациентки, в точности исполняя все предписания местного доктора и делая это спокойно, терпеливо, с улыбкой сострадания на губах.

На третью ночь больная очнулась после тяжелого продолжительного бреда, взяла Эмму за руку и проговорила слабым голосом:

– Плохо мне... очень плохо... Скажите мне правду... болезнь моя опасна?

– Доктор совершенно доволен ходом вашей болезни.

– Да... но не худо было бы послать за священником.

– Если вам угодно...

– У меня еще не написано духовное завещание... Никто из нас не знает, когда Господу будет угодно призвать его к себе... Надо приготовиться.

– Позвольте, я напишу под вашу диктовку.

– Это еще успеется... Мне еще не хочется умирать...

Эмма улыбнулась.

– Чему вы смеетесь? – спросила госпожа Замаки.

– Я не понимаю, как можно бояться смерти или любить жизнь так, как ее любят некоторые люди. Я с радостью пожертвовала бы своей жизнью, если бы это могло возвратить вам здоровье.

– Вы – ангел!

– О, нет!.. Этой временной жизни я предпочитаю жизнь вечную. Во время нашего земного странствования нас осаждают искушения, и мы грешим на каждом шагу.

– Правда... правда... Но скажите, почему так желаете умереть вы, такая молодая и красивая?

– Да, я жажду смерти, но не случайной, а добровольной, той, которой умирали святые мученицы.

– И вы надеетесь этим способом спасти вашу душу?

– Такая жертва угодна Богу, и Он дарует нам за нее отпущение грехов.

– Быть может, вы и правы.

Светало. Больная задремала не на долго, но вскоре очнулась, приняла лекарство и прошептала:

– Пошлите за священником... сейчас же.

Желание умирающей было немедленно исполнено. Она исповедалась, приобщилась святых тайн и почувствовала значительное облегчение и в нравственном, и в физическом отношении. По уходе священника она долго разговаривала с сестрой милосердия и, между прочим, спросила:

– Кого бы мне назначить моим наследником? Посоветуйте, моя милая...

У меня есть дальние родственники, но я, кроме неприятностей, ничего от них не видела. Не благоразумнее ли будет, если я оставлю мое состояние на богоугодные заведения?

– Эту мысль внушил вам Отец небесный! – воскликнула Эмма. – Напишите духовное завещание в пользу нашего благочестивого братства, которое питает голодающих, одевает нагих и лечит страждущих. Таким способом вы окажете благодеяние многим тысячам несчастных.

– Я это сделаю... Принесите сюда бумагу и чернила.

– Положите его в мой письменный стол, – сказала помещица, когда завещание было написано под ее диктовку и скреплено ее подписью. – Нет, лучше спрячьте его у себя... так будет безопаснее... Здесь, наверно, есть шпион, подосланный моими родственниками...

Вечером у открытого окна внезапно показался апостол. Больная не могла его видеть, потому что ее кровать была огорожена ширмами, но Эмма невольно вздрогнула.

– Что с вами? – спросила помещица.

– Ничего... мне надо сходить за льдом.

И, воспользовавшись минутой, когда ее пациентка задремала, Эмма тихонько подошла к окну.

– Ей гораздо лучше, – шепнула она, – доктор сказал, что есть надежда.

– А завещание в пользу нашего братства уже написано?

– Да, моей рукой.

Апостол кивнул и, помолчав несколько минут, сказал:

– Этим твоя миссия еще не оканчивается.

– Знаю... я останусь при больной до ее выздоровления.

– Нам надо позаботиться о спасении ее души... Не говорила ли она тебе, что у нее на совести лежит тяжкий грех?

– Нет, не говорила.

– Постарайся выведать эту тайну, но сделай это как можно осторожнее, больные вообще недоверчивы... и постарайся обратить ее на путь истинный.

– Я сделаю все, что от меня зависит, но мои старания могут оказаться безуспешными.

– Ты должна спасти эту заблудшую овцу каким бы то ни было способом. Я вполне полагаюсь на тебя, будь только мужественна и непреклонна. Сам Господь избрал тебя для совершения этого великого подвига.

– С Божьей помощью я преодолею все препятствия.

– Прощай, дитя мое.

Апостол благословил молодую девушку и ушел.

К ночи больной стало хуже; она металась по кровати, глаза ее горели диким, лихорадочным огнем.

– Видишь... видишь!.. – неожиданно вскричала она, указывая в угол своей исхудалой рукой.

– Вижу, – с невозмутимым спокойствием отвечала Эмма.

– И волосы не становятся у тебя дыбом?.. Чего он хочет?.. Что он говорит?

– Он обвиняет вас в преступлении.

– И обвиняет справедливо!.. Я виновница его смерти? Я... жестокая, неумолимая, бессердечная женщина... Неужели Господь не пощадит меня?..

– Вы можете искупить этот грех вашей смертью.

– Я готова умереть, если это угодно Богу.

– Эта очистительная жертва необходима.

– Как?! – вы требуете, чтобы я наложила на себя руки?.. Нет! Ни за что на свете! Я жить хочу!

Больная начала бредить и стонать, в отчаянии ломая руки, но вскоре утихла и впала в забытье.

Около полуночи старуха пришла доложить сестре милосердия, что из Киева приехал какой-то господин и желает ее видеть. Эмма вышла в смежную комнату, где ее ожидал Сергич.

– Пойдемте в сад, – шепнул он ей, – я сообщу вам новые инструкции.

Луна вышла из-за облака и осветила пустынные дорожки, на которых вычурными узорами рисовались обнаженные ветви деревьев.

– Подайте мне духовное завещание, – сказал купец, когда они остановились в глубине сада, у полуразрушенной беседки, – вот вам письменное приказание апостола.

Эмма прочла письмо и молча подала Сергичу документ.

– Не открыла ли она вам своей тайны?

– Нет, но в бреду называла себя виновницей смерти какого-то мужчины...

– Ее мужа. Да, кровь его вопиет... Пока эта женщина больна, она будет и раскаиваться, и обещать вам золотые горы, а как только выздоровеет, снова начнет вести греховную жизнь.

– Что же прикажете мне делать?

– Вот вам лекарство для ее души, – сказал купец, вынимая из кармана пузырек, до половины наполненный темно-бурой жидкостью, и прибавил: – Она должна умереть.

– Когда?

– Нынешней ночью... Решаетесь ли вы это сделать?

– Да будет Его святая воля! – смиренно склонив голову, отвечала мнимая сестра милосердия.

XIV. Молодая любовь

Огинский уехал в клуб, а жена и дочь его сидели с работой в руках в зимнем саду, когда лакей доложил о приезде графа Солтыка.

Не прошло и пяти минут, как горничная вызвала старую барыню под предлогом прихода модистки и Анюта осталась с глазу на глаз с дорогим гостем.

Эта комбинация была заранее придумана предусмотрительной маменькой. Бедная девочка была рада уже тому, что между ней и графом стоят пяльцы – слабая защита от его пламенных взоров и льстивых речей. Живописная роскошь экзотических растений, мелодическое журчание воды в маленьком фонтане, слабое освещение, теплая атмосфера, пропитанная одуряющим запахом цветов, – все, казалось, способствовало возбуждению страсти в беззащитном сердце невинной, неопытной девушки; все было на стороне ее назойливого поклонника. Анюта не только боялась его, она его ненавидела. А между тем она чувствовала, что какая-то непреодолимая сила влечет ее к нему, что эта загадочная личность возбуждает ее почти детское воображение.

– За что вы на меня сердитесь, Анюта? – начал Солтык. – Вы избегаете моего взгляда, не хотите слушать, когда я вам говорю, что вы очаровательны, божественны...

– Никто до вас не говорил мне этого, – ответила юная девушка, и щеки ее покрылись ярким румянцем. – Я еще не привыкла к комплиментам... мне совестно их слушать... мне страшно им верить.

– Это не шутка и не пустые слова с моей стороны, я говорю вам то, что чувствую.

– Вы любуетесь мною, как новой игрушкой... недели через две будете думать обо мне иначе.

– Нет, Анюта, вы произвели на меня глубокое впечатление. До встречи с вами меня не интересовала ни одна девушка; вы буквально покорили мое сердце и, если захотите, можете сделать из меня вашего раба.

– Ведь я не кокетка.

– Не об этом речь. Я говорю о священных узах супружеской любви...

Сердце девочки так и замерло. Разговор принял слишком серьезное направление. Только в эту минуту она почувствовала, как сильно она любит другого. Но даже если бы этого не было, она была бы не в состоянии полюбить графа, а выйти за него замуж без любви казалось ей бесчестным.

– Вы не отвечаете мне, Анюта, – снова заговорил граф после непродолжительной паузы.

– Что же я вам скажу?.. Я еще так неопытна, вы станете смеяться надо мной...

На ее счастье, в эту минуту к ним подошла Огинская. Граф чуть не до крови прикусил себе губу, раздраженный тем, что судьба лишила его возможности объясниться. Подали чай. Возвратившийся из клуба хозяин дома завел разговор о политике и о сельском хозяйстве, так что Солтыку не удалось сказать Анюте больше ни одного слова. Он вскоре откланялся и взбешенный уехал домой.

Все это не ускользнуло от глаз заботливой маменьки. Улучив минуту, она вошла в спальню дочери, села на кровать и, поцеловав Анюту в лоб, начала допытываться, в чем состоял ее разговор с графом.

– Браво, моя девочка! – воскликнула она. – Едва появилась в обществе и уже одержала такую блистательную победу!

– Какую победу, maman?

– Понятно, что я говорю не о молодом офицерике, а о графе Солтыке.

Анюта вся вспыхнула.

– Было бы непростительно отказать такому жениху, – продолжала Огинская. – Не говорил ли он тебе о своих намерениях?

– Говорил.

– И что же ты ему ответила?

– Ничего.

– Да ты с ума сошла! – в ужасе всплеснула руками толстая барыня. – У тебя еще куклы в голове!

– Я никогда не полюблю этого человека.

– Дитя! Замуж выходят для того, чтобы приобрести положение в обществе, и сердечные влечения тут не при чем. Графиня Солтык будет играть в свете выдающуюся роль, будет вполне наслаждаться всеми благами жизни... Не отвергай же своего счастья, будь благоразумна!

Анюта не возразила ни слова. Нежная маменька еще раз поцеловала ее в лоб и вышла из комнаты.

На следующее утро девушка решилась на отважный поступок: закрылась в своей комнате, написала на розовой бумажке записочку, положила ее в карман и через двор отправилась в людскую. Там она нашла Тараса, старого казака, носившего ее на руках, когда она еще была младенцем. Худощавый, седой старик суровой наружности радостно заулыбался, увидев свою любимую барышню, и почтительно поцеловал ее ручку.

– Исполнишь ли ты мою просьбу, Тарас? – начала маленькая очаровательница.

– Только извольте приказать, милая барышня, все будет исполнено в точности, – отвечал старик.

– Даже если бы это было против воли моих родителей?

– Ни на что не посмотрю!

– Отнеси вот эту записочку поручику Ядевскому и, когда он после обеда придет сюда, встреть его у ворот и проведи в сад.

– Знаете что, барышня, – с лукавой усмешкой заметил ей Тарас, – уж лучше я впущу его через калитку, оттуда он незаметно проберется в парк.

– Хорошо, мой голубчик, мой золотой Тарасушка!

– Да я готов за вас, что называется, и в огонь и в воду! – со слезами на глазах ответил старик.

Погода в этот день была прекрасная, так что Анюта тотчас после обеда побежала в сад и забралась в самую чащу. Там, в задней стене, была небольшая калитка, через которую должен был войти Казимир. Как встрепенулось юное сердечко, когда предмет ее первой любви остановился перед ней!

– Не судите меня слишком строго, – начала она, подавая ему руку, – мне нужно переговорить с вами наедине.

– Вы осчастливили меня этим приглашением, – отвечал Ядевский.

Молодые люди прошли несколько шагов по аллее и сели на скамейку.

– Послушайте, – сказала Анюта, – за мной ухаживает граф Солтык... серьезно... хотя это и кажется вам невероятными.

– Я его слишком хорошо понимаю, – вздохнул юноша.

– Он намерен сделать мне предложение, и мои родители, наверно, ему не откажут.

– А вы?

– Я никогда не буду его женой.

– О, моя милая, несравненная Анюта!

– Неужели вы меня так любите?

– Грешно вам в этом сомневаться! Я люблю вас до безумия! – и пылкий юноша бросился перед ней на колени, покрывая ее руки горячими поцелуями.

– Ах, Казимир, родители мои не согласятся на наш брак, но сердце мое принадлежит вам, и я клянусь вам в вечной любви и вечной верности!

– Вечной верности! – повторил он, прижимая Анюту к своей груди. Их губы слились в долгом, страстном поцелуе. Для обоих это была минута дивного, неизъяснимого блаженства, но она была столь непродолжительна! Анюта опомнилась первая и, тихонько отталкивая от себя молодого человека, сказала:

– Времени у нас немного, нельзя тратить его даром... Послушайте, я хочу дать вам совет... Это может показаться вам странным, даже смешным... Если вы серьезно хотите на мне жениться, то вам надо, по пословице, ковать железо, пока оно горячо: переговорите с моими родителями, прежде чем граф сделает мне предложение.

– И я это сделаю, как только получу ответ от матери.

– Вам нужно ее согласие на наш брак?

– Да... но кроме того, надо привести в порядок дела по имению и дать положительный ответ вашему отцу, когда зайдет речь о моем состоянии.

– Это правда, – улыбнулась Анюта, – я об этом не подумала... Ведь мы не птички и не можем питаться зернышками... Но, повторяю вам, не теряйте времени, нам дорог каждый день, каждый час...

Раздался пронзительный свисток, сигнал Тараса.

– Сюда кто-то идет! – воскликнула Анюта. – Скорее уходите!

Казимир крепко поцеловал свою возлюбленную и побежал к калитке, а Анюта направилась к дому и на полдороги повстречалась с иезуитом.

– Вы мечтали здесь в уединении, – начал он, – знаю даже о ком.

– Меня удивляют ваши слова, патер Глинский.

– Мой бедный граф влюбился в вас без памяти – он бредит вами и во сне и наяву! Теперь, дитя мое, от вас зависит сделать из этого дикого, необузданного существа, одаренного, однако, наилучшими качествами души и сердца, человека во всех отношениях безукоризненного.

– Вы ошибаетесь, – со спокойным достоинством возразила юная девушка, – я слишком молода и неопытна и не смогу обуздать его характер; тут нужна рука сильнее моей. Я не спасу его, а погублю себя.

– Потому что вы любите другого, не правда ли?

– Я никогда не полюблю вашего графа.

– До сих пор он покорял все женские сердца.

– Мое – он может только отравить и растерзать.

– Боже мой, какая трагическая фраза! – усмехнулся иезуит.

– Нет, этот вопрос слишком серьезен для меня, и шутить им я не желаю; от него зависит счастье моей жизни... Я не позволю никому играть моим сердцем, как игрушкой.

XV. Лекарство Лукреции Борджиа

Расставшись с Сергичем, Эмма вышла в сад, упала на колени и долго молилась, прося у Бога помощи для исполнения возложенной на нее обязанности. Больная дремала, когда мнимая сестра милосердия неслышными шагами возвратилась в спальню и села возле кровати.

– Это вы? – очнувшись, спросила помещица. – Где вы были?

– Доктор прописал вам новое лекарство.

– Оно мне не поможет.

– Вы хотите сказать, что оно не снимет с вашей совести ответственности за совершенное вами преступление?

– Как ты это узнала? – в ужасе вскричала умирающая, схватив Эмму за руку. – Разве он приходил сюда?.. Ты его видела?.. Он является мне, когда я остаюсь одна в комнате...

– Тот, которого вы убили...

– Я вижу, что ты узнала мою тайну... Да, я убила его... а он приходит и рассказывает мне такие ужасы, которых я и слушать не хочу... Он, как дым, поднимается из-под земли и растет... растет до самого неба... Вот он стоит передо мной, этот великан... на груди у него сияет солнце... нет, это не солнце, а глубокая рана... из нее течет горячая кровь... целое море крови... она поднимается... душит меня... Ай!!! – в ужасе закричала больная и повалилась на подушку, закрывая лицо руками.

– Раскайтесь, пока еще есть время.

– Боже мой, да ведь я молилась и каялась всю мою жизнь!

– Принесите себя в жертву.

– Себя?!

– Да... кровь за кровь, жизнь за жизнь!

– Нет! Это выше моих сил!.. Я не хочу умирать!

Эмма совершенно хладнокровно вынула из кармана пузырек, вылила жидкость в рюмку, подала ее больной и сказала:

– Вот вам лекарство.

Госпожа Замаки привстала, недоверчиво взглянула на сестру милосердия и спросила дрожащим голосом:

– Я должна это выпить? Что налили вы в эту рюмку?

– Лекарство.

– Нет, это яд!

– Да вы с ума сошли!

– Дитя, кто приказал тебе отравить меня?

– Примите это лекарство.

– Не хочу! Никто не смеет меня заставлять! – и больная разразилась диким, неестественным хохотом.

– Я смею! – возразила Эмма.

Между палачом и его жертвой началась отвратительная, немая борьба. Напрасно несчастная звала на помощь, никто не слышал ее стонов. Эмма запрокинула ей голову на подушку, ловко раздвинула пальцем стиснутые зубы, влила жидкость в рот и тотчас же зажала его носовым платком.

– Я твоя спасительница, – с надменной самоуверенностью проговорила она, – бедная грешница, я указала тебе путь на небо!

Ответом на эти слова было предсмертное хрипение, и несколько минут спустя госпожа Замаки скончалась. Эмма встала на колени возле кровати и начала громко молиться.

– Господи! – взывала она. – Сжалься над этой грешницей, отпусти ей прегрешения и помилуй всех нас, рабов Твоих!

Потом она вышла в сад для того, чтобы зарыть в землю пузырек и рюмку и на обратном пути повстречалась с Сергичем.

– Ну что? – спросил он. – Она уже умерла?

– Да, – отвечала Эмма, – но не добровольно, она долго боролась со мной.

– Милосердый Господь примет ее смерть как искупительную жертву за ее грехи.

– Теперь мне можно будет уехать отсюда?

– Нет, вы останетесь при покойнице до моего возвращения.

Купец ушел, а Эмма, вернувшись в дом, заперла спальню на ключ, положила его в карман, прилегла на диване в гостиной и заснула крепким сном, с невинной, ангельской улыбкой на устах. Утром ее разбудил Сергич, приехавший получать наследство в качестве попечителя братства. Вслед за ним внесли гроб. Прислуга была удалена от покойницы под благовидным предлогом, что зараза может распространиться; Эмма своими руками уложила умершую в гроб и его тут же наглухо заколотили. Местные власти за деньги выдали разрешение похоронить госпожу Замаки в тот же день ввиду заразного свойства болезни, от которой она умерла.

– Сегодня вы еще не уедете отсюда, милая барышня, – возвратясь с похорон, сказал купец своей сообщнице. – У вас будет дело здесь поблизости, быть может, даже нынешней ночью.

– Какое дело?

– Вы знаете студента, который ухаживает за еврейкой, его зовут Пиктурно. Возлюбленная назначила ему свидание в шинке, на киевской дороге. Этот дом и все имение покойницы принадлежат теперь нам, прошу вас распоряжаться здесь в качестве хозяйки. Я велю прислуге исполнять все ваши приказания.

– Но не могу же я в этом костюме ехать в шинок.

– Не снимайте этого платья, пока вы здесь, а в шинке вы найдете другое, об этом мы уже позаботились. Теперь прощайте. Да благословит вас Бог. Наш апостол будет вами очень доволен.

Долго ходила Эмма взад и вперед по пустым, мрачным комнатам. Изредка до слуха ее доносились из кухни звуки заунывной песни. К вечеру на дворе поднялась страшная метель. Тревожное, в высшей степени неприятное чувство овладело молодой девушкой: она вздрагивала при малейшем шорохе, ей беспрестанно чудились стоны и хрипение умирающей. Наконец она не выдержала этой пытки, позвала кучера и велела ему оседлать лошадь.

«Что за причина, – подумал старик, – больничная сиделка вздумала кататься верхом, да еще в такую непогоду», – но, тем не менее, исполнил данное ему приказание. Застоявшаяся в конюшне молодая горячая лошадь испугалась скрипа отворяемых ворот и с места галопом помчала бесстрашную наездницу в темный сосновый бор.

Ветер бушевал с необыкновенною силой, снег валил хлопьями, но Эмма не обращала на это внимания – она продолжала свой путь по незнакомым тропинкам и вскоре выехала на большую дорогу. Между тем, метель утихла, на небе ярко засверкали звезды. Но тут новая, неожиданная опасность заставила ее содрогнуться: вдали показалась стая волков. Один из них перепрыгнул через овраг, и она почувствовала, как под ней затрепетала лошадь. Но Эмма не растерялась: она выхватила револьвер, выстрелила в хищника и бешеным галопом помчалась вперед по дороге.

Волки погналась за ней, оглашая воздух хриплым воем. Но вдали, за обнаженными тополями, уже виднелась усадьба села Машкова, и вскоре Эмма благополучно добралась домой. Соскочив на землю, она потрепала лошадь по шее и передала ее старику кучеру.

Войдя в комнату, она сбросила с себя промокшую шубу, с наслаждением вытянулась на диване и задремала. Легкий стук в окно разбудил ее.

– Кто там? – спросила она, поспешно отворив форточку.

– Это я, милая барышня.

На дворе стояла молодая еврейка с отвратительной лукавой улыбкой на губах.

– Я приехала за вами, – прибавила она, – одевайтесь поскорее: моя повозка стоит на улице, я не войду к вам в дом.