Текст книги "Лорд Байрон. Заложник страсти"

Однако Каролина не собиралась успокаиваться. Она не хотела мириться с тем, что произошло. Сначала она попросила Байрона вернуть ей все письма, но, когда он согласился, отказалась возвращать его. Затем она потребовала назад подарки, думая, что он отдал их леди Оксфорд, и желая смутить его. После этого она удалилась в сельское поместье в Брокете, где бешено разъезжала верхом по дорогам и слала своему бывшему возлюбленному нелепые угрозы: «Ты рассказывал мне о мести иностранок, а я покажу тебе, как отомстит англичанка». К счастью, месть оказалась символической. Каролина собрала детей и заставила их исполнить нечто вроде ритуала с чтением стихов, а сама в это время сжигала портреты Байрона и копии его писем (она так и не смогла расстаться с оригиналами).

30 ноября Байрон прибыл в «Баттс-отель» на Дувр-стрит и обнаружил, что его финансовые дела находятся в ужасающем состоянии. Клотон продолжал оттягивать обещанную выплату за Ньюстед, но в конце концов согласился выплатить 5000 фунтов, часть из которых пошла на уплату давнишнего долга Скроупу Дэвису. Байрона осаждал Ходжсон, обвиняя своего старого друга в забывчивости и умоляя его немедленно одолжить 500 фунтов. Уладив денежные дела с Мерреем, который переехал с Флит-стрит на Элбермарл-стрит, 50, недалеко от Пикадилли, где и сейчас его потомки продолжают его книгопечатное дело, Байрон за неделю до Рождества вновь направился в Айвуд.

Нелепые выходки Каролины утомили Байрона. «Я начинаю подумывать, что она действительно сумасшедшая, иначе было бы немыслимо сносить все ее выходки», – писал он леди Мельбурн. В Айвуде, по словам Байрона, «все было спокойно и безмятежно: никаких сцен, много музыки, веселье, и каждый день все больше отдалял меня от Каролины». А впереди было еще много приятного. «Мы поговариваем о поездке на Сицилию весной…» В случае неудачи Байрон решил вновь отправиться на Восток с Хобхаусом. Любовь к Востоку была подобна лихорадке, постоянно живущей у него в крови, которая могла вспыхнуть с новой силой при любом воспоминании.

Оглядываясь на год, принесший ему известность, Байрон не мог вспомнить ничего более счастливого, чем дни, проведенные в Айвуде. В последний день года он писал леди Мельбурн, восхваляя свою «Армиду»: «Не стану утомлять вас перечислением всех ее достоинств, скажу лишь, что я ни разу не зевнул за все два месяца, проведенные под ее крышей, – нечто поразительное в моей жизни».

Глава 11
Любовные интриги в обществе вигов
1813

В начале 1813 года жизнь в Айвуде стала еще приятней. В начале января лорд Оксфорд уехал в Лондон, и Байрон две недели провел с леди Оксфорд и ее красивыми детьми. 2 января он отправил через Хобхауса письмо к Хэнсону с просьбой выделить сотню гиней, чтобы заказать портрет своей возлюбленной, и втайне от всех переслать их Меррею. Два дня спустя он писал леди Мельбурн: «Мы живем без ссор и всяких неприятностей, у нас очень мало гостей и никаких жильцов, только книги, музыка и тому подобное». Позднее Байрон вспоминал, что в Айвуде леди Оксфорд сказала ему: «По-моему, весь месяц мы жили как боги Лукреция». И Байрон добавил: «Так и было».

Тем не менее мирное существование в Айвуде нередко нарушалось весьма беспокойным образом. Каролина Лэм была серьезно настроена заставить Байрона заплатить за пренебрежение к своей особе. Он перестал ей писать, однако это не остановило поток ее красноречия. Каролина сообщила, что на пуговицах своей пажеской ливреи выгравировала слова «Не верь Байрону». Кроме того, она подделала письмо Байрона, чтобы получить от Меррея портрет своего бывшего возлюбленного, который, в свою очередь, заказала леди Оксфорд.

Когда в конце января Байрон вернулся в Лондон, то снял комнаты на Беннет-стрит, 4, неподалеку от Сент-Джеймса, и продолжал наслаждаться благосклонностью леди Оксфорд. Он также вращался в обществе принцессы Уэльской и ее приближенных. Поначалу ему было немного скучно с принцессой, и он был уязвлен поведением леди Оксфорд, которая ввела его в этот круг. В райский уголок Айвуда уже проник змей. Позднее Байрон говорил Медвину: «Мне невыносимо расстаться с ней, даже теперь, когда я знаю, что она была неверна мне». В Лондоне леди Оксфорд обратила внимание на других блестящих молодых людей. Это вошло у нее в привычку. Но Байрон слишком долго наслаждался ее безраздельным вниманием, чтобы отнестись спокойно к новым увлечениям своей возлюбленной. А у леди Оксфорд могли быть свои причины для ревности и разочарования. Если верить поздним «заявлениям» леди Оксфорд, то ее друг признал, хотя надо заметить, что он часто преувеличивал свои прегрешения, чтобы напугать ее, будто однажды леди Оксфорд «застала его, когда он заигрывал с ее тринадцатилетней дочерью, и пришла в неописуемую ярость».

Принцесса вскоре заметила трещину в идиллических отношениях «Армиды и Ринальдо». Своей придворной даме она писала: «Бедняжка леди Оксфорд на этот раз влюблена сильнее, чем обычно. Как-то вечером она была у меня и плакала в приемной: так лорд Байрон был суров с ней».

Но, ближе сойдясь с принцессой и перестав чувствовать отчуждение в ее обществе, Байрон завоевал ее сердце своим обаянием и веселостью. Возможно, его привлекли ее несвойственные аристократам естественность, прозаичность. Принцесса же пришла к выводу, что «он совсем другой, когда окружен людьми, которые нравятся ему и которым он сам нравится…».

Если порой Байрон и бывал раздраженным, то это потому, что в Лондоне его настигли неприятные известия. Клотон продолжал затягивать выплату денег за Ньюстед, в то время как самого Байрона осаждали кредиторы, узнавшие о продаже поместья. Хэнсон отговорил его от разрыва отношений с Клотоном, боясь, что во второй раз невозможно будет продать Ньюстед по столь выгодной цене. Больше всего Байрон мучился от своего бессилия, сознавая невозможность помочь друзьям, которые обращались к нему. Наконец он подписал долговое обязательство с Ходжсоном на сумму 500 фунтов, но не смог помочь своей сестре, чей супруг-игрок довел семью до бедственного положения.

Если бы леди Оксфорд не посоветовала ему вернуться к своим государственным обязанностям, Байрон с радостью бы не появлялся в парламенте. В феврале он побывал на нескольких слушаниях в палате лордов, но речи быстро наскучили ему. К концу марта он написал Августе, что «больше не намерен появляться на политической арене». Байрон с тоской продолжал оглядываться на свою юность и вспоминать романтические мечты, которые преследовали его во время бесцельных скитаний за океаном. Августе он признавался в своем полном поражении в жизни: «Возможно, ты слышала, что я глупо тратил время с разными «царственными особами», но чего еще можно ожидать от меня? У меня всего один родственник, которого я почти не вижу. У меня нет привязанностей, а к браку не имеется ни таланта, ни склонности».

По-прежнему величайшей мечтой Байрона оставался побег из Англии, который мог осуществиться по трем направлениям. Леди Мельбурн он говорил: «О первом вы знаете (поехать вместе с Оксфордами или за ними); второй – персидский план Слиго… Еще Хобхаус предлагает поехать на Восток или в Россию…» Тем временем в конце марта Байрон вновь с радостью вернулся под сень Айвуда вместе с леди Оксфорд. В столице Каролина Лэм докучала ему желанием встретиться. Ему удалось отделаться от нее, предложив встречу в присутствии леди Оксфорд. После этого Каролина стала требовать прядь его волос. Он удовлетворил ее просьбу поистине дьявольским образом: послал ей прядь волос леди Оксфорд.

19 апреля Байрон заметил новую трещину в отношениях с леди Оксфорд. «Сейчас мы несколько смущены, – говорил он леди Мельбурн, – и все из-за события, которое никак не входило в мои планы; что это за событие, пусть вам подскажет ваше воображение…» Логично предположить, что в семействе леди Оксфорд ожидалось пополнение, но, поскольку больше об этом не упоминалось, тревога, видимо, оказалась ложной.

Молчание Каролины длилось недолго. Она снова начала требовать портретов, писем и брелоков. Байрон писал леди Мельбурн: «…я не стану описывать, огорчая вас, все отвращение и ужас, которые вызывает во мне ее поведение». Подаренное Каролиной кольцо он отдал леди Шарлотте Харли, дочери леди Оксфорд, «которую я бы любил вечно, если бы ей всегда было одиннадцать лет, и на которой я, возможно, женюсь, когда она вырастет и приобретет все необходимые дурные привычки, чтобы стать современной женой».

В конце апреля Байрон вернулся в Лондон. 29-го числа он сообщил Каролине о своем согласии встретиться, поскольку леди Оксфорд отменила свой запрет. Однако в письме не содержалось надежды на примирение. «Ты пишешь, что погубишь меня. Благодарю, но я сам уже сделал это. Ты говоришь, что уничтожишь меня, возможно, этим ты только окажешь мне услугу». Байрон не оставил замечаний об этой встрече. Вероятно, он хотел все поскорее забыть, потому что смягчился и выказал по отношению к Каролине жалость и снисхождение. Каролина, ошибочно принявшая жалость Байрона за любовь, позднее говорила Медвину: «Наша встреча была совсем не такой, какой он ее описывает: он просил меня простить его, жалел меня и плакал».

Пока леди Мельбурн жила в поместье, Байрон снова встретился со своими старыми друзьями. Он часто виделся с Роджерсом и Муром. Последний познакомил его с Ли Хантом, который стал настоящим мучеником либерального движения в результате отбытия заключения в тюрьме графства Суррей за клевету на принца-регента. Хант был поражен искренней добротой известного поэта-аристократа: Байрон принес ему книги, необходимые для работы над «Историей Римини», над которой Хант работал в украшенной цветами камере тюрьмы. Позднее Хант признался: «Оказалось, я уважаю лордов больше, чем мог бы предположить». Он воображал, что при помощи своей благоразумной жены Марианны, «добропорядочной матери семейства», сумеет исправить Байрона.

Однако на самом деле Байрон не обращал на Ханта особенного внимания. Он был слишком поглощен своими делами и друзьями. Хобхаус отправился в длительное путешествие за границу. Байрон писал леди Мельбурн: «…он самый старший и самый верный мой друг, и, расставшись с ним, я потерял «наставника, философа и друга», которого не могу и не хочу никем заменить». Без руководства Хобхауса Байрон стал беспомощным перед лицом своих собственных слабостей. Он сознавал, что единственным выходом будет бежать от опутывавших его неприятностей. Несмотря ни на что, встреча с Каролиной расстроила его. Байрон видел ее уловки, но не мог заставить себя ответить ей тем же и не знал, что ждет его, если он покинет Англию. Ситуация усугубилась еще и тем, что он вновь встретил мисс Милбэнк, единственную девушку, которая ответила ему отказом. Позднее в своем «Самоописании» она признавалась: «Я была взволнована встречей с ним и первая предложила ему руку. Пожимая ее, он побледнел. Возможно, тогда я бессознательно ответила на его прежнее предложение».

27 мая леди Оксфорд вернулась в Лондон. Возможно, именно она побудила Байрона 1 июня выступить в палате лордов и представить прошение майора Джона Картрайта на право сбора подписей в пользу парламентских реформ. Радикал Картрайт, являющийся настоящим проклятием для тори и умеренных вигов, собирал подписи в пользу этих реформ, но сталкивался с препятствиями, как сказал Байрон в своей речи, «со стороны оскорбленных гражданских и действующих незаконно военных властей». Сейчас трудно понять, насколько радикальной была речь Байрона, если не иметь в виду периоды политического помешательства в нашей недавней истории, когда одному смелому человеку приходилось выступать против всеобщих страхов и предрассудков, защищая конституционное право на свободу слова. Единственным защитником Байрона стал отверженный граф Стэнхоуп, от которого отреклись обе партии за его якобинские взгляды. Само осознание того, что, подобно Стэнхоупу, он сжег за собой все мосты в парламентской карьере, подвигнуло Байрона на свободное высказывание своего мнения, чего не мог бы себе позволить осторожный политик. Байрон называл свою речь «лебединой песней» в парламенте и прощанием с общественной карьерой, о которой так долго мечтал.

После этого Байрон занялся подготовкой к публикации поэмы «Гяур», восточной повести, которую начал в предыдущем году и к которой постоянно делал новые добавления. Он предложил право печати Меррею, потому что отношения с Далласом стали натянутыми. Байрон из вежливости не мог отделаться от подобострастного приходского священника, но стал сильно тяготиться им и в разговорах с Хобхаусом называл его «чертовым дураком». Другой заботой Байрона стал сбор средств, чтобы сопровождать Оксфордов за границу. 13 июня он отправился вместе с леди Оксфорд в Портсмут, но уже 20-го вернулся назад в Лондон. Лорд Оксфорд был озадачен такой открытой и длительной связью своей жены, но, когда этот терпеливейший из мужей все же подал голос, леди тут же поставила его на место. «Когда она потребовала предоставить ей полную свободу действий, он (лорд Оксфорд) тихо взял свои слова и намерения обратно», – сообщил Байрон леди Мельбурн.

Вечером 20 июня семья Джерси пригласила Байрона на встречу с мадам де Сталь, великой писательницей из континентальной Европы, только что приехавшей в Лондон. Наравне с Шериданом и другими Байрон был изумлен талантом этой необыкновенной женщины, которая повергала всех мужчин в немое удивление. «Она прерывала Уитбреда… она принимала шутки Шеридана за согласие, она читала лекции об английской политике первому из наших политиков-вигов на следующий день после прибытия в Британию». Вначале Байрон подумывал начать препираться с ней. Но увидел, насколько она умна, и под конец стал уважать ее, хотя, как и в случае со многими своими друзьями, цинично и ехидно описывал ее, что, впрочем, нельзя принять за антипатию. «Она мыслит как мужчина, но, увы, чувствует как женщина…»

Байрон забавно описал леди Блессингтон случай, когда уязвил этого оракула красноречия, сказав ей, что находит ее романы «Дельфина» и «Коринна» «очень опасными для юных женщин, что весь мир считает, будто то, как она в «Коринне» изобразила всех положительных героев скучными, заурядными и серыми, является намеренным ударом по добродетели…». Мадам де Сталь прервала его выкриками и жестами, но Байрон продолжал – в восторге от того, что он, с его репутацией повесы, может читать ей лекцию о морали.

Байрон был немного уязвлен, когда узнал, что Оксфорды отплыли за границу, не дав ему возможности вновь увидеться со своей возлюбленной. «Честно говоря, – писал он леди Мельбурн, – я отношусь к ней почти как к Каролине, чего совсем не ожидал от себя». Байрон был рад, что его сестра была с ним в Лондоне. 27 июня он отправился с ней к леди Дэви на встречу с мадам де Сталь. «Думаю, наш совместный выход в свет оказался новым ощущением для нас обоих». Они не виделись с момента отъезда Байрона на Восток и очень редко встречались после того, как в 1807 году Августа вышла замуж за полковника Ли. Грустной осенью 1811 года Байрон приглашал ее в Ньюстед, но семейные обстоятельства помешали ее приезду. Теперь Августа была матерью трех дочерей. Когда Байрон приехал в Кембридж, она была далеко от дома, в поместье Сикс-Майл-Боттом близ Ньюмаркета. После этого вышел в свет «Чайльд Гарольд» и последовали головокружительный успех Байрона в обществе и его любовные увлечения.

Августа, которая была старше брата на пять лет, обладала мягкими очертаниями лица и фигуры, и хотя ее нельзя было назвать красавицей, однако у нее были красивый байроновский профиль и большие глаза, длинный рот, который она часто кривила, как брат, привычка хмуриться, как он, и безудержно смеяться над его остротами. Материнское чувство к своему «малышу Байрону», которого она помнила красивым и веселым мальчиком, умение потакать его прихотям и прощать его слабости и ошибки, понимание, с которым Августа относилась к нему, сознавая его невеселую жизнь с матерью и чувствительность к своему физическому недостатку, – все это способствовало тому, что в лице Августы Байрон нашел друга и близкого человека, с которым можно было вести себя искренно. Они хорошо понимали друг друга, потому что были одной крови. Но духовное родство делалось еще привлекательнее благодаря разному воспитанию; в годы юности они не знали грубых и холодных отношений брата и сестры.

Оба они смущались в большом обществе, но Августа гордилась славой своего брата и была поражена тем, что в самых известных светских гостиных Лондона его с радостью принимали. Байрон был таким ироничным и забавным, таким красивым и обожаемым всеми! С сестрой его связывали теплые и дружеские отношения. Вскоре он уже называл ее Гасс, кличка, переделанная им в Гусь, из-за ее привычки говорить быстро и несвязно. Они часто смеялись, прекрасно понимая друг друга. Байрон был рад обрести близкого родственника, которого у него никогда не было. Сейчас он не был никем серьезно увлечен и весь июль ходил в театры, на балы и вечера.

И вновь Каролина грубо нарушила душевный покой Байрона. Во время танцевального вечера у леди Хиткот она подняла руку и прижала к ней острый предмет со словами: «Я собираюсь им воспользоваться». Байрон ответил: «Думаю, против меня?» – и прошел мимо. По его словам, после ужина он опять встретился с ней и сказал, что «лучше бы ей потанцевать, потому что она танцует хорошо, и я буду виноват, если она откажется от вальса». Однако, по всей видимости, в его голосе было больше горечи, о чем он умолчал в разговоре с леди Мельбурн. Каролина пришла в ярость. Позже она говорила Медвину: «…он заставил меня поклясться, что я никогда не буду танцевать». Когда леди Хиткот попросила ее принять участие в танцах, «я согласилась, но прошептала Байрону: «Думаю, сейчас я могу потанцевать», а он едко ответил: «Со всеми по очереди: тебе это всегда хорошо удавалось. Мне будет приятно смотреть на тебя». После этого Байрон отправился к столу с леди Ранклифф, а Каролина схватила нож. Проходя мимо, он произнес: «…если ты собираешься смеяться надо мной, смотри, куда ударишь ножом: пусть это будет твое сердце, а не мое – в мое ты уже ударила». Она убежала с ножом и, когда дамы пытались отобрать его, порезала себе руку. Этот случай появился в хронике скандалов на следующий день, и Каролина поняла, что переступила черту допустимого: впервые устроила сцену на людях.

Несмотря на это, Байрон продолжал готовиться к поездке за границу. Путешествие стало возможным, потому что Клотон был готов выплатить остаток наличных за Ньюстед. Байрон уже наделал чудовищных долгов, покупая вещи и подарки, необходимые ему для поездки. Кроме мечей, ружей и другого военного снаряжения, дорожных сундуков из красного дерева и письменных столов, он заказал огромное количество военной формы, дюжину нанковых брюк, алые и голубые плащи штабных офицеров, девять пар великолепных золотых эполетов и тому подобное, после чего счет портному достиг 896 фунтов и 19 шиллингов. Помимо дорогих безделушек, о которых свидетельствуют счета от «Лав и Келли», от ювелиров и золотых дел мастеров, он заказал семь изящных золотых шкатулок для подарков иностранным правителям на сумму 315 фунтов, которые взял из денег, выплаченных ему в 1812 году (657 фунтов 10 шиллингов).

13 июля Байрон обратился к Джону Уилсону Крокеру, секретарю военно-морского министерства, с просьбой разрешить ему отплыть на военном корабле, направляющемся в Средиземное море, но планы Байрона были так неясны, что он в то же самое время подумывал отправиться куда-нибудь не так далеко от дома. В тот же день он писал Муру: «Я серьезно настроен, – заметь, только лишь настроен, – влюбиться в леди Аделаиду Форбс». Но это было всего лишь минутное увлечение.

Лишенный серьезных сердечных привязанностей впервые за то время, что на него обрушилась слава, Байрон продолжал укреплять свое положение в обществе. Оглядываясь на прошлое, он писал: «Мне нравились денди: они всегда были учтивы со мной, хотя недолюбливали людей искусства…» Но Байрон чаще испытывал скуку в великосветских салонах, чем на собраниях денди. А салоны, покровительствующие писателям, были хуже всего. «В общем, я не схожусь с людьми искусства, – писал Байрон в 1821 году, – не то чтобы они мне не нравились, просто я не знаю, о чем с ними говорить, после того как все похвалы исчерпаны. Конечно, есть исключения; только они либо светские люди, как Скотт и Мур, либо мистики и мечтатели, как Шелли. Но я обычный человек и никогда не чувствовал себя свободно в их обществе…» Даже своих друзей, например Мэттью Грегори (Монаха) Льюиса, Байрон считал скучными. «Льюис был хорошим человеком, – вспоминал он, – умным, но скучным, чертовски скучным…»

Однако некоторыми писателями Байрон искренне восхищался за их самобытный талант и индивидуальность. Одним из таких людей был Ричард Бринсли Шеридан. «Бедный милый Шерри! Никогда не забуду день, который мы провели вместе с ним, Роджерсом и Муром, когда он говорил, а мы слушали с шести вечера до часа ночи, и никто из нас ни разу не зевнул». Байрон восхищался ораторским даром Шеридана, хотя слышал его выступление в парламенте всего один раз, но больше всего его остроумием. «Бедняга! Он напивался очень быстро и основательно. Мне часто выпадала доля провожать его домой; нелегкая работа, потому что он бывал так пьян, что мне приходилось помогать ему надевать шляпу, которая через несколько минут падала на землю, а я сам был не настолько трезв, чтобы поднимать ее».

После трех недель, проведенных с братом в Лондоне, Августа вернулась в Сикс-Майл-Боттом, где за несколько дней Байрон дважды навестил ее – ее супруг был где-то на скачках – и после второго визита повез ее в Лондон. 5 августа он сделал неожиданное признание леди Мельбурн: «Моя сестра, которая сейчас находится в городе, едет со мной за границу…» Насколько глубоко было его чувство, леди Мельбурн не знала, хотя он желал, но одновременно и страшился сказать ей. Несколько раз Байрон был готов открыть свою тайну, но сдерживался, хотя и продолжал намекать на нечто темное и запретное. «Когда я не пишу вам или долго не вижусь с вами, можете быть уверены, что я не делаю в это время ничего хорошего… Не сердитесь на меня, хотя вы все равно будете, во-первых, за то, что я сказал, а во-вторых, за то, чего не сказал». Августа вернулась домой, и мучения Байрона вновь усилились. Он горел желанием раскрыть свою страшную тайну. 22 августа он написал Муру: «…сейчас я в более серьезном положении, чем за весь последний год, и если я говорю об этом, то, значит, это действительно так. Как жаль, что мы не можем жить без женщин и с ними».

В последующие дни Байрон так подробно рассказал обо всем леди Мельбурн, что она испугалась за него. Близость с Августой, которая была его единокровной сестрой, наводила на мысль о страшном слове «кровосмешение», которое ужасало леди Мельбурн больше, чем открытый и бесстыдный скандал, связанный с Каролиной Лэм[13]13
  Существующее предположение о связи Байрона с Августой не имеет реальных доказательств. Однако нельзя игнорировать свидетельства, имеющиеся в письмах Байрона к леди Мельбурн, и к тому же некоторые аспекты его жизни и переписки невозможно логично обосновать другим образом.


[Закрыть].

В связи с сестрой для Байрона крылось особое очарование, потому что это давало возможность «новых ощущений» и потому что это был запретный плод. Ощущение того, что ему судьбой предначертано испытывать чувство, в котором есть «что-то зловещее», ясно отражено в его восточных поэмах, где он изливал «лаву» своих внутренних противоречий. Байрона преследовала мысль о том, что ему уготовано продолжать темную славу своих предков. Если бы он видел письма своего отца к сестре Фрэнсис Ли, матери Августы, намекающие на его близость с сестрой, то еще больше убедился бы в том, что это судьба.

Приветливая и добрая Августа, которая так любила брата, только хотела видеть его счастливым. Она едва ли придавала значение абстрактным моральным вопросам, хотя и была набожной и часто дарила настольные Библии членам своей семьи и друзьям. В отличие от нее, Байрон не мог не думать об опасностях и общественных последствиях и, будучи человеком высоконравственным, испытывал угрызения совести. Подобно многим своим современникам, он лишь умом, но не сердцем понимал всю нелепость понятия «грех» в кальвинистском смысле этого слова. Но осознание развращенности человеческой натуры и своей собственной слабости вело его к дальнейшему нарушению общественных норм. Постепенно, следуя советам встревоженной леди Мельбурн, он отказался от затеи взять Августу с собой за границу, но и сам тоже отказался от поездки.

Во время этих неприятных переживаний Байрон с удивлением получил длинное письмо от Аннабеллы Милбэнк. 22 августа она подробно, под маской дружеского сочувствия, описала ему свои чувства. «В моем характере испытывать глубокие и скрытные чувства, – писала она ему, – и сильнейшие мои сердечные привязанности всегда остаются без ответа». Признание в том, что у нее появился новый поклонник, вновь подтвердило ее отказ Байрону, как и год назад. В конце Аннабелла давала ему разумный совет: «Больше не будьте рабом сиюминутных желаний, не пускайте свои благородные порывы по жизненному течению». После этого она просила сохранить это письмо в тайне от леди Мельбурн, которая «не поймет истинного характера моих намерений».

Три дня спустя в своем дневнике Аннабелла записала несколько мыслей по поводу «характера, представляющего для меня интерес». Такой человек должен обладать «деятельным, но не показным благоразумием, независимостью интересов. Неизменными нравственными устоями. Неизменной искренностью. Должен быть гордым и дорожить своей честью. Сдержанным на нежные чувства и вместе с тем обладать способностью к любви, которая является спутницей чувствительности. Щедростью и полным бескорыстием. Благоразумием и постоянством».

В дальнейшем появились строки: «Есть характеры, сформировавшиеся под влиянием разочарования или стремления к такому счастью, которое, по словам мадам де Сталь, состоит в совпадении ситуации с нашими возможностями. Отсюда в большинстве случаев возникают мизантропия или уныние… Естественная доброта сменяется подозрительной холодностью. Каждый добрый порыв подавляется мыслями о ничтожности человеческой натуры».

Проницательная мисс Милбэнк ошибалась, решив, что никто не догадается, что она думает о некоем молодом лорде, описывая второй тип характера. Она также не осознавала, насколько трагически неверно было ее представление о темпераменте Байрона.

Желая забыть о трудностях и польщенный тем, что Аннабелла все еще думает о нем, Байрон не оставил без внимания ее советы и ответил ей взволнованными словами, которых Аннабелла совсем не ждала: «Леди М. была совершенно права, когда сказала, что я предпочитаю вас всем остальным. Так было раньше, так есть и сейчас». После этого следовало признание, изумившее Аннабеллу и заставившее ее пожалеть, что упомянула о своем поклоннике: «Что касается дружбы, то я должен быть с вами откровенен. Этого чувства я не могу испытывать к вам. Сомневаюсь, что сумею перестать любить вас…»

Байрон сохранял эту переписку в тайне ради Аннабеллы и ради себя. Леди Мельбурн могла быть против, принимая во внимание настоящее положение дел. Однако вскоре он понял, что она мечтала вновь свести его со своей племянницей, возможно, в качестве противоядия против его более опасной связи. Она прислала ему описание Аннабеллой своего возможного избранника. Ответ Байрона мог бы потрясти бедную девушку. «Возвращаю вам портрет супруга Аннабеллы, о котором не могу ничего сказать, потому что не понимаю его… Похоже, что она избалованна, но не как дети, а систематическим воспитанием в духе Клариссы Харлоу, стремлением стать правильной во всем, попав в зависимость от своей собственной непогрешимости, которая может привести ее к ужасной ошибке. Я не имею в виду обычную ошибку женщин ее происхождения: она найдет то, что ищет, и потом поймет, что ее семейная жизнь скорее бремя, чем удовольствие». Байрон знал, что Аннабелла понимает под словом «дружба». Позднее он говорил Медвину: «Мысль этого письма заключалась в том, что хотя она не могла любить меня, но жаждала моей дружбы. «Дружба» – опасное слово для молодых женщин; это вполне оперившаяся любовь, ждущая своего часа, чтобы взлететь».

Теперь Байрон писал Аннабелле с меньшей сдержанностью. Ей оставалось либо принимать его таким, какой он есть, либо порвать с ним: «Ваше двусмысленное предложение о «круге, где мы встретились», забавляет меня, особенно когда я припоминаю некоторых из тех, кто входил в это общество. В конце концов, хотя оно и ужасно, у него есть свои достоинства. Чувство – основная цель жизни: чувствовать, что мы живем, хотя жизнь и приносит боль. Именно эта «опустошенность» ведет нас к игорному столу, на поле битвы, в путешествие…»

А теперь «опустошенность», непреодолимое желание чувствовать вели его, невзирая на все протесты разума, обратно к Августе. Байрон сказал леди Мельбурн, что намеревается 9 сентября уехать из города и, «поскольку я уверен, что вы правильно истолкуете мою решимость, я не посмею встретиться с вами». Однако он отложил отъезд. «Я очень озадачен. Вы говорите: «Пишите мне при любых обстоятельствах». Поверьте мне, я буду писать, пока не наступит миг, если, конечно, наступит, когда я решу, что вам не следует больше переписываться со мной…»

В июле и августе Байрон постоянно сочинял и отправлял Меррею, этому «королю торговцев книжными принадлежностями», дополнения к «Гяуру», «поэме-змее», которая «каждый месяц все удлиняет свои кольца». Впервые опубликованная 5 июня, она быстро разошлась, и теперь Меррей готовил пятое издание с новыми добавлениями. Кровавые описания и намеки на тайные преступления, которые молва теперь приписывала самому автору, подогревали интерес общественности. Для Байрона это была возможность убежать или по крайней мере попытаться освободиться от духовных тягот последних месяцев.

 
Любовь на небе рождена
Аллаха властью всеблагою,
И нам, как ангелам, дана
Святая искра. Над землею
Поднять желания свои
Мы можем с помощью любви.
В молитве ввысь мы воспаряем,
В любви – мы небо приближаем
К земле…
 

(Перевод С. Ильина)

По-прежнему пребывая в состоянии волнения и недоумения, Байрон, скорее всего, 11 сентября отбыл в Сикс-Майл-Боттом. Можно только предполагать, что там произошло. Рассказал ли Байрон Августе об опасностях, подстерегающих их, если они вдвоем отправятся за границу? Или, может, она начала испытывать угрызения совести и хотела забыть все, что между ними произошло? Нечто подобное можно предположить исходя из того, что уже 13-го числа Байрон оставил ее и направился в Кембридж, где вечером вместе со Скроупом Дэвисом выпил шесть бутылок вина. Очевидно, что он искал забвения, потому что сразу же по прибытии в Лондон написал Джону Меррею: «Будьте так любезны и узнайте о каком-нибудь корабле с охраной, который берет пассажиров… Со мной едут друг и трое слуг. Мы отправляемся в Гибралтар, на Майорку или Зант».