Текст книги "Зеркало Ноя"

Не о чем разговаривать

Среди ночи неожиданно зазвонил телефон.

Лежащая рядом женщина легонько толкнула меня в плечо и сонно проговорила:

– Твой… Кому ты среди ночи понадобился?

Не открывая глаз, я нащупал трубку на прикроватной тумбочке и поднёс к уху:

– Кто?

– Где ты? – раздался знакомый голос.

Это была моя жена, с которой мы расстались и не общались почти три месяца.

– Зачем ты мне звонишь? Не нашла другого времени?

– Просто звоню. Интересно, где ты сейчас…

Разговаривать с ней мне совершенно не хотелось, тем более в такое время.

– Я исчез, меня ни для кого нигде больше нет, – сказал я и попытался вернуть телефон на тумбочку, но она быстро заговорила:

– Если бы ты хотел исчезнуть, то выключил бы телефон или сменил номер, а так… Зачем ты всех мучишь?

Но я ничего отвечать не стал, а просто отключил телефон и отправился на кухню курить в открытую форточку.

Фонари, освещавшие улицу по ночам, сегодня почему-то не горели, и вокруг была вселенская темнота. Редкие освещённые окна соседних домов почти её не рассеивали, и улица выглядела странно и необычно.

Вот бы выйти и прогуляться в темноте, но не хотелось одеваться и объяснять женщине, которая сегодня со мной, куда я собрался. Всё равно не поверит.

Докурив сигарету, я выбросил окурок за окно и отправился досыпать. Но сон уже как рукой сняло.

– Почему ты с ней так грубо разговаривал? – спросила женщина.

– Мы с ней совершенно чужие люди, – вздохнул я и отвернулся, – о чём нам разговаривать?

– И всё-таки… Вы же с ней прожили какое-то время. Неужели и тогда у вас не было общих тем?

– Может, из-за этого мы и расстались.

Её тонкая ладошка легла на моё плечо:

– А я? Со мной тебе есть, о чём поговорить?

– Не знаю, – снова вздохнул я, – пока не знаю…

Перед тем, как заснуть, я некоторое время раздумывал о том, что скажу утром, когда мы проснёмся. Наверное, она не успокоится и станет выяснять, что я думаю и насколько интересно мне общаться с ней. И мне ответить будет нечего. Пока нечего.

Когда я проснулся поздним утром, никого рядом со мной уже не было. Лишь на столе, рядом с телефоном, лежал листок, вырванный из блокнота, и на нём всего несколько слов:

«Прости, но нам не о чем с тобой разговаривать».

Единожды солгав…

Этот рассказ – не документальное повествование, но основан на рассказах моего отца. Многое взято из его биографии, но не всё. Диалоги и некоторые детали придуманы мной. Но это ничего не меняет в общей картине событий… Нижайший мой поклон ветеранам и вечная память участникам и жертвам великой и проклятой Второй мировой войны, раскрывшей в людях не только высочайшую степень героизма и самопожертвования, но и неизмеримые глубины подлости, низости и коварства. А ведь об этой второй составляющей мы как-то всегда стыдливо умалчиваем…

Последние ночи Гирш не спал. Или всё же спал – точно он этого не помнил, потому что вокруг него стояла необычная тишина. Никаких звуков не было. Даже привычного перешёптывания соседей по нарам, кашля и стона больных. Или он этого просто не слышал из-за слабости.

Правда, где-то на второй день (или третий) он попросил соседа справа принести попить, и тот, кряхтя и тихо матерясь, отбросил тряпьё, которым накрывался, и принёс ему кружку ледяной воды из бочки, стоявшей у входа. Не открывая глаз, Гирш проглотил пару глотков, и его стало тошнить. Но он сдержал тошноту и снова провалился в привычную полуявь-полусон.

На третий день двери барака распахнулись, и внутрь хлынул свет и чистый холодный воздух.

– Живые есть? – весело спросил чей-то незнакомый голос по-русски.

В их бараке по-русски почти никто не разговаривал, потому что здесь находились только польские и венгерские евреи. Бараки с русскими военнопленными находились в другом конце лагеря, где Гирш никогда не был. Огромную территорию занимал Аушвиц, и никто даже не знал, какую.

– Если есть живые, выходите, – продолжал тот же голос, но уже не так весело, – всё, братцы, вы теперь свободны. Конец войне…

Гирш оторвал голову от досок и попробовал выглянуть в проход, откуда доносился голос, но сил не было, и он снова закрыл глаза.

– Поднимайся, – толкнул его сосед, – нас русские освободили. Наконец-то…

Гирш открыл глаза и повернул голову к соседу:

– Ты кто? Раньше тебя тут не было…

– Умер твой прежний сосед, вот я и занял его место.

Ни о чём раздумывать сейчас не хотелось, и даже известие о долгожданном освобождении, о котором все последние месяцы перешёптывались в бараке, и избавление от неминуемой смерти в лагерном крематории почему-то не радовали Гирша. Больше всего ему хотелось просто лежать с закрытыми глазами в сладком забытье, где нет ни немцев, ни пронизывающего холода, ни жидкой баланды, ни надоедливых соседей по нарам, одни из которых умирали и их места занимали другие. Лежать бы так бесконечно, пока… А что будет потом, Гирша уже не беспокоило.

– Давай, помогу тебе встать, а то ты ослаб сильно…

Гирш почувствовал, как его сосед выталкивает своё большое тело из их закутка, спускается на пол и одёргивает свою одежду. Потом чьи-то руки подхватили его и стащили с нар.

– Оставь меня, я спать хочу, – протянул Гирш.

– Вот вернёшься к себе домой, там и отоспишься. – Сосед хохотнул и прибавил. – Теперь мы свободные люди. Хотим – спим, хотим… не спим.

Стоять Гирш не мог – не было сил, поэтому сосед подхватил его почти невесомое тело под мышки и поволок к выходу.

У поваленного забора с колючей проволокой стояла солдатская полевая кухня, и солдат огромной поварёшкой разливал в миски дымящуюся серую бурду. К нему тянулась длинная очередь лагерников. Многие стоять не могли, поэтому прислонялись к стене барака. Некоторые бессильно сидели на земле и ждали своей очереди. Трое солдат, закинув автоматы за плечо, таскали в дальние бараки по нескольку полных мисок. Видно, там люди совсем ослабели и не могли выйти наружу.

– Ты присядь и подожди, – сказал сосед, – а я постою в очереди, возьму тебе и себе. А пока вот, возьми, подкрепись. Другим не показывай – отнимут…

Он протянул Гиршу тряпицу, в которую был завёрнут кусок чёрного сухаря. Гирш послушно сунул его в рот и принялся сосать. Жевать сил не было.

Когда сосед вернулся с полными мисками, он уже дремал. И только когда его губы раздвинула ложка с обжигающей сладковатой жижей, очнулся и стал жадно пить эту жижу.

– Не торопись, этого у тебя никто не отнимет, – усмехнулся сосед, – теперь уже не будем голодать.

После еды Гиршу стало легче. Он открыл глаза и огляделся. Многие, как и он, не могли держаться на ногах и сидели, привалившись к стенам бараков. Кто-то лежал, а некоторые из тех, кто был посильнее, пробовали получить у солдата с поварёшкой добавку.

– Не велели мне, братцы, – отмахивался он них солдат, – мне не жалко, но вам же хуже будет! Нельзя с голодухи переедать. Через пару часов новую кухню подвезут с горячей кашей, тогда снова покушаете. А сейчас нельзя. Потерпите, родные…

На дорожке за забором с колючей проволокой показался армейский джип, который аккуратно объехал поваленные столбы и, наконец, остановился напротив их барака. Молоденький лейтенант в надвинутой на глаза фуражке вытащил жестяной рупор и тонким срывающимся голосом закричал:

– Товарищи, теперь вы свободны и скоро сможете вернуться домой, к своим семьям. Но перед этим необходимо пройти некоторые формальности. Завтра утром приедут врачи и осмотрят вас, затем с вами побеседуют наши представители, и только после этого можно будет покинуть это… э-э, место пребывания. – Он запнулся, но поправил фуражку и продолжал: – Сейчас просьба разойтись по своим баракам. Покидать территорию лагеря пока никому не разрешается. Вечером в шесть часов будет ещё один приём пищи. Прошу соблюдать порядок. Во избежание инцидентов нами выставлена охрана, так что пытаться самовольно уходить не советую…

Сосед Гирша, сидевший рядом с ним на корточках, недовольно пошевелился и проворчал:

– Ну вот! Немцев прогнали, своих вертухаев поставили. Какое же это освобождение?!

– Он же сказал, что это на день-два, пока врачи нас осмотрят, потом наверняка какие-нибудь документы выправят, – почему-то стал заступаться за лейтенанта Гирш, – да и покормят…

– Не нравится мне это, – не успокаивался сосед, – было бы правильней, если бы распахнули ворота, и топай себе на все четыре стороны. Так ведь нет, что-то крутят они.

– Поживём – увидим…

Однако через день или два их так и не отпустили. Правда, кормили – трижды в день привозили кашу, картофельную похлёбку и хлеб, что позволило окрепнуть и встать на ноги. Приезжали обещанные врачи, которые осматривали людей, а тех, кто нуждался в срочной помощи, увозили в госпитали. Потом появились армейские особисты, которые дотошно выпытывали у каждого лагерника, кем он был раньше, где жил до войны, в каких частях воевал и как попал в Аушвиц.

Гирш спокойно отвечал на вопросы, потому что скрывать ему было нечего. Да, он жил до войны в маленьком местечке под Белостоком, с наступлением немцев вместе с семьёй бежал в Белоруссию, там же его и призвали в армию, не успев это сделать раньше, а родителей и младшую сестру отправили куда-то на восток – куда, он не знает. А его и двух братьев забрали в армию. В первом же бою его сапёрный батальон попал в окружение и был разбит. Он попробовал пробраться к своим, но попал в плен, откуда бежал, опять был захвачен, и тогда его отправили уже сюда, в этот проклятый лагерь смерти.

Единственный вопрос особиста немного удивил Гир-ша: как он, еврей, сумел избежать немедленного расстрела у немцев? Ведь немцы сразу отсеивали из общей массы коммунистов, политработников и евреев. Гирш пробовал объяснить, что количество пленных было такое, что немцы даже не успевали оглядеть каждого, но выборочно всё же проверяли. И он видел эти проверки, когда людей выводили из строя и расстреливали на глазах у всех. Один раз его пропустили, другой раз очередь до него не дошла, а потом их и вовсе погнали на станцию – какую, он не знает, погрузили в товарные вагоны и привезли сюда. А здесь уже евреев не расстреливали, а гоняли на работу.

На последний вопрос «как вы сумели выжить, когда столько ваших соплеменников здесь погибли?», он ответить не смог, лишь неопределённо пожал плечами. И в самом деле, как объяснишь, что чувство острой опасности до того, как он попал в плен, как-то незаметно сменилось равнодушием к своей судьбе, а бесконечные усталость и голод затушевали вообще всё человеческое, что в нём было. Да и не один он такой был, потому что подлость, обман и предательство, которые он люто ненавидел прежде, стали в бараке нормой жизни, вернее, выживания, и уже не вызывали такого резкого неприятия, как раньше. Офицер, похоже, выслушивать его совершенно не собирался, словно и без того знал всю подноготную Гирша…

Потом он вызывал его к себе ещё дважды и задавал почти те же вопросы, что и первый раз. Видно, проверял, потому что, как теперь становилось понятно, не особо доверял Гиршу и остальным его собратьям по лагерю.

– А у тебя как? – спрашивал Гирш своего соседа, возвращаясь в барак после допроса.

– Я у него пока не был, – отмахивался тот. – Да я к нему и не рвусь. Небось, все вы думаете, что вас раньше других отсюда отпустят, если с ним побеседуете? Ничего подобного…

Такое нежелание поскорее закончить все формальности Гирша удивляло. А больше всего удивляло то, что сосед, весьма неохотно признавшийся, что зовут его Михаилом, почти ничего не рассказывал о себе, зато постоянно, как дотошный особист, выспрашивал у Гирша о том, откуда он родом, где служил и как попал в плен.

– Тебе-то это зачем? – как-то не выдержал Гирш.

– Ну как… – замялся Михаил. – После возвращения домой, может, встретимся. Вот, например, возьму и в гости к тебе приеду.

– Куда? – тоскливо спрашивал Гирш и сразу грустнел, потому что понятия не имел, где сейчас его семья и где он будет жить после возвращения.

Постепенно их барак пустел. Один, а то и два раза в день к ним заходил офицер со списком и вызывал людей по именам. Остающиеся выходили на улицу и с завистью наблюдали, как отъезжающие счастливчики лезут в кузов грузовика и исчезают за воротами лагеря, который до сих пор охранялся, но уже не немцами, а русскими.

– Что они резину тянут? – удивлялся Гирш. – Погрузили бы всех и отвезли на станцию. А там мы как-нибудь уже сами добирались бы до дома.

– Где сегодня твой дом? – грустно усмехался Михаил. – Может, его уже и нет…

– Что ты предлагаешь? Тут оставаться?

– Давай вместе держаться. Так легче будет, раз уж мы столько времени продержались.

Последние его слова удивили Гирша, но он ничего не ответил. И в самом деле, Михаил появился рядом с ним только в последние дни, а раньше его не было. Но говорить об этом Гирш не стал. Чего доброго, Михаил обидится и бросит его, а одному оставаться не хотелось. Вдвоём всё-таки он чувствовал себя уверенней.

Наконец, очередь исповедоваться перед особистом дошла и до Михаила.

– Слушай, – шепнул он Гиршу, – когда меня вызовут, скажу им, что мы с тобой земляки и воевали вместе. Вместе в плен попали, и всё время держались друг друга…

– Зачем тебе это? – удивился Гирш. – Не хочешь рассказывать о себе правду?

– Какая им разница? Начнут тянуть время со своими проверками. А так – вызовут тебя ещё разок, ты подтвердишь мои слова, и всё в порядке. Домой раньше отпустят.

Слова приятеля озадачили Гирша, но ничего говорить он не стал. Вероятно, тот более трезво оценивал ситуацию и был по-своему прав. Что ж, нужно сказать – значит, Гирш скажет. Хотя странно всё это – придумывать то, чего не было.

Ещё пару дней бывших заключённых вывозили грузовиками с крытым верхом из лагеря. Однако до Гирша и Михаила очередь всё не доходила.

– Что они тянут? – ворчал Михаил. – Небось, всё проверяют и проверяют. Когда же им надоест?

– Смотри, я заметил, что в первую очередь вывозят тех, кто в Красной Армии был рядовым, – предположил Гирш, – а офицеров пока не трогают. Я же тебе рассказывал, что был младшим лейтенантом запаса. Просто призвать не успели, потому что я жил в Белостоке. А призвали, когда я уже в Белоруссии оказался. И у особиста это записано. А ты кем был?

– А я был рядовым. И служил в твоей роте, – усмехнулся Михаил, – ты, надеюсь, помнишь?

– Я не ротой командовал, а был заместителем командира сапёрного батальона.

– Ну да, как это я забыл? Теперь запомню.

Что-то в речах Михаила было неприятное, а что, Гирш понять не мог.

Наконец, его снова вызвали на беседу.

На сей раз с ним разговаривал не один пожилой капитан, как это было раньше, а целых трое офицеров, да ещё у дверей стояло двое солдат с винтовками.

– Присаживайтесь, – сразу без приветствия сказал моложавый подполковник с кругами под глазами, вероятно, от недосыпания, – разговор будет долгий, и ещё неизвестно, чем он закончится.

Гирш недоумённо пожал плечами и присел на низкую табуретку посреди комнаты.

– Итак, расскажите снова о себе. Как вы выходили из окружения, кто был с вами, как попали к немцам. Короче, всё очень подробно, и постарайтесь ничего не упустить.

Странно было, ведь он уже рассказывал обо всём несколько дней назад, и это тщательно записывалось армейским писарем, теперь же его слушали трое, но чувствовалось, что слушают невнимательно, однако, когда он стал рассказывать о своём пленении, тройка оживилась.

– Как звали немецкого офицера, который беседовал с вами? Какое у него армейское звание?

– Откуда я знаю! Со мной лично никто не беседовал. Все мы в общем строю стояли. Наоборот, я даже уклонялся от личных бесед, потому что немцы сразу поняли бы, что я еврей, и расстреляли бы.

– Но ведь не расстреляли же, как многих других? А выискивали евреев, насколько мы знаем, довольно тщательно, – подполковник невольно хмыкнул, – даже штаны кое-кому снимали, чтобы проверить, есть ли обрезание. Было такое?

– Было, – насупился Гирш, – только нашего брата, военнопленного, скопилось столько, что не успевали со всех штаны снимать. Когда темнело, сразу в котлован сгоняли гуртом, даже не пересчитав, чтобы не разбежались, а тем временем новых подгоняли и к нам спускали. Утром всё начинали заново. Кому не повезло, тех сразу, не отводя далеко, расстреливали…

– Значит, вам повезло, я правильно понял? А потом перегоняли, не пересчитав и не проверив, за много километров, и вы прошли несколько таких пунктов? Как же вам всё это время удавалось скрываться?

Гирш помотал головой и вдруг разозлился:

– Вы на внешность мою посмотрите – я белобрысый, глаза серые – сильно похож на еврея? А немцы штаны снимали с тех, у кого внешность подходящая. Сюда и кавказцы-мусульмане попадали, за евреев их принимали. Как они ни кричали, что не евреи, всё равно расстреливали.

– И вам, еврею, значит, повезло, – настойчиво повторил подполковник, – очень интересно…

Он медленно встал из-за стола, обошёл вокруг сидящего на табуретке Гирша, потом вытащил из пачки, лежащей на стопке бумаг, папиросу и неспешно прикурил.

– Что вы от меня хотите? – спросил Гирш, успокаиваясь. – Об этом вам могут многие рассказать. Здесь почти все попали в плен так же, как и я.

– Все, да не все. Ведь вы же были советским офицером? А офицеров сразу отделяли от солдат. Почему же вы оказались не с ними, а вместе с солдатами?

– Как мы только попали в плен, я сразу понял, что меня ничего хорошего здесь не ждёт. Поэтому снял солдатскую гимнастёрку с убитого и надел на себя. А свою офицерскую выбросил. И документы тоже.

– Схитрил, значит… И никто из ваших подчинённых этого не видел?

– Видели, наверное, но кому надо было об этом немцам рассказывать? Так многие офицеры поступали.

– Ваш напарник Михаил это видел?

– Наверное, видел.

– А вот он нам сказал, что нет.

– Ну, наверное, в тот момент, когда я переодевался, его не было рядом… Но, извините, какая разница? Зачем вы об этом спрашиваете? Разве это важно сегодня?

– Что важно, а что не очень, решаю я! – отрубил подполковник и с силой раздавил окурок о край стола. – Вам задают вопросы, вот и отвечайте. Итак, когда вы впервые встретились с немецкими офицерами, которые завербовали вас? Нам нужны их имена и звания. Отвечайте прямо, не юлите.

– Да вы что, с ума сошли? – опешил Гирш. – Какие офицеры? Какая вербовка?! Кто вам такую чушь наговорил?!

– Ваш приятель. Говорит, что был свидетелем разговора и даже запомнил имя офицера.

– Да какой он мне приятель! И не служил он со мной, а попросил соврать вам, чтобы меньше выяснений было…

– Слушай… как тебя там по-русски… Григорий! Тебе самому-то не смешно то, что ты сейчас мне лепишь? Хочешь перевалить свою вину в измене родине на кого-то другого? Того, кто тебя спас от голодной смерти и потом вывел на чистую воду?

– Но это же неправда! Всё, что он сказал, неправда! Почему вы поверили ему, а мне не верите?!

– Мы и тебе верили, только ты не хочешь правду рассказывать! Как верить повторно, если ты солгал уже один раз?.. А теперь вдруг выясняется, что вы не знакомы. Кто же он тогда?

– Не знаю! Он со мной не служил. У него спросите…

– Спросим, не сомневайся. Если и он нам врёт, то встанет у одной стенки с тобой… «Единожды солгавший, кто тебе поверит?» Знаешь, кто это сказал?

– Кто?

– Козьма Прутков.

– Шутите?

– Да уж какие тут шутки…

Подполковник сел на свой стул, подписал бумагу и кивнул своим молчаливым коллегам:

– У вас, товарищи офицеры, возражений не будет? Если нет, то можно его забирать. – И потом солдатам у дверей. – Выводите и сажайте в машину. Пускай с ним дальше разбираются те, кому положено…

По приговору тройки Гирш получил десять лет лагерей и чудом остался жив в воркутинских шахтах, а потом на прокладке железнодорожной ветки Воркута – Хальмер-Ю. Как ни странно, но спасла его полученная перед самой войной специальность экономиста. Благодаря ей он трудился учётчиком и не находился весь день на морозе, где погибло много его товарищей по новому лагерю, осуждённых за измену родине на длительные сроки.

Как сложилась жизнь его напарника Михаила, даже фамилии которого он так и не узнал, навсегда осталось для Гирша тайной. Да он и не хотел ничего знать о нём. Человек, оклеветавший его, чтобы спасти собственную подлую душонку, был ему больше не интересен. Наверняка за ним числились какие-то грешки в Аушвице, вот он и скрывал своё имя.

Да и что он сказал бы этому Михаилу, если бы встретил после войны и после лагерей?

И только в середине шестидесятых годов Гирша неожиданно вызвали в райвоенкомат и сообщили, что он реабилитирован.

– Значит, с меня снято обвинение в измене родине? – спросил он.

– Нет, – ответили ему, – обвинение не снято, но вас реабилитировали. Вам понятно, что это такое? Вас только простили…

Каждый День Победы, когда все вокруг радовались и славили советского солдата, защитившего мир от коричневой чумы, Гирш становился печальным и неразговорчивым. Радоваться со всеми он почему-то не мог. До самой своей кончины он так и не определился, праздник ли это или день, перечеркнувший всю его судьбу.

А иногда он даже завидовал своим родственникам, погибшим в самом начале войны в белорусском гетто. Онито отмучились сразу и не гнили заживо долгие десять лет в страшных северных лагерях – достойных продолжениях ненавистного и не забытого Аушвица…