Текст книги "Зеркало Ноя"

Новая экспозиция

Май в этом году колюч и капризен: поутру на траве не роса, а чуть ли не шуршащая под ногами снежная поземка, и холод такой, что пар изо рта валит. Часам к десяти солнце всё же раскочегаривается и припекает так, что нос, самая незащищенная часть лица, уже обгоревший и облупившийся, снова начинает потихоньку полыхать.

– Поскорей бы лето наступало и каникулы, – лениво рассуждал Арик, сидя за партой в своём седьмом «Д» рядом с закадычным другом Юркой Скворцовым. – Ух, погуляю!

Торопить конец учебного года не стоило, и так осталась неделя занятий, а впереди три долгих летних месяца, на которые строишь кучу планов, а потом не знаешь, чем эти месяцы заполнить. Правда, и пролетают они незаметно, оглянуться не успеваешь. После же остается лёгкая горечь какой-то непонятной потери, но это будет потом, ближе к осени, а сейчас самое приятное – ожидание каникул.

– Скворец, – шепнул Арик, – ты куда летом со стариками намыливаешься?

Юрка неопределенно махнул рукой:

– Тут намылишься, как же! У матери отпуск в феврале, а батю, как всегда, на уборку в Казахстан до осени загонят. Буду с пацанами на речку ходить…

– А мои в Крым собираются, – Арик усмехнулся. – Говорят, надо ребёнку море показать.

– Ого, ребёночек! – хрюкнул Юрка на весь класс и воровато оглянулся на учителя истории Моисея Захаровича.

– Тише, ребята, – устало постучал тот карандашом по столу и, как бы оправдываясь, прибавил: – Понимаю, шестой урок, тяжеловато, но вы потерпите до звонка…

Нового материала по предметам уже не проходили, только повторяли и подчищали хвосты, а кое-кто из учителей, к восторгу ребят, откровенно тянул резину. Но на уроках Моисея Захаровича всегда было интересно, даже когда разговор заходил, казалось бы, о вещах обыкновенных. Вот и сегодня он неожиданно заговорил о… школьном краеведческом музее.

Музей помещался на втором этаже, рядом с пионерской комнатой, и в него никто никогда не ходил, разве что по обязанности. Да и что там смотреть: фотографии знатных земляков, осколки мин и ржавые гильзы, подобранные следопытами на местах былых боёв, бивень мамонта, похожий на трухлявое бревно, горсть старых монет царской чеканки да разбитая партизанская рация, переданная на вечное хранение из областного краеведческого…

Моисей Захарович с жаром говорил:

– Хочется сделать музей занимательным и не безликим, чтобы в него было действительно интересно приходить. Но как? Давайте подумаем вместе. История нашего края – вовсе не сухое изложение событий, это история жизни людей, наших с вами земляков. Не обязательно выдающихся личностей – их не так много, а самых обыкновенных людей. Даже, представьте, нас с вами! – Он улыбнулся и неожиданно поглядел на Юрку: – Вот ты, Скворцов, как считаешь, интересно было бы иметь в музее уголок, посвящённый, например, вашей семье?

Ребята в классе захихикали, а Юрка удивленно поднял брови:

– Что в нашей семье интересного? Мы – как все. Дед с бабкой, сколько помню, на заводе работали, мать – тоже, а батя – шофёр. И подвигов никто из нас не совершал.

– Ну, здесь-то ты не совсем прав, – почти обрадовался Моисей Захарович. – Неинтересных людей нет. В каждом есть какая-то изюминка, что-то любопытное и оригинальное, и это нужно подметить, выделить, чтобы было интересно и поучительно для остальных. А подвиг – это исключение из правил, экстремальный, так сказать, случай, вовсе не характерный для человеческой сущности. История вершится не подвигами отдельных индивидуумов, а ежедневным, кропотливым трудом сотен тысяч и даже миллионов. Понимаешь?

– Угу! – кивнул Юрка, хотя ровным счётом ничего не понял, особенно про человеческую сущность. Ему хотелось, чтобы Моисей Захарович поскорее от него отвязался, поэтому был готов согласиться со всем, что скажут.

– Многие вещи из повседневной жизни, которые кажутся нам пустяками, могут представлять огромный интерес в будущем, – продолжал учитель, сразу забывая про Скворцова. – Вы даже не представляете, какой это клад для потомков. Черепки от сосудов, которые находят археологи на раскопках древних городов, были выброшены нашими предками за ненадобностью, ведь так? А мы по этим черепкам воссоздаём картину тогдашнего быта, тогдашней культуры… Ты что-то хочешь сказать, Левшакова?

Отличница Светка Левшакова вскочила со своего места и затараторила:

– Моисей Захарович, ну, я понимаю, потомкам будет интересно посмотреть на какие-то предметы искусства или на личные вещи героев, к примеру, папы нашего Комодина. А мои или чьи-то ещё вещи? На них можно и дома смотреть, в музее-то их зачем?!

Мишка Комодин, сын лётчика, дважды героя и местной знаменитости, великодушно улыбнулся Светке со своей галёрки, но промолчал, изображая скромность, а Моисей Захарович даже замахал руками от возмущения:

– Естественно, музей – не склад ненужных вещей. Всё подряд глупо хранить под стеклом. Но многие предметы имеют свою, порой неоднозначную цену. Если, скажем, у нас хранится авторучка дважды героя Комодина, которой он писал книгу воспоминаний, то она интересна не только тем, что ею пользовался легендарный лётчик. Помимо всего, это ещё и характерный памятник быта, той среды, в которой мы живём, эта старенькая перьевая ручка. Может, в будущем люди придумают совершенно иной прибор для письма, а таких ручек больше не будет…

– А что вы против имеете? – обиженно буркнул Комодин-младший. – Не нравится – могу забрать. Храните на здоровье этот свой будущий прибор!

Это прозвучало грубо, с вызовом, и класс притих, но Мишке всё сходило с рук, тем более, школа носила имя его отца, и тот немало помог ей, используя свои героические связи.

– Это я для примера сказал, – смущенно пробормотал Моисей Захарович, не решаясь связываться с сыном героя, и тут же поспешно ушёл от опасной темы. – В общем, ребята, я хочу предложить вам следующее. Мы всё можем сделать сами, своими руками. Подумайте и поговорите с родителями, может быть, у вас дома найдутся какие-нибудь предметы, представляющие, по вашему мнению, интерес с краеведческой точки зрения. Хорошо было бы обновить экспозицию музея, а после окончания школы это останется доброй памятью о вас. В других классах ребята заинтересовались этой идеей… И ещё: если захотите что-то принести, то только с разрешения родителей. Понятно?

Все согласно закивали головами, и даже оттаявший Комодин великодушно махнул рукой.

– Куда приносить? – пискнула Светка.

– Можно в кабинет истории, можно в учительскую или сразу в музей – куда захотите.

Тут прозвенел звонок, и седьмой «Д» шумно выкатился на улицу.

– Я уже придумал, что принесу, – сообщил Юрка Арику. – У деда в шкатулке лежит орден Трудового Красного знамени. Он его всё равно не носит, чего вещи пылиться? А в музее его положат на видное место.

– А дед отдаст?

– Фигушки! Знаешь, как он разоряется, когда я что-нибудь беру без спроса?

– За орден он тебе голову оторвёт.

Юрка слегка замялся:

– Не оторвёт! Я же не для себя, а для музея. И Моисея Захаровича попрошу с ним поговорить. Зато экспонат будет… ну, самый-самый! Комод с батиными авторучками от зависти сдохнет!

Вскоре Юрка свернул к себе во двор, и дальше Арик пошел один. Поначалу он ни о чём не думал, лишь смотрел по сторонам, а потом вспомнил про музей. Чего же такого принести, чего ни у кого нет? Надо дома покопаться, хотя едва ли удастся найти что-то стоящее – все вещи он знает наперечёт. Вот если только письма – пожелтевшие от времени фронтовые треугольники, которые мама хранит в связке, завёрнутой в чистую тряпицу.

До последнего времени Арик о них даже не подозревал, но, копаясь как-то в чемодане со старыми рубахами и брюками, которые родители упрямо хранили на черный день и не выбрасывали, случайно наткнулся на загадочный сверток. То, что у родителей есть от него какие-то секреты, Арика страшно удивило, и он тут же стал выпытывать, однако реакция мамы оказалась странной и неожиданной. Она моментально разозлилась, ни за что ни про что обругала его, а письма отобрала и перепрятала. Да только можно ли что-то спрятать в их небольшой однокомнатной квартирке? Очень скоро Арик отыскал загадочные письма снова, но никому из взрослых об этом не сказал.

Конечно, любопытно было узнать, о чём эти письма, но часть из них была писана какими-то странными буковками, которых он никогда прежде не видел. Теперь ему вдвойне было интересно разузнать историю появления этих треугольников. Но мама хранила молчание, а папа после долгих уговоров скупо и отрывочно поведал ему тайком от мамы о погибшем солдате, писавшем маме эти письма. Лишь спустя много лет, когда Арик окончил школу и стал взрослым, он узнал обо всём. Но это произошло намного позже, а сейчас история писем была окутана для него тайной.

А история такова. Жили-были на белом свете два человека, одного звали Юдой, другого Мариком. Они поначалу и знать друг друга не знали, потому что один жил в столице, а другой – в маленьком еврейском местечке на Украине. Перед самой войной Марик женился на своей односельчанке – очаровательной девушке Мириам, и краше их пары не было, наверное, во всей округе. Юда перед войной окончил институт и тоже женился на дочке какого-то крупного начальника. Правда, его свадьба проходила без еврейской хупы и битья традиционного свадебного бокала в память о разрушенном иерусалимском храме, но молодожёны всё равно были счастливы не меньше Марика и Мириам.

Свела этих двух непохожих людей, Марика и Юду, война. Война вообще сталкивает самых разных людей: городских и сельских, образованных и не очень… Познакомились они и подружились в сырых окопах под Великими Луками, в страшном смертельном котле, где в первые месяцы после начала войны полегло немало наших солдат, а ещё больше пропало без вести.

Понимали друзья, что нелегко выжить в таком пекле. О том, чтобы воевать и бить врага, как велит устав, и говорить не приходилось, потому что боеприпасов почти не осталось, а подвоза нет – обозы и полевые кухни неизвестно где, но самое страшное – нет связи ни с большой землей, ни с соседями. Выкручивайся как знаешь. Командиры, и те, как слепые котята, давно никем не командуют – самим бы уцелеть в страшной мясорубке. В плен сдаваться – вовсе никудышное дело, плен для еврея – верная смерть. Остаётся только на свой страх и риск пробираться через линию фронта к действующим частям Красной Армии. Опасная это затея, зато хоть какие-то шансы спастись…

Обменялись друзья на всякий случай адресами своих родных и поклялись, что если кто-то из них, не дай Б-г, погибнет, то оставшийся в живых непременно разыщет после войны родственников погибшего, честно расскажет, как всё было, и позаботится о них по мере возможности.

Сказано – сделано. Отправились друзья по топям и болотам к линии фронта. Нелёгкий это путь для безоружных, голодных и измученных людей. Боеприпасов – ни патрона, потому и винтовки ни к чему, а хлебные крошки уже и забыли, когда подчистили по карманам. Несколько раз на немцев нарывались, но удавалось им уходить каким-то чудом, лишь однажды не повезло: шальная пуля на излёте настигла Марика, и умер он через некоторое время на руках у Юды. Успел только перед смертью напомнить, чтобы позаботился товарищ о его молодой жене Мириам. Одна она теперь остаётся на всем белом свете, а дети – они ещё не успели родиться…

Юде повезло немногим больше. Спустя несколько дней взяли его немцы сонного, но расстреливать на месте не стали, а погнали вместе с другими выходящими из окружения на один из пунктов сбора военнопленных. Лишь Б-г ведает, как не разобрались сразу, что Юда – еврей, видно, не до того было. Однако эта отсрочка – слабое утешение, ведь рано или поздно разберутся, кто он такой, и тогда… На этот счёт Юда иллюзий не строил, потому и решил бежать при первой возможности. Хорошо, что у немцев запарка вышла с таким громадным количеством выходящих из окружения красноармейцев, и спустя два дня ему действительно удалось бежать. Несколько дней скрывался на болотах, а потом его опять взяли. Некоторый опыт побега у него уже был, поэтому он и на этот раз надолго в плену не задержался. Теперь он был осторожней – днем отсыпался в укромных лесных уголках, а ночью пробирался, ориентируясь по удаляющейся на восток артиллерийской канонаде. И дней через двадцать дошёл-таки до своих.

Без особой радости встретили его на передовой. А ещё настороженней в штабе, когда выяснилось, что он еврей и к тому же младший лейтенант, хоть и рассказал он без утайки, как его дважды ловили немцы, и как он дважды от них уходил. Думал Юда, что останется воевать, и дальше бить ненавистного фашиста, но его отправили в тыл, а там особое совещание без долгих разбирательств вкатило ему, как изменнику родины, десять лет лагерей.

Как бы плохо ни складывалось, но жизнь продолжалась, и новоиспечённый заключенный стал строить железную дорогу Воркута – Хальмер-Ю по вечной заполярной мерзлоте, а потом попал в учётчики на воркутинские угольные шахты. От звонка до звонка отбыл свой срок Юда, потерял за это время жену, которая поспешно подала на развод, едва узнала, что её муж изменник родины. Видно, не настоящей женой она была ему, раз так легко решила расстаться. Да он и не тужил о ней. Сперва злился, а потом решил: чему быть, того не миновать.

Лишь об одном он не забывал все эти лагерные годы – об обещании, данном фронтовому другу. Потому после освобождения поехал не к выжившим после белорусских гетто и лагерей родственникам, а стал разыскивать молодую вдову Мириам. И самое удивительное, нашел. Шутка ли сказать – война семь лет как закончилась, громадные массы людей не раз перемещались на тысячи километров, и очень нелегко разыскать человека, жившего ранее на оккупированной территории и которого ни разу в жизни видеть до того не довелось. А ведь нашёл же, не пожалел ни времени, ни сил.

Все эти годы Мириам не теряла надежды, ждала мужа с фронта. Если бы похоронку получила, может, и сложилось бы всё иначе – семью завела бы новую, детишек нарожала бы, как-нибудь устроилась бы в жизни. Так ведь нет, ждала и не переставала верить, что возвращаются иногда пропавшие без вести, даже через столько лет, хотя подсказывало ей сердце: если бы Марик был жив, обязательно дал бы о себе знать, послал бы весточку.

Так и встретились два человека, два обожжённых войной существа, неустроенных и обездоленных, все эти годы надеявшихся на неизвестно какое чудо. Встретились – и больше не смогли расстаться. А что ещё оставалось двум неприкаянным душам?

Была ли между ними любовь? О том лишь им известно. Вероятней всего, это чувство родилось позже, годами кристаллизуясь из великой жалости друг к другу, одинаковости судеб и невозможности существовать далее в одиночку. Со временем они обжились, стали работать, получили квартиру. Но самой главной их драгоценностью были письма Марика – полтора десятка треугольников, которые тот успел написать жене с фронта. Память о нём свела их в нелёгкое послевоенное время, и они были ему безмерно благодарны за свою встречу.

Через год у них родился сынишка, и они хотели, было, назвать его в честь погибшего солдата, но уж больно тяжело было бы каждый день произносить это имя. Мальчика они назвали Ариком в память о ком-то из своих родных. А потом всё равно поняли, что, сами того не желая, дали сыну имя погибшего солдата, только без первой буквы…

Вернувшись домой, Арик тайком от родителей достал письма и перепрятал к себе в школьный портфель. Он уже решил, что возьмёт для музея пару фронтовых треугольников. Мама пропажи не заметит, всё равно этих писем она уже давно не перечитывает и вряд ли помнит, сколько их всего.

Хорошо бы отыскать в этих письмах какие-нибудь красивые слова о том, как непобедимая Красная Армия бьёт фрицев, как краснозвёздные ястребки бомбят вражеские эшелоны, как наши танки давят своими тяжелыми гусеницами отступающего противника, который трусливо тянет руки вверх и сдаётся в плен нашим бойцам. Но ничего такого в письмах не было. Об этом папа, переводивший письма, ему и сказал. Неизвестный Арику пехотинец по имени Марк писал маме о том, как тоскует по дому, как неуютно и тяжело ему в сырых окопах, но он надеется, что война скоро окончится долгожданной Победой, и все солдаты живыми и здоровыми вернутся домой к своим родным и близким. Всё это Арику было не интересно и уж никак не годилось для школьного музея.

Повертев в руках письма, написанные на незнакомом языке, Арик отложил их в сторону.

«Это, наверное, еврейский алфавит, – догадался он, – а письма написаны на идиш».

Мама как-то рассказывала, что в детстве училась в еврейской школе, и в их семье не только разговаривали, но и читали газеты и книги на этом языке. Однако прошло столько лет, смущённо добавляла она, и многое забылось, речь она ещё понимает, а вот сказать или прочесть что-нибудь самой уже трудновато. Арик и вовсе не знал на идиш ни слова, да его никто и не учил. Вряд ли этот язык когда-то пригодится, считали взрослые, а вот немецкий, который изучают в школе, другое дело. С ним можно врага бить.

– Возьму-ка я пару писем на идиш, – решил Арик, – прочесть их всё равно никто не сумеет, а я скажу, что они про войну, и написал их погибший герой. Ведь это действительно так…

Не дожидаясь, пока пропажу обнаружат, он помчался в школу к Моисею Захаровичу. Письма, бережно завернутые в газету, он положил для пущей сохранности в учебник.

– Моисей Захарович ушел, – сказали ему в учительской. – Если ты принес что-нибудь для музея, то положи ему в стол. Сюда все складывают. Да не бойся, всё будет в целости и сохранности.

У школьного крыльца Арик встретил Комодина, который волок большую картонную коробку, и на коробке почерком его отца было выведено: «В дар шкальному краеведческому музею от дважды героя Советского Союза Павла Комодина».

– Комод, чего тащишь? – не выдержал Арик. – Ну-ка, похвались.

Комодин-младший осторожно поставил коробку на землю, демонстративно вытащил пачку «Казбека» и закурил, не опасаясь, что его увидят из школьных окон. Любому другому за это влетело бы по первое число, но с Комодиным никто из учителей старался не связываться.

– Модель истребителя, на котором батя бил фашистов, – гордо сообщил он. Комодин знал, что этому экспонату будет уготовано в музее центральное место, но ему было всё же любопытно, что принесут остальные. – А ты что тащишь?

– Фронтовые письма погибшего героя, – ответил Арик. – Между прочим, Скворец притащил дедов орден. Сам видел в столе у Моисея Захаровича.

– Труба Скворцу, – со знанием дела заявил Комо-дин, – за такие фишки дед ему уши открутит!

Арик пожал плечами и ничего не ответил.

– Ну, я пошёл. – Не выпуская папиросу из зубов, Комодин поднял коробку и направился к школьным дверям. – Будь здоров, фронтовой почтальон!

Новую экспозицию школьного музея, собранную силами учащихся, было решено открыть через неделю, к концу учебного года и к началу каникул. Все эти дни Моисей Захарович ходил счастливый и праздничный, но никого из ребят в музей не пускал, обещая показать всё сразу, когда стенды и витрины для новых экспонатов будут готовы.

Неделю школа гудела растревоженным ульем. У всех было праздничное настроение, правда, его немного подпортил дед Юрки Скворцова, который приходил скандалить из-за ордена, и орден ему сразу же вернули. Других инцидентов не было.

По случаю открытия музея провели торжественную пионерскую линейку, на которую пригласили Комодина-старшего. Не взирая на жару, герой нарядился в парадный полковничий китель со всеми наградами, страшно потел и постоянно вытирал багровую лысеющую голову мятым носовым платком. Несколько раз Комодин отворачивался и выжимал пот из платка, но платок был всё равно мокрый, липко шмякал по лысине, и это вызывало всеобщее оживление, особенно среди смешливых октябрят.

После нудных речей директора, Комодина и старшей пионервожатой завели гимн с потрескивающей пластинки из радиоузла. С последним аккордом Моисей Захарович торжественно распахнул двери музея, а сам был вынужден отскочить в сторону, потому что хлынула ребячья толпа, и классные руководители, как ни старались, сдержать напор не могли. Всем хотелось поскорее увидеть свой экспонат и то место, которое ему отвели на стендах.

Арик оказался зажатым между Юркой Скворцовым и Светкой Левшаковой. Чуть в стороне от них пыхтел Комодин-младший, который не особо торопился, потому что и так знал, что с его моделью будет всё в порядке. Юркиного экспоната не было, но он давился со всеми за компанию.

– Вижу! – радостно захлопала в ладони Светка и указала на стенд «Быт местных крестьян XIX века». В центре стенда были аккуратно закреплены планочками старинные бабушкины пяльцы с куском вышитого полотна. Сама Светка вышивать не умела и не испытывала к этому никакого интереса. Так что с пяльцами, в общем-то нужной и полезной в хозяйстве вещью, она рассталась безболезненно.

Арик внимательно просмотрел стенды и витрины в обеих музейных комнатах, но своих фронтовых треугольников так и не обнаружил. Когда толпа поредела, обошёл музей ещё раз, но результат был тот же.

– Моисей Захарович, а мои письма? – почему-то краснея, спросил он у учителя, прохаживающегося вместе с директором и Комодиным-старшим.

Моисей Захарович остановился, зачем-то снял очки и с преувеличенным старанием принялся протирать их полой пиджака, потом близоруко прищурился и тронул Арика за плечо:

– Я тебе объясню. Только попозже, не сейчас. Пускай все разойдутся, а ты задержись ненадолго, договорились? Я обязательно всё объясню…

Арику показалось, что он что-то скрывает, и это его не на шутку озадачило. Что ещё за секреты?

Часа полтора он болтался на улице у школы, несколько раз поднимался в музей, но там всё время толпились ребята, и Моисей Захарович был занят. Потом Арик сбегал домой пообедать, а когда вернулся в школу, двери музея были уже на замке. Что-то холодное и неприятное шевельнулось в его груди. Постояв минуту, он отправился в учительскую. Но и там Моисея Захаровича не оказалось. Не было его и в кабинете истории.

Впору бы заплакать от обиды, ведь невозможно поверить, что учитель обманул его и ушёл домой, так ничего и не объяснив. А ведь обещал же… Глядя под ноги, Арик медленно направился к выходу и уже у самых дверей лицом к лицу столкнулся с Моисеем Захаровичем.

– Ты так быстро проскочил мимо меня, что я не успел тебя окликнуть, – сказал учитель. – Я решил тебя здесь подождать. Не хочется, понимаешь ли, чтобы нас слышали посторонние.

Арик глубоко вздохнул, и вместе они вышли из школы.

– Вот эти письма, – Моисей Захарович достал из кармана треугольники. – Ты расстроился, что я не поместил их на стендах?

Арик неуверенно пожал плечами.

– Пойми, всё это не так просто, – Моисей Захарович говорил все медленней и медленней, словно с трудом подыскивал слова. – Эти письма написаны на идише, и не каждый поймет это правильно. Умный человек не предаст этому значение, а дурак? Стоит ли нам с тобой лишний раз дразнить дураков? Ты взрослый человек и должен меня понять…

– Что в них плохого, в этих письмах? – не выдержал Арик.

– Плохого ничего, но…

– Это настоящие фронтовые письма, – упрямо сказал Арик. – Тот, кто их написал, погиб как герой, мне дома рассказывали…

– Я прочёл их, – ещё тише сказал Моисей Захарович, – хотя, наверное, некрасиво читать чужие письма… Но я знаю идиш и не удержался… Это очень хорошие и добрые письма. Плохой человек таких слов никогда не напишет.

– Тогда в чём дело? – Арик неожиданно разозлился и с силой пнул подвернувшийся на дороге камешек. – Какую-то авторучку в музей можно, а письма – нельзя?!

Учитель ничего не ответил, лишь как-то странно сгорбился и пошёл вперед, неловко переставляя ноги и не оглядываясь. Таким его Арик никогда раньше не видел. Сначала ему хотелось догнать Моисея Захаровича и извиниться неизвестно за что, а потом он передумал и пошёл в обратную сторону. Необычное спокойствие и уверенность овладели им, даже собственная обида на учителя уже казалась ему мелкой и никчемной.

Он поглубже засунул письма в карман и вдруг улыбнулся. Чему – неизвестно, но это уже было, наверное, совсем не важно.