Текст книги "Ночные страхи"

Конрад и дракон[53]53
  © Перевод. Д. Шепелев, 2020.


[Закрыть]

Жил-был мальчик с отцом да матерью в стране, лежащей в пяти днях пути от границ Европы. Когда началась эта история, ему было двенадцать, и он еще не зарабатывал себе на пропитание, зато вволю резвился – чаще всего в одиночку – в лесу неподалеку от дома. Иногда он стоял и смотрел, как два его брата валят и пилят деревья, ведь они, как и отец, были лесорубами, и наш парнишка не раз возвращался домой верхом на стволе, подскакивая повыше лошадей. Поначалу он опасался свалиться, но потом пообвыкся и полюбил эту забаву, и ходил бы на вырубку с братьями чаще, однако боялся, что Лео скажет: «Ну, Конрад, пора тебе заняться делом. Возьми-ка поводья минут на десять». Или: «Конрад, иди-ка сюда и нагни это деревце, чтобы мне было сподручней его рубить». Конрад бы не ослушался, и пришлось бы ему делать то, что велит старший брат, разве что Рудольф вмешался бы и сказал: «Да ну его, Лео. Оставь малого в покое, от него больше помехи, чем пользы». Конрад был бы и рад, и смущен вмешательством Рудольфа. Ему хотелось быть полезным, но он боялся: вдруг лошадь отдавит ему ногу или деревце распрямится и ударит его? Он обожал своих братьев и искренне восхищался обоими, особенно средним, Рудольфом, – такие они были удалые и сильные. Ему не верилось, что когда-нибудь и он сможет работать с ними наравне, даже когда подрастет.

«Не бывать мне лесорубом», – говорил он себе.

Но настал день, когда Лео вложил ему в руки топор и проявил верх усердия, обучая его, как с ним обращаться. Конрад слушал вполуха. Он неловко взмахнул топором, и тот отскочил от дерева и чиркнул его по ноге, пропоров башмак. Лео строго отчитал его за нерадивость, а Конрад, не дожидаясь, что скажет Рудольф в его защиту, бросил топор и убежал прочь, заплакав от обиды. Он бежал долго и остановился только тогда, когда все звуки с вырубки стихли вдали.

Лес вокруг был густым и безмолвным, и хотя повсюду виднелись тропки, случайный путник мог бы блуждать по ним вечно, мыкаясь между заброшенной вырубкой и подлеском. Но Конрад, знавший эти края, как свои пять пальцев, не боялся заблудиться. Его злость и обида на братьев были так сильны, что он даже не пожалел об испорченном башмаке, хотя это значило, что отцу надо будет потратиться на новую обувь. Больше всего он боялся, что поранил ногу и ему придется смирить свою гордость, вернуться к братьям и попросить, чтобы они довезли его до дома – ведь путь был неблизкий.

Он осмотрел распоротый башмак, насколько позволял тусклый свет, но не нашел следов крови, а разувшись, увидел, что топор чуть порезал чулок, но кожа осталась нетронутой. Легко же он отделался! Наверно, это магия, подумал Конрад. Белая магия – редкая птица в сравнении с черной, которой его стращали не раз, ведь в здешних краях черной магией не занимался только ленивый. Вот будет славно, если где-то в лощине или подлеске ему повстречается добрая фея, которая в тот решающий миг отвела топор от его ноги! Конрад огляделся по сторонам и послал в пространство воздушный поцелуй, надеясь привлечь фею, но если она и была рядом, то не пожелала явить себя. Однако Конрад, приободренный такой удачей – он остался цел и невредим! – все равно ощущал в себе небывалую удаль: раз ему не придется бежать за помощью к братьям, он им докажет, что не нуждается в их заботе. Он зайдет в лес куда дальше, чем заходил раньше, и не вернется домой до темноты. У него с собой сумка с провизией. К тому же осенью в лесу полно ягод. И, так рассудив, Конрад углубился в чащу.

Вскоре лес переменился. Тропинка пропала из виду, а прежде ровная местность сменилась чередой оврагов, в которые Конрад спускался, как нарочно, в самых глубоких местах, и ему приходилось карабкаться по откосам вверх-вниз. Он уже чувствовал подступающую усталость, а грубая, жесткая кожа прорезанного башмака впивалась ему в ногу, причиняя сильную боль. Мальчик то и дело подумывал повернуть назад, но всякий раз, когда он забирался на гребень откоса, ему казалось, что следующий овражек близко и уж до него-то он доберется легко. Это были уже не овраги, а узкие долины – длинные и пустые, по всей длине освещенные солнцем, которое висело теперь так низко по правую руку, что он видел его, даже не поднимая глаз. Скоро начнет смеркаться. Конрад внезапно лишился присутствия духа и решил не ходить дальше следующей вершины. До нее оставалось лишь несколько ярдов.

Но с вершины ему открылся удивительный вид – ради этого стоило забраться в такую даль. Да что там! Ради такого чудесного зрелища можно было бы забраться и подальше. Слева от холма простиралась долина, залитая янтарным светом, – огромная, наподобие предыдущих, но намного больше. Она упиралась в массивную квадратную скалу, почти гору, на вершине которой возвышался замок, выстроенный так искусно, что, казалось, он сросся с этой скалой, и их уже не отделить друг от друга. Конрад хорошенько всмотрелся. Воздух в этом краю до того ясный, что все видно как на ладони, и замок мог находиться как за пять миль отсюда, так и за десять, а то и за двадцать. Но Конрад узнал этот замок, поскольку видел его у себя дома, на картине, висевшей в кухне. Это был королевский замок, чертог самого короля.

Несомненно, там проходила какая-то церемония, поскольку замок был украшен большими флагами и маленькими флажками, из окон свешивались разноцветные гобелены, на шпилях башен реяли алые стяги, полощась на ветру. Там, где долина сужалась к ущелью, перед самым замком, шевелилась гигантская черная масса, разделенная надвое лентой дороги. Конрад сразу сообразил, что это внушительная толпа народа, расступившегося по обочинам. Вдоль дороги, с обеих сторон, стояли всадники, следили за порядком, а по дороге маршировали герольды по четверо в ряд – они трубили в трубы и продвигались так медленно, что, казалось, не двигались вовсе.

Внезапно трубы смолкли, трубачи разошлись в стороны и встали по краю дороги, не опуская своих инструментов. На миг все замерло, даже ветер затаил дыхание, и флаги обвисли, как цветные холстины. А затем в самом начале белой ленты дороги показались четверо всадников и за ними – чуть поодаль – еще один. Его наряд переливался, словно усыпанный драгоценностями, а шлем украшал роскошный белый плюмаж. Всадник чуть склонил голову – от гордости или в смирении, Конрад не знал, – должно быть, он принимал восхищение подданных, которые шумно приветствовали его, размахивая руками и подбрасывая в воздух шапки.

Всадник продвигался к ведущим в замок ступеням, окруженный величайшим радушием, на какое способны люди, пока вся толпа – и Конрад вместе с ней – не налюбовалась им вдоволь. Что случилось дальше, Конрад до конца не понял. Скала пришла в движение, отвесный бугристый склон словно бы ожил, пошел трещинами, раскрошился. В воздух взметнулось облако черного дыма. В склоне образовалась дыра, из которой показалась голова – змеиная голова, черней породившей ее дыры, гладкая и смоляная, большущая, как тень от тучи. Голова повернулась на мощной короткой шее, а потом вдруг подалась вперед. Толпа бросилась врассыпную, у подножия скалы никого не осталось. Конрад увидел, как всадник с плюмажем оглянулся через плечо. В той стороне было его спасение, но спасением он пренебрег. Конрад не стал дожидаться, когда всадник поскачет на верную смерть. Последнее, что он заметил, прежде чем дать стрекача, – это внезапный ураган, налетевший на замок и сорвавший все флаги заодно с украшавшими его гобеленами.

Дурные вести расходятся быстро, поэтому той ночью в доме Конрада никто о нем не беспокоился. Только мать причитала: «Где же мой мальчик?» – но никто не обращал на нее внимания: братья и их товарищи были поглощены обсуждением злосчастной судьбы претендента на руку принцессы Гермионы. И поскольку все говорили разом, я лучше перескажу самую суть разговора. В тот день принцесса должна была обручиться с наследником трона соседнего королевства. Наследник был хорош собой, галантен и храбр и мог бы составить принцессе прекрасную партию.

– А принцесса хоть раз его видела? – вмешалась в разговор мать Конрада.

– Зачем ей его видеть?! – воскликнул ее муж. – Этот союз сделал бы нас сильнейшим государством на свете. А теперь кто захочет взять ее в жены?

– Многие захотят, – без промедления отозвался Лео. – Принцессе едва минуло семнадцать, и нет никого ее краше на всем белом свете.

Никто ему не возразил, ведь против правды не поспоришь. Принцесса была так прекрасна, что ее красота уже вошла в поговорку. Иноземцы, восхищаясь красивой женщиной, говорили, что она прелестна, как роза, ясный день или звезда, но в той стране люди, желая восславить чью-то красоту, сравнивали ее обладательницу с принцессой Гермионой. Ее красота была столь велика, что любой ее поступок и даже слово казались ее недостойными, так что принцесса почти ничего не делала и почти всегда молчала. А кроме того, она избегала появляться на людях: ведь при виде такой красоты мужчины напрочь теряли голову и страдали от безответной любви. По этой причине простолюдины, вроде Конрада и его братьев, знали о ее красоте лишь с чужих слов.

– Разумеется, – сказал Лео, – биться с драконом следует во всеоружии. Этот бедняга в своем парадном наряде был обречен. Королю надо созвать дружину, или можно попросту завалить эту пещеру и уморить дракона голодом.

– Наверное, принцесса страшно испугалась, – заметила мать семейства.

И они принялись спорить о том, где могла находиться принцесса, когда дракон вырвался из-под утеса и сожрал ее несчастного жениха. Кто-то сказал, что ее видели в окне замка, ему возразили, что она молилась в часовне. Разумеется, это были всего лишь догадки и сплетни, но каждый защищал свою правоту с пеной у рта. Наконец отец семейства, уставший от этого пустословия, заключил:

– Да нигде ее не было.

– Но как же? – возразили ему. – Она должна была где-то быть.

– Ну, я сказал, что думаю, – ответил отец.

И тут в дом вошел Конрад. Он ожидал взбучки за то, что явился так поздно, и в любой другой день его ожидания оправдались бы. Но той ночью в доме царил такой переполох, что его поздний приход только всех позабавил. Конрад думал отвлечь их от своего проступка, рассказав прямо с порога обо всем, что видел в лесу, – и успел затвердить наизусть весь рассказ. Но, едва он начал говорить, на него нашла слабость, отчасти из-за усталости, но больше от потрясения после стольких событий, и ему пришлось замолчать. Братья над ним посмеялись и продолжили наперебой обсуждать свои версии произошедшего в замке.

Конраду стало досадно. Пусть на обратный путь он потратил вдвое больше сил, чем на дорогу от дома до вырубки, он пережил удивительное приключение и думал, что родители и братья будут слушать его, разинув рты! А получилось, что Лео отнесся к его истории почти равнодушно, а Рудольф сказал, что с такого расстояния он вряд ли сумел что-нибудь рассмотреть. Лишь потому, что они были старше, они считали, что его рассказ не заслуживает внимания. Они обсуждали, скольких людей, не считая принца, сожрал дракон и что стало с фонтаном черной крови, который он должен был выпустить, хотя не знали об этом ровным счетом ничего. Что за бесславный итог столь чудесного дня!

Королевский двор, как ему и подобает, облачился в траур и объявил всеобщий пост, поскольку все были единодушны в том, что дракона следует изничтожить любыми доступными средствами. Однако доблестных мстителей за погибшего принца ждало, по-видимому, непреодолимое препятствие. Дракон как будто испарился, исчез без следа. Исчезла даже пещера, из которой он вышел: опытные верхолазы тщетно спускались с утеса на крепких веревках, дабы обследовать каменный склон, вооружившись кирками и микроскопами. Даже росшие на скале цветы – которые, как говорили, любила принцесса, – цвели там же, на прежнем месте.

В народе роптали и говорили, что все эти якобы знатоки ищут совсем не в том месте, намеренно затягивая работу. Для обнаружения дракона были испробованы все средства, кроме взрыва самой скалы, что было бы небезопасно для замка. Дошло до того, что на веревке спустили глашатая, который, заикаясь от страха, обратился к дракону с просьбой огласить его собственные условия: дело в том, что ученые драконоведы объявили, что в прошлом драконов задабривали ежегодными жертвоприношениями, отдавая им на съедение и зрелых мужей, и совсем юных дев. Дракон не ответил, и глашатаю велели сыграть на его тщеславии и вызвать чудище на поединок от имени кого-нибудь из наиболее доблестных рыцарей королевства – пусть дракон сам назначит день и сразится с рыцарем один на один. Дракон по-прежнему не отвечал, и тогда глашатай, набравшись дерзости от проявления столь вопиющего малодушия, сказал, что, раз дракон так робеет, он сам, королевский глашатай (а то и его младший брат), готов с ним сразиться. Но даже такой оскорбительный выпад остался без ответа.

Дни складывались в недели, недели – в месяцы, дракон так и не появился, и народные страхи и опасения потихонечку улеглись. И вот что, помимо прочего, тому поспособствовало. Поначалу все боялись, что соседний монарх, потерявший старшего сына и наследника трона, потребует компенсацию, возможно, используя угрозы. Однако он повел себя неожиданно мирно. Он заявил, что в произошедшем нет ничьей вины: никто не смог бы дать достойный отпор дракону, и его сын принял благородную смерть ради (что правда, то правда) самой прекрасной дамы на свете. После такого великодушного заявления можно было надеяться, что он сам попросит руки принцессы Гермионы – ведь он был вдовцом, – но предложения не последовало.

Тем не менее в претендентах не было недостатка. Больше того: после случая с драконом их число возросло неимоверно. Вести об этом событии разнеслись за пределы королевства, так что имя принцессы Гермионы облетело множество далеких стран, куда еще не успела дойти молва о ее красоте. Теперь же к ее красоте прибавилась злая судьба: поговаривали, что дракон был той ценой, каковую она заплатила за свою красоту. Все это – вкупе со скрытностью, окружавшей ее уединенную жизнь и плодившей всяческие домыслы, – наделило принцессу необычайным очарованием. Всем в стране, даже самым обездоленным и неимущим, хотелось что-нибудь сделать для принцессы, но что именно, они не знали. Каждый день она получала мешки писем, и в каждом письме говорилось одно и то же: что она чудеснейшая из женщин, что автор письма ее обожает и желает, чтобы ему, а не принцу, была оказана честь умереть за нее. Кое-кто даже выражал надежду, что дракон объявится снова, и тогда они делом докажут свою беззаветную преданность прекраснейшей из принцесс.

Но никто, конечно, не верил, что дракон вернется. Некоторые из тех, кто не присутствовал при его появлении, заявляли, что дракон был всего лишь галлюцинацией, что принц умер от счастья, когда оказался так близко от своей возлюбленной принцессы, а зрители, одуревшие от восторга, вообразили себе бог весть что. Но большинство считало иначе. Драконы, подобно кометам и землетрясениям, явления редкие. Нам о них мало известно, говорили люди, но в одном можно не сомневаться: если уж мы увидали дракона раз в жизни, вряд ли нам доведется увидеть его опять. Кое-кто развивал эту мысль еще дальше и утверждал, что теперь королевство может быть спокойно: никакие драконы ему не грозят, оно, если можно так выразиться, исчерпало лимит драконов.

Не прошло и полутора лет, как рассказы о драконе превратились в досужие байки. На ярмарках и уличных шествиях публике демонстрировали чучело дракона и разыгрывали потешные сценки. Газетные писаки употребляли уже ставшее устойчивым выражение «дракон принцессы Гермионы», когда речь заходила о беспочвенном страхе или о том, что нет худа без добра. Те же, кто относился к дракону всерьез, радовались тому, что он возник и исчез, не принеся лично им никакого вреда. Множились фабрики, развивалась промышленность, страна процветала, и по прошествии приличествующего срока объявился новый соискатель, решившийся удостоиться чести просить руки принцессы Гермионы.

Его королевская династия была чуть менее знатной (в газетах писали: чуть более), чем династия его предшественника. К его приезду готовились даже с большим размахом, желая явить во всем блеске возросшее благосостояние королевства, и вся церемония была устроена совсем иначе, чтобы никто не подумал сравнивать ее с прежней. Одно из новшеств было таким: по настоянию военного министра, сказавшего, что это поможет набрать больше рекрутов, на уступе скалы – напротив того места, откуда показался дракон, – выстроился отряд пулеметчиков с оружием новейшего образца, хотя и с холостыми патронами. Кроме того, был обновлен этикет. Когда первый претендент на руку принцессы осознал грозящую ему опасность и повернулся к дракону, он воскликнул: «Возлюбленная Гермиона!» – или что-то подобное – в знак своей преданности и любви, на большее у него просто не было времени, однако никто не смог вспомнить в точности его слов. Новый претендент предложил, и все единодушно его поддержали, что он преклонит колено у подножия лестницы и произнесет небольшую речь наподобие молитвы, в которой выразит свои чувства – а именно, обожание и восхищение, – каковые не выразил его предшественник ввиду своей скоропостижной кончины.

И вот в назначенный день люди собрались еще большим числом, чем было прежде, полюбоваться на дивное зрелище. Все пребывали в прекраснейшем расположении духа, ибо намечавшаяся церемония совмещала целых два события: обручение всеми любимой принцессы и спасение ее от дракона. Всеобщее возбуждение достигло пика, когда пулеметчики, в сопровождении военного оркестра и народного музыкального ансамбля, выдали почетный салют. Когда же принц преклонил колено, дабы выразить почтение своей будущей невесте, тишина стала такой оглушительной, что от нее зазвенело в ушах. Но не успели последние слова слететь с его губ, как раздался страшный рев, скала задрожала, и бедный принц исчез в пасти дракона, который скрылся в расщелине, образовавшейся самым таинственным образом.

Последовавшее смятение нельзя описать словами. На неделю во всем королевстве воцарилась паника. Были приняты спешные меры по укреплению граждан во мнении, что причина всех бедствий кроется либо в развращенности отдельных личностей, либо в бездарном управлении страной. Самозваные проповедники, пользуясь моментом, собирали толпы приверженцев и объявляли, в ком был корень зла, и тут же на месте вершился кровавый самосуд над теми, чья вина состояла лишь в том, что они были уродливей или богаче большинства или как-то иначе выделялись из общей массы. Правительство отреагировало более сдержанно и провело ряд показательных казней, в числе прочих отправив на плаху и офицеров, распорядившихся снарядить пулеметчиков холостыми патронами. Даже король не избежал тайного порицания, отстранившего его от участия в сборе денежной компенсации, назначенной премьер-министром – от имени всего королевства, – в пользу отца погибшего принца: эта сумма была так велика, что потребовалось повысить налог на оптовую торговлю.

Одна лишь принцесса осталась вне подозрений. Как и прежде, в момент катастрофы она была совершенно одна, и никто точно не знал, где именно, но, когда спустя пару минут ее обнаружили в ее собственных покоях, в полуобморочном состоянии, ее храбрость изумила всех. Вскоре она нашла в себе силы собственноручно написать письмо с соболезнованиями тому, кто едва не стал ей свекром. Когда это письмо напечатали в газетах, его велеречивые обороты тронули каждое сердце. Принцесса называла себя несчастнейшей из женщин, ибо она навлекла смерть на двух бравых мужчин – второй, пожалуй, был даже достойнее первого. Но что вызвало бурю протеста, так это ее заключительное предложение: принцесса считала, что должна удалиться от мира. Со всех концов страны во дворец полетели письма с мольбами отказаться от этого шага, письма, столь многочисленные, что потребовались дополнительные почтовые поезда.

От героев, готовых на подвиги во имя принцессы, не было отбоя: по мере того, как возрастали ее несчастья, росла и ее слава. Она была популярна, как никогда. Общественность воспрянула духом, когда военные эксперты вынесли свой вердикт: бедствия не случилось бы, если бы пулеметчики были вооружены боевыми патронами.

– Пустить по нему пару очередей, – говорили эксперты, – и он нас больше не побеспокоит.

Народ им верил. Всем надоела неопределенность, и подготовку к очередному обручению принцессы решено было доверить военным. Главнокомандующий объявил, что гражданские лица не будут допущены на церемонию, поскольку дракона, хотя дни его были теперь сочтены, не стоит недооценивать. Эскорт принца (одобренного по всем статьям) состоял исключительно из отборных солдат, безупречно вымуштрованных и вооруженных новейшим оружием. Когда они маршировали к месту дислокации, солнце сияло на тысячах стальных шлемов – эскорт производил впечатление несокрушимого войска.

Увы, увы. Не успел принц закончить свою страстную речь, как косогор содрогнулся, и явился дракон. Его встретили тепло, даже, можно сказать, горячо. Десять тысяч разрывных пуль поразили его наряду с пулеметными очередями, но тщетно. Зверюга даже не моргнул. Однако главный просчет состоял в другом. Пальба продолжалась и после того, как дракон схватил принца. Должно быть, бедняга, изрешеченный пулями, умер мучительной смертью еще до того, как дракон утащил его в свое логово. Принца убила его же охрана – военное руководство не учло вероятность такого сценария.

Составить хронику двух последующих лет – труд печальный и скорбный, и всякий историк был бы рад от него уклониться. В стране настали тяжелые времена. Все понимали, что запас принцев крови не бесконечен, а посему было решено принимать предложения и от тех смельчаков, кто, хоть и был знатного рода, славился больше своей личной доблестью, нежели родовитостью. Пусть дракон не падет от копья первого из соискателей, его место готовы были занять еще семеро воинов – по одному на каждый день недели. Даже если дракон останется жив, он будет так измотан, что уже точно не выстоит против принца крови, который хоть и не был великим героем, но собирался бросить вызов чудовищу на восьмой день. Однако дракон ничуть не утомился: казалось, он, наоборот, наловчился управляться с докучливыми молодцами и одолел принца крови так же легко, как и семерых его предшественников.

Так завершается первая часть этой истории. Знать всего королевства проливала свою благородную кровь галлонами, но от добровольцев все равно не было отбоя, хоть ряды их и редели. Но затем в обществе началось брожение, отчасти под влиянием первых ростков демократии, отчасти вследствие того обожания, которое каждый мужчина (достойный своего имени) испытывал к принцессе Гермионе как в самом королевстве, так и за его пределами: почему славный подвиг во имя ее спасения доступен лишь представителям высшего класса? Король изъявил августейшее согласие, ведомство внутренних дел чуть с ног не сбилось, и вот наконец был выбран народный герой, готовый сразиться с драконом, – грозного вида кузнец, вполне крепкий парень.

Разумеется, никто не думал, что он женится на принцессе – да он и сам не помышлял о такой чести. Стоя у подножия лестницы в сопровождении горстки друзей, явившихся на свой страх и риск (присутствие публики строго-настрого возбранялось), он был бы рад стряхнуть напряжение, высказав пару слов, если не о любви к принцессе, то хотя бы о своем отношении к дракону. Но ему было велено молчать, что, вопреки его собственному намерению, вне всяких сомнений, спасло ему жизнь, ибо дракон не снизошел до того, чтобы явиться на бой.

О нет, он приберегал свою ненависть, ярость и кровожадность для тех, кто пылал истинной любовью к принцессе и намеревался на ней жениться. Дракон не был врагом народа, он был врагом принцессы.

Как только пришло понимание этого, стало вполне очевидно, что остается только одно, и король, скрепя сердце, вновь изъявил августейшее согласие. Всякий, кто сумеет убить дракона, какого бы рода он ни был, сможет жениться на принцессе и получить полкоролевства в придачу.

Как всегда и бывает, когда совершается последний, отчаянный шаг, надежда взметнулась ввысь с новой силой. Это было определенно правильное решение – почему никто не додумался до этого раньше и не предотвратил столь обильное кровопролитие? В народе бурлил энтузиазм, драконоборчество стало занятием почти повседневным, и в каждом случае, невзирая на неизменно плачевный исход, газеты (когда стало ясно, что зрителям дракон не угрожает, публику вновь допустили до зрелища) находили какие-то приободряющие обстоятельства: дракон лишился зуба, его вороной гребень тронула седина, он появился секундой позже обычного, он ожирел и отупел от хорошей жизни, он ухмылялся и выглядел почти добродушным. Несчастные герои отплясывали перед добродушным драконом чечетку и кидались на него, как могли бы кидаться на живой корабль, одновременно пытаясь блеснуть красноречием и отпустить комплимент принцессе.

Далеко не последнее значение в состязании имело само оформление вступительной речи: для соискателей это был единственный способ отличиться друг перед другом, раз уж перед драконом все были равны. Вне всяких сомнений, похвалы принцессе раздражали дракона – чем более пылким и изысканным был слог, ее восхвалявший, тем свирепей была расправа.

В числе первых добровольцев на бой с драконом вызвался Лео, брат Конрада, но его поединок состоялся не скоро, поскольку Лео не хватало образования, чтобы выразить словами ту любовь, что жгла его сердце. Немало дней он промучился над составлением речи. Однако, если судить по тому, с какой живостью дракон его проглотил, итог его стараний, видимо, был не лишен литературных достоинств. Конрад скучал по своему пылкому, нетерпеливому брату. Да и родители уж никак не ожидали, что дракон, бросавший вызов королям, королевам и правительствам, возьмет свое и у них. Впрочем, их утешала и поддерживала гордость за сына, принесшего себя в жертву во имя великой цели.

Однако Конрад мрачнел день ото дня. Его снедал страх, что и Рудольф, его любимый брат, вобьет себе в голову выйти на битву с драконом. Рудольф был не так задирист, как Лео, к тому же он был уже обручен – а это оберег посильнее прочих. Женатых мужчин отстранили (или, как говорил Конрад, освободили) от почетного драконоборчества – хотя многие из них скрывали свое семейное положение и шли на верную холостяцкую смерть.

Конрад не упускал ни единого случая подчеркнуть красоту Шарлотты, возлюбленной брата, к месту и не к месту называл их прекрасной парой и умолял Рудольфа поскорее жениться. Он так тревожился за брата, что не раз отпускал нелестные замечания в адрес принцессы, сравнивая ее с Шарлоттой. Рудольф велел Конраду заткнуться, сказав, что иначе ему несдобровать: одного безумца, неуважительно отозвавшегося о принцессе, растерзала толпа.

– Конечно, принцесса прекрасна, – признавал Конрад, – но она же блондинка. А ты говорил, что тебе нравятся только темноволосые. Обещай мне, что женишься на Шарлотте до конца месяца.

– Каким образом, – отвечал Рудольф, – если у меня ни денег, ни дома, где жить с молодой женой?

Конрад знал, что это не совсем так: его брат любил погулять, но и откладывал понемножку. Сам Конрад, хотя зарабатывал мало, не тратил вообще ничего.

– Если женишься на ней до конца месяца, – сказал он с мольбой в голосе, – я отдам тебе все мои сбережения и стану, как ты, лесорубом, а не пойду учиться в университет.

Ему нелегко дались эти слова, но Рудольф ответил со смехом:

– Оставь свои деньги себе, милый Конрад, они тебе пригодятся, когда придет твой черед биться с драконом.

Это не слишком-то обнадеживало, и Конрад задумался: неужто нет никакого другого способа уберечь Рудольфа от беды? Король предлагал огромную награду любому, кто найдет решение проблемы с драконом, и многие женщины, калеки и старики, а также верные мужья присылали свои предложения. Одно из них состояло в том, чтобы предполагаемый претендент проник в замок тайно. Это предложение было отклонено, поскольку, даже если бы проникновение прошло успешно, угроза со стороны дракона все равно бы осталась. Кто-то предложил, чтобы против дракона выступил королевский маг. На это министр внутренних дел ответил, что не годится менять коней на переправе. Маг – выдающийся чародей с мировой репутацией, в прошлом он совершил множество славных подвигов, знал расположение замка, как никто другой, и был вхож к принцессе Гермионе. Жестоко было бы лишать ее высочество его общества.

Большинство предложений, хоть и делались из самых лучших побуждений, выставляли королевский двор в неприглядном свете, поскольку так или иначе ставили под сомнение дееспособность правительства. Один фрондер даже посмел заметить, что при таком положении дел принцесса никогда не выйдет замуж. Газеты высмеяли этого умника, и он лишился работы.

«Если бы я только смог пробраться в замок, – размышлял Конрад, – я бы что-нибудь придумал. Но надо действовать аккуратно».

Он принялся сочинять письмо, но перо совершенно его не слушалось. Оно своевольничало и категорически не желало переносить мысли Конрада на бумагу. Вместо ценного предложения, которое он хотел сделать, у него выходила какая-то ерунда с топорными оборотами, вроде «моя жизнь к вашим услугам» или «нет смерти прекраснее и благороднее, чем смерть за вас». Устав спорить с пером, Конрад подчинился его воле и с изумлением обнаружил, что написал принцессе небольшое любовное письмо, весьма схожее с теми, что (едва ли не каждый день) печатались в газетных некрологах. Весьма озадаченный, он отбросил листок и снова взялся за дело. На этот раз дело пошло лучше, он подписал письмо, написал на конверте «Принцессе Гермионе» и отнес его на почту. Пройдет несколько дней, прежде чем принцесса прочитает его послание, если это вообще случится: ведь она получает так много писем!

Вернувшись домой, он застал в своей комнате брата Рудольфа. Тот стоял у стола и держал что-то в руке.

– Ха-ха! – сказал он. – Вот я тебя и раскусил.

Конрад не понял, о чем он говорит.

– Да, – продолжил Рудольф, убирая что-то за спину. – Ты меня обманывал. Ты влюбился в принцессу. Ты отговаривал меня от битвы с драконом, потому что собрался сам стяжать славу за его истребление.

Рудольф с горечью рассмеялся, но Конрад воскликнул:

– Нет-нет, ты не понял.

– Да ну? Тогда слушай. – И Рудольф принялся читать вслух любовное письмо Конрада к принцессе: поначалу насмешливо, потом серьезно и, наконец, – хриплым голосом, едва сдерживая слезы.