Текст книги "Ночные страхи"

Мысль[52]52
  © Перевод. Д. Шепелев, 2020.


[Закрыть]

Генри Гринстрим всегда с нетерпением ждал послеполуденной прогулки. Ею он делил день. В идеальном случае ее предваряла сиеста, и он просыпался новым утром, с фальшивым рассветом, впрочем, исполненным такого же неявного обещания, что и настоящий. Однако вот уже несколько недель послеобеденный сон бежал его кушетки: едва Генри Гринстрим приближался к блаженному бессознательному состоянию, как его разум заполняли мысли и образы, не считавшиеся с его волей и не дававшие ему покоя.

Тем не менее прогулка по-прежнему оставалась для него главным событием дня, пусть даже он выходил из дома слегка уставшим. Она – покой, удовольствие, раскрепощение. Час и двадцать пять минут он наслаждался свободой, словно птица в полете. Впечатления и ощущения омывали его нескончаемым потоком, ничего ему не навязывая, а если и требуя внимания, то лишь мимолетного. Милые, нежные голоса безучастно провозглашали гармонию между ним, Генри Гринстримом, и духом всего сущего.

Точнее, провозглашали до некоторых пор. А с некоторых пор размеренный ход его мыслей стал нарушаться навязчивым чужаком – да, чужаком, но чужаком, явившимся изнутри. Подобно кукушке, этот пришелец вскоре уже перестал ограничиваться кратковременными визитами и занял его разум как собственный дом, отбирая пищу у его законных обитателей. Они томились и чахли, пока Генри Гринстрим выкармливал этого паразита.

Он знал, что это было и откуда взялось. Это была инфекция его разума, перенесшего обиду из-за действия столь тривиального, что, несомненно, больше ничей разум его попросту бы не заметил. В самом деле, он уже почти забыл, что с ним произошло – что-то, связанное с обманом доверия, которое (как тысячу раз заверял здравый смысл) никому не могло навредить. И когда эта мысль свербела в его сознании, она не вызывала чувство вины и не напоминала ему обстоятельства его проступка, а просто мучила и терзала, нарушала цельность нежной оболочки, охранявшей покой его разума.

Если это и не отравляло ему жизнь, то подтачивало силы, лишая способности радоваться, и отчетливей всего проявлялось во время послеполуденного моциона. В это время воздушные образы, наполнявшие его воображение, были не в силах справиться с тревожностью, и виды, открывавшиеся перед ним, не могли развеять его беспокойство. Городок сменялся пригородом, пригород – ленточной застройкой, и едва он достигал привольных сельских просторов, как пора было поворачивать назад. Мимо проносились машины, случайный бродяга спрашивал огоньку, собаки скучали на тротуаре. Все это не особенно воодушевляло, но в то же время настраивало на привычный лад. Даже уродливые домишки, в окнах которых виднелись растения в горшках или претенциозные фарфоровые статуэтки, наводили его на приятные размышления. Он уверенно смотрел вперед, ожидая воссоединения с этими простыми и привычными вещами. Но они утратили свою силу и уже не возвращали ему спокойствия, так что он придумал новый, менее приятный способ умственного досуга. Менее приятным он был потому, что состоял в подсчете минут, протекавших между появлениями этой Мысли. Подобным образом китайский преступник, подвергаемый пытке водой, мог бы занимать себя вычислением угла падения капель.

Мистер Гринстрим остановился у придорожного столба с указателем на церковь Астона. Он гулял полчаса, и Мысль успела посетить его двадцать два раза, то есть в среднем она возникала почти ежеминутно – чаще, чем вчера, когда это случилось лишь четырнадцать раз. Не иначе, это был рекорд – плохой рекорд. Что делать, чтобы избавиться от этого досадного наваждения? Может, перестать считать? Очистить разум? Он пошел дальше неверными шагами, не похожими на его обычную твердую поступь. Впереди октябрьское солнце клонилось к закату, позади трава (поскольку поля уже превосходили числом пригородные дома) окрашивалась золотом; вверху облака лениво ползли по небу, увлекаемые слабым ветром. Этот отрадный миг вобрал в себя всю гармонию, на какую была способна беспокойная земля. Мистер Гринстрим открыл сердце навстречу этой благодати и весь без остатка отдался освежающему ощущению тишины и покоя, как вдруг – вжик! – его снова ужалила Мысль.

«С этим надо что-то делать, – подумал мистер Гринстрим, – иначе я сойду с ума».

Он огляделся по сторонам. Слева, в живой изгороди, за зеленой полосой, виднелась калитка, от которой уходила наискось разбитая асфальтовая дорожка. Она вела на вершину невысокого холма и маняще поблескивала в лучах солнца на горизонте. Мистер Гринстрим знал, что дорожка ведет к церкви Астона, но он был настолько консервативен, что за все прошедшие годы, прохаживаясь по главной дороге, ни разу с нее не сошел. И вот теперь все же решился. Через несколько минут он оказался на возвышенности и словно попал в другой мир, несоизмеримо ближе к небу. Повернув влево, вдоль проселочной дороги, очерченной аккуратными деревьями и менее аккуратными сетчатыми загонами для кур, он не выпускал из виду церковь и наконец вышел на дорожку, которая вела прямо к ней, через скошенное поле. Церковь стояла к нему «спиной», длинная и приземистая, с квадратной башней у дальнего конца, придававшей ей сходство с кошкой, лежащей, подобрав под себя лапы, и, пожалуй, даже готовой замурлыкать.

Мистер Гринстрим остановился перед воротами церковного двора и воззрился на башню, пытаясь понять, что это были за странные штуки, диковато свисавшие по углам под парапетом. Издалека они напоминали кошачьи усы и тем самым довершали сходство самой церкви с этим зверьком. Усатая церковь! Мистер Гринстрим играл с этой идеей, пока его бдительный мучитель, не терпевший такой беззаботности, не кольнул его снова. Вздохнув, он взошел на паперть и прислушался. Ни звука. Он открыл неподатливую дверь и увидел еще пару дверей, обитых зеленым сукном. Обернувшись, закрыл внешнюю дверь, а затем и две внутренние – и почувствовал себя отделенным от мира. Церковь была пуста, вся целиком в его распоряжении.

Мистер Гринстрим уже много лет не был в церкви, не считая официальных церемоний или экскурсий, и не очень понимал, что делать. Церковь была построена в английском готическом стиле: легкая, воздушная и просторная, обставленная скорее скудно, нежели пышно. Вместо скамей были стулья из светлого, едва ли не белого дерева, соединенные перекладинами, которые в совокупности, благодаря пересечению вертикальных и горизонтальных линий, имели вид задорный и ладный благодаря сходству с судовой оснасткой.

Мистер Гринстрим прошелся по нефу, но ощутил нежелание – которое сам бы не смог объяснить – подняться на ступени алтаря. В любом случае, вряд ли там было что-то интересное, а восточное окно смотрелось явным новоделом. Шагая обратно вдоль северной стены, он читал монументальные надписи, черными буквами на белом мраморе или белыми – на черном. Затем он подошел вплотную к печке, внушительного вида колонне, из которой доносилось едва слышное потрескивание. Его обход, похоже, подошел к концу, но он ощущал некое смутное побуждение, словно церковь чего-то от него ждала.

«А впрочем, почему бы нет»? – подумал он, опускаясь на колени. Но не смог сразу произнести молитву: утратив привычку молиться, теперь он не знал, с чего начать. Более того, ему было неловко оттого, что он пришел сюда, рассчитывая на помощь религии, тогда как сам много лет пренебрегал налагаемыми ею обязанностями. Такая молитва была бы хуже, чем просто бесполезной, это было бы оскорблением, это настроило бы бога против него. Затем возникла та самая Мысль, вонзив в него свои острые зубы, и он стал молиться без промедления, горячо и бессвязно, умоляя об избавлении. Но его вдруг одолел болезненный страх, что недостаточно молиться про себя, ведь какие-то слова – возможно, самые главные и действенные – могли смешаться или попросту выпасть из фразы из-за невольной спешки его ума, так что он повторил свое обращение вслух. И только закончив говорить, отметил, как непривычно звучал его голос в пустынной церкви. Словно это был не его голос. Нетвердо поднявшись на ноги, он моргнул, ослепленный дневным светом, и, не оглядываясь, побрел прочь от церкви.

Ни разу на обратном пути домой мистера Гринстрима не потревожила Мысль. Облегчение и благодарность его были безмерны, но лишь на следующий день он осознал, что посещение церкви стало поворотной точкой во всей его жизни. Врачи говорили ему, что его главным врагом было болезненное ощущение вины. Теперь же, под защитой Астонской высокой церкви Святого Кутберта, ему было нечего бояться.

Все еще со страхом, но уже полный надежд он смотрел в будущее, в котором, благодаря молитве, веления его сердца не встретят существенного возражения со стороны его совести. Теперь он сможет отдаться им в полной мере. В чем бы ни состояли его желания, каковы бы они ни были, ему не нужно бояться, что они станут мучить его впоследствии. Сила, присутствие которой он ощутил в церкви, его защитит.

Стоял замечательный летний вечер. В такие погожие вечера ребята из прихода Астонской высокой церкви обычно играли в крикет на зеленой лужайке, но на этот раз игра не заладилась, так как несколько всегдашних участников не явились. Пришедшие ребята громко возмущались, ругали прогульщиков и строили догадки о том, какую забаву предпочли их товарищи.

– Я знаю, – сказал курносый паренек. – Я слышал, как они все обсуждали.

– Так скажи нам, Том Уигналл.

– Мне было велено никому ничего не говорить.

– Да ладно тебе, скажи, а не то…

В соответствии с негласным мальчишеским кодексом небольшое, но ощутимое физическое насилие освободило несчастного от дальнейшего сохранения верности данному слову. После короткой, но напористой атаки паренек с неохотой подчинился настойчивой просьбе товарищей.

– Это из-за того молящегося хрыча.

– Что? Из-за старого Гринджина?

– Да. Они будут за ним следить.

– Где?

– В башенной галерее. Фред Бакленд стащил у отца ключи.

– Ух ты! Им же влетит, если их там поймают.

– За что? Они ничего плохого не делают. Каждый может войти в церковь.

– Все-то ты знаешь. Они пошли в церковь не просто смотреть.

– Тогда зачем? Что они задумали?

– Ну, – произнес Том Уигналл с важным видом, – они решили его напугать. Вы знаете, что он там делает?

– Молится. Или что?

– Да, он молится. Но не про себя. Он молится вслух, а иногда вскрикивает и раскачивается на месте. И он молится не за отца и не за мать…

– У него их и нет, я слышал, – вмешался паренек постарше, которого, судя по его ехидному тону, совершенно не впечатлили откровения Тома Уигналла. – Он сирота.

– Так или иначе, – продолжил Том, ни капельки не смутившись, – он молится не за короля и не за родину, и не за то, чтобы стать хорошим или что-то в этом роде. Он исповедуется в грехах.

– Хочешь сказать, он кого-то убил?

– Фред Бакленд точно не расслышал, но это наверняка что-то скверное, иначе он бы не потащился в такую даль, чтобы сознаться в содеянном.

Такой аргумент произвел впечатление на ребят.

– Наверняка он кого-то убил, – уверяли они друг друга, – или совершил какой-нибудь подлог.

– Но это еще не все, – продолжил Том, опьяненный вниманием товарищей. – Он молится о том, о чем молиться нельзя.

– Да ну, молиться можно о чем угодно, – возразил кто-то из ребят.

– А вот и нет. Есть уйма вещей, о которых молиться нельзя. Во-первых, нельзя молиться, чтобы разбогатеть, и… – Он понизил голос. – Нельзя молиться, чтобы кто-то умер.

– А он об этом молился?

– Фред Бакленд сказал, похоже на то.

Мальчишки притихли.

– Я думаю, бедный старик просто сбрендил, если хотите знать мое мнение, – сказал паренек постарше. – Бьюсь об заклад, его молитвы никому не вредят, да и ему не помогают.

– Вот здесь ты ошибаешься, – возразил первый спикер собрания. – Здесь ты не прав. Фред Бакленд говорит, он очень сильно разбогател за эти последние полгода. И ведь правда! У него машина, шофер, все такое. Фред Бакленд сказал, что не удивится, если окажется, что он вообще миллионер.

– Ты прямо так уверен? – усмехнулся паренек постарше. – Так уверен, что от его молитв кто-то свалился замертво и оставил ему миллион? Очень похоже на правду, да?

Мальчишки замялись. На всех лицах явственно обозначилось сомнение, а один мальчик взял свою биту и принялся отрабатывать удар. Том Уигналл почувствовал, что теряет авторитет. Он был словно игрок в бридж, державший туза слишком долго.

– В любом случае, – с вызовом сказал он, – Фред Бакленд говорит, что эта церковь не место для типов вроде него, разбогатевших благодаря молитвам, за которые им должно быть стыдно. И точно вам говорю, он решил нагнать страху на старика Гринджина. Он собирается прокричать ему что-то с башни. Жутким глухим голосом. Гринджин решит, что это бог отвечает ему с небес или, может быть, дьявол, – и так напугается, что ноги его больше не будет в Астоне. И слава богу, я так считаю.

Голос Тома зазвучал громче, когда он вложил в него весь драматизм, на какой был способен. Но он упустил свой момент. Один или двое его товарищей сохраняли серьезный вид и кивали, но остальные, подчиняясь неуемной страсти всех мальчишек к смене вожака, бросали неуверенные взгляды на старшего товарища. Они сомневались. И ждали, что скажет он.

– Паршивые сопливые гады, – пробурчал тот, – оставили нас тут, как придурков, в такой хороший погожий вечер. Уж я бы им накостылял.

Раздались одобрительные возгласы, и он добавил:

– И, кстати, с чего они взяли, что этот тип будет молиться сегодня?

Том Уигналл угрюмо ответил:

– Он теперь ходит в церковь почти каждый день… И, если хочешь знать, Джим Чантри проехал мимо него на мопеде на той стороне Монастырского моста. Он чуть не подпрыгнул, когда Джим прогудел ему в ухо, – заключил Том злорадно. – Он будет здесь с минуты на минуту.

– Ладно, парни, – сказал паренек постарше, вальяжно потягиваясь, – вы тут оставайтесь, лупите глаза. Вам все равно больше нечем заняться. А я отчаливаю. – И он в гордом одиночестве направился в сторону главной дороги.

«Этих остолопов нужно как следует проучить, – подумал он. – Я им испорчу забаву».

Башенная галерея церкви Святого Кутберта в Астоне являла собой поистине примечательное сооружение. Пожалуй, самое необычное во всем приходе. Да и сама башня была необычной для церкви. Ее нижний этаж, поднимавшийся на пятьдесят с лишним футов до пола колокольни, выходил в основное пространство церкви – лишь одна арка отделяла его от нефа. Галерея – каменный проход вдоль стены башни непосредственно над западным окном – располагалась значительно выше арочного свода. Ее было видно только с западного конца церкви, и с нее открывался такой же ограниченный обзор, к тому же затрудненный свисавшими вниз колокольными канатами. Но Фред Бакленд и четверо его приятелей-заговорщиков различали сквозь проем какую-то часть последних шести рядов стульев. Сейчас их золотил солнечный свет, лившийся сквозь окно под галереей, из-за чего эта часть церкви напоминала театральную сцену.

– Ему уже пора быть здесь, как по-вашему? – прошептал один из сорванцов.

– Тихо ты! – шикнул на него вожак стаи. – Если он нас услышит, пиши пропало.

Они ждали. Трое сидели, прислонившись к стене, и глядели по сторонам с выражением невинного озорства. Фред, который не раз пел хоралы на этом насиженном месте, обхватил балясину и свесил ноги через край галереи.

Прошло пять минут, десять, пятнадцать. Заходящее солнце уже не так ярко освещало авансцену, по углам пролегли тени. Ребятам стало трудней различать друг друга в сгущавшихся сумерках.

– Мне страшно, – прошептал кто-то. – Зря мы сюда пришли. Я хочу домой.

– Тише ты.

Миновало еще несколько минут. Темнота постепенно сгущалась.

– Эй, Фред, – прошептал второй голос, – во сколько твой отец приходит запирать церковь?

– Ровно в семь. Осталось четверть часа.

Они подождали еще немного, потом кто-то с натугой прошептал:

– Кажется, это он.

– Кто?

– Старик Гринджин, конечно.

– Ты что-то слышал?

– Нет, но я вроде бы заметил какое-то движение.

– Ты совсем сбрендил. Это тень от каната.

Они всмотрелись в темноту.

– Да нет, Фред. Это не тень. Там что-то двигалось, когда канат просто висел.

– Забавно, если кто-то еще шпионит за стариком Гринджином.

– Может быть, это он шпионит за нами?

– Кто? Старик Гринджин?!

– Конечно. Кто же еще?

– Там точно что-то шевелится. Вон, возле печки.

– Как я понимаю, до нас ему не добраться?

– Если только по канату, – уверенно сказал Фред. – Дверь на лестницу я запер, а другой ключ – только у моего отца. Ты что-то раскис, вот в чем беда. Сюда разве что черт по канату залезет.

– Но ведь ему не дадут войти в церковь?

– Он мог проскользнуть, если северная дверь была открыта.

Едва Фред успел договорить, как их лица овеяло сквозняком, и шесть колокольных канатов качнулись в разные стороны, задевая друг друга и отбрасывая зловещие тени.

– Это он, – прошептал Фред. – Слышите шаги? Спорим, что это он. Подождем, пусть остановится. А теперь, все вместе: «Бог покарает тебя, Генри Гринстрим, презренный грешник!»

Их голоса, слившись в похвальном единстве, прокатились по церкви. Они сами не знали, какого результата ожидали, но выяснить не успели: из двери на галерею, стуча ботинками, вышел ризничий и накинулся на мальчишек, как на крыс в ловушке. На миг его сковал страх совершить святотатство, дав волю гневу под сводами божьего храма, но затем он вскричал:

– А ну-ка, мерзавцы вы мелкие, выметайтесь отсюда! Ох, задам я вам жару, мало не покажется!

Случайный свидетель, окажись такой рядом, отметил бы, что звонкие оплеухи и всхлипы моментально стихли, как только их поглотил лестничный проем. Минутой позже звуки возобновились, еще громче прежнего. И хотя больше всего затрещин досталось Фреду, его приятели быстро лишились присутствия духа, увидев, как раскис их вожак.

– Придем домой, я тебя выпорю, как положено, – пробасил ризничий. – Будешь знать, как мешать почтенному джентльмену молиться богу.

– Но, пап, его не было в церкви! – возразил Фред, шмыгая носом.

– А хоть бы и так, – сурово ответил ему отец. – Твоей вины это не отменяет.

Несколько месяцев после этого предупреждения Генри Гринстрим не появлялся в Высокой церкви Святого Кутберта. Возможно, он нашел другое святилище, в которых, конечно же, не было недостатка в окрестностях. Возможно, как автовладельцу ему было удобнее посещать отдаленные сельские районы, где имелись церкви (предположим, что он в них нуждался), свободные от посягательств грубой ребятни. За ним никогда не водилось привычки посвящать кого-либо в свои дела, а в последнее время его лицо приобрело непроницаемое выражение, словно он скрывал свои мысли и от себя самого. И все же ему приходилось сообщать шоферу маршрут, и шофер был немало удивлен, когда однажды в декабре получил указание ехать в церковь Астона.

– Мы не ездили этой дорогой сто лет, – пояснил он свое изумление.

– Остановитесь, когда я постучу в окно, – сказал мистер Гринстрим, – и потом у меня будет к вам одна просьба.

В том месте, где тропа уходила в поля, мистер Гринстрим постучал в окно и выбрался из машины.

– Сейчас я пойду в церковь, – сказал он шоферу, – но я хочу, чтобы вы позвонили в дом священника и спросили преподобного мистера Рипли, не сможет ли он прийти в церковь и… принять мою исповедь. Скажите ему, что это срочно. Не знаю, сколько я буду отсутствовать.

Шоферу, по ряду причин, не особенно нравилось работать на мистера Гринстрима. На самом деле в это утро он сообщил ему о намерении уволиться. Но что-то в нервозной манере его теперь почти бывшего нанимателя тронуло его сердце, и он сказал, удивляясь самому себе:

– Не желаете, чтобы я сопроводил вас до церкви, сэр?

– О нет. Спасибо, Уильямс. Думаю, что уж смогу одолеть этот путь.

– Я просто подумал, что у вас не слишком-то здоровый вид, сэр.

– И поэтому вы увольняетесь? – спросил мистер Гринстрим, и шофер замолчал, прикусив губу.

Мистер Гринстрим медленно направился к церкви, неуклюже и безуспешно пытаясь обходить многочисленные лужи, оставшиеся после вчерашней грозы. Гроза бушевала весь вечер, и даже теперь, хотя ветер стих, небо все еще полыхало янтарными прожилками, словно продолжало гневаться, и вид у него был угрюмый и дикий.

Мистер Гринстрим дошел до паперти, но не стал входить в церковь. Он обошел ее по кругу, спотыкаясь среди могил, многие из которых не имели надгробий. На северной стороне, куда никто никогда не ходил, земля была неухоженной и неровной.

Обход занял несколько минут, но мистер Гринстрим тут же пошел по второму кругу. Вот тогда-то он и обнаружил ее – буквально наткнулся на горгулью, которую нынче, конечно же, заменили. Буря расколола ее надвое, но, как ни странно, две половины не разлетелись при падении, а лежали практически целыми в сырой траве на расстоянии нескольких дюймов одна от другой. Мистер Гринстрим никогда и не думал, что эта глумливая маска была такой огромной. Она раскололась по линии слива: на одной половине остался подбородок, на другой – глаза, щеки и уши. Посмотрев вверх, мистер Гринстрим увидел торчавшее в вышине голое горлышко водостока – длинное, изогнутое и блестящее, точно черная змея. Видимо, этот безрадостный вид утяжелил бремя его размышлений, поскольку он зашагал еще медленней, чем прежде. Однако на этот раз, завершив полный круг, он вошел в церковь и аккуратно закрыл за собой обе двери, внутреннюю и внешнюю.

Шел уже пятый час, в церкви было почти темно – окна казались полупрозрачными вставками в стенах. Впрочем, имелся еще один источник света, испускавший тускло-красное свечение, – горящий круг, висевший в воздухе на высоте в паре футов от пола. Он напоминал большой барабан, полыхающий изнутри, однако свечение было странным: казалось, оно не разгоняло, а, наоборот, сгущало темноту. Мистер Гринстрим не сразу понял, что это такое. Но, подойдя ближе и ощутив жар на лице и руках, догадался, что это печка. Прилежный ризничий, не забывающий о студеной погоде, растопил ее докрасна.

Мистер Гринстрим был рад этому теплу. Его руки замерзли, а зубы стучали. Ему хотелось подойти ближе к печке, но жар не давал приблизиться. Поэтому он отошел к его внешней границе. Вскоре он уже стоял на коленях, а потом – под воздействием тепла на уставшие разум и тело – погрузился в сон.

Должно быть, он проснулся от холода, жуткого холода, пробирающего до костей. Этот холод казался твердым, словно к его спине прижали кусок льда. Печка по-прежнему горела красным, но не давала его телу тепла – не больше, чем дружеский взгляд или улыбка. Откуда пришел этот холод, этот убийственный озноб? А! Оглянувшись через левое плечо, он увидел, что двери были распахнуты настежь. Он точно помнил, что плотно их закрывал, но теперь они были открыты навстречу небу и северному ветру. Закрыть их снова – минутное дело. Но почему они открыты? Задумавшись, он повернулся обратно к печке. Ну как же, конечно! Это наверняка был священник, а кто же еще? Священник Астонской высокой церкви, пришедший по его просьбе, чтобы принять его исповедь. Но куда он подевался и почему молчит? И что это за красноватый контур приближается к нему из темноты? На миг ему показалось, что это печка или ее отсвет, падающий на одну из колонн. Но движение продолжалось, распространяя перед собой ледяное дыхание, которое, как он теперь понял, не имело ничего общего с северным ветром.

– Мистер Рипли, мистер Рипли, – пробормотал он и завалился назад, к теплу печки, ощущая у себя на шее ее горячую хватку. А потом услышал голос, не похожий ни на один из слышанных им голосов, словно сама тьма заговорила с ним силой тысячи языков.

– Я твой исповедник. Тебе есть что сказать?

– Моя смерть будет моим ответом, – проговорил мистер Гринстрим, уже сознавая, что ему конец.

Когда шофер мистера Гринстрима обнаружил, что священника нет дома, он оставил ему записку и вернулся в машину, зная по опыту, что визиты хозяина в церковь могут длиться подолгу. Но по прошествии часа он почувствовал смутную тревогу и решил проверить, все ли в порядке. К его удивлению, церковные двери были открыты, а изнутри доносился запах, который он никогда не связывал с церковью. Осторожно продвигаясь в темноте, он приблизился к тому месту, откуда исходил непонятный шипящий звук, и зажег спичку. То, что он там увидел, заставило его развернуться и в ужасе броситься прочь. На пороге он чуть не столкнулся с мистером Рипли, спешившим из дома принять исповедь. Вместе они преодолели отвращение, с которым вряд ли бы справились в одиночку, оттащили тело мистера Гринстрима от печки и бережно уложили на тротуар.

Сначала в газетах писали, что мистер Гринстрим зажарился заживо, но медицинские светила придерживались иной точки зрения.

– По моему мнению, – сказал один из докторов, – он был мертв еще до того, как коснулся печки, и, как это ни парадоксально, по всем физическим признакам, умер от обморожения, а не от перегрева. Возможно, он пытался согреться – но этого мы никогда не узнаем.