Текст книги "Новая критика. Звуковые образы постсоветской поп-музыки"

Лев Ганкин
Новая критика

© Автономная некоммерческая организация поддержки и развития музыкальных инициатив «ИМИ», 2021

Как делалась эта книга

1. Институт музыкальных инициатив (ИМИ) объявил конкурс на участие в сборнике текстов, которые исследуют и осмысляют российскую и постсоветскую популярную музыку в широком социальном и культурологическом контексте. Заявители должны были предоставить питч на одну страницу – краткий пересказ идей, которые предполагалось исследовать в тексте.

2. Специально приглашенное жюри прочитало и оценило более 100 присланных питчей. В жюри вошли:

• Лев Ганкин, журналист, ведущий подкастов о музыке на Arzamas и «Кинопоиске», автор музыкальной программы «Хождение по звукам» на «Серебряном дожде» и одноименной книги;

• Александр Горбачев, журналист, редактор, сценарист в студии Lorem Ipsum, редакционный советник ИМИ, автор идеи сборника «Новая критика» и редактор первого выпуска;

• Денис Бояринов, музыкальный журналист, один из создателей и редактор раздела «Современная музыка» сайта Colta.ru, редактор третьего выпуска сборника «Новая критика»;

• Андрей Бухарин, музыкальный журналист («ОМ», Rolling Stone), преподаватель МГУ;

• Женя Филимонова, исполнительный директор фестиваля «Боль», руководитель специальных проектов Pop Farm;

• Кристина Сарханянц, музыкальный журналист и редактор, автор телеграм-канала «Чушь в массы!»;

• Даня Порнорэп, трэп-критик, музыкальный публицист, автор телеграм-канала PRNRP;

• Евгений Былина, теоретик культуры, сокуратор магистратуры Sound Art & Sound Studies в Школе дизайна НИУ ВШЭ, сотрудник издательства «Новое литературное обозрение»;

• Максим Динкевич, музыкальный журналист, бывший шеф-редактор «ИМИ.Журнала», сооснователь DIY-вебзина Sadwave, организатор концертов и фестивалей, участник панк-групп «Да, смерть!» и «Мразь».

3. По результатам голосования жюри было отобрано 20 финалистов, каждому из которых мы предложили написать полноценный текст на основе заявки – объемом от 20 до 60 тысяч знаков. На промежуточном этапе работы над текстом авторы должны были обсудить с редактором сборника Львом Ганкиным план исследования и его небольшой фрагмент.

4. Из 20 отобранных заявок до книги в итоге дошли 12 текстов.

5. У сборника было два редактора. Лев Ганкин осуществлял подробную стилистическую и содержательную редактуру всех текстов. Александр Горбачев проверял корректность и осмысленность использованных исследователями аналитических процедур и концептуальных рамок. Корректор Александра Кириллова еще раз проверила то, что получилось, на грамотность и структурное единообразие.

Мы очень старались избежать ошибок в этой книге. Но если вы их все-таки нашли или если вам есть, что сказать по итогам прочитанного, напишите нам в любом удобном мессенджере или по адресу [email protected].

Проект «Новая критика» будет продолжен – в 2022 году планируется выход сборника «Новая критика. Едем по России» (ред. Денис Бояринов), посвященного особенностям региональной сцены. Следите за анонсами на сайте ИМИ и в наших соцсетях.

Лев Ганкин
Звук как повод: от редактора

Об авторе

Родился в Москве в 1984 году. Закончил МГУ, защитив диплом по теме «Дизайн обложек музыкальных альбомов 1960–1970-х годов: семантика, стилистика, структура». Вел программы о музыке на радио «Культура» («Траектория звука») и «Серебряный дождь» («Хождение по звукам»), автор книги «Хождение по звукам», собранной по материалам эфиров; в настоящее время готовит к публикации ее второй том. Публиковался в разнообразных печатных и онлайн-изданиях («Афиша», «Коммерсантъ-Weekend», «Ведомости», Meduza, Colta, Arzamas), ведущий подкастов о музыке «От хора до хардкора» (Arzamas) и «Шум и яркость» («КиноПоиск»). Читает лекции об истории и теории поп-музыки в РАНХиГС и на других площадках. Коллекционирует редкие виниловые пластинки, в 2008–2014 годы выпустил три альбома со своей группой Uphill Work.

«Этот сборник – результат эксперимента. Нам было интересно понять, существует ли в принципе предложение в области подобного письма», – писал Александр Горбачев в предисловии к первой книге из цикла «Новая критика»[1]1
  Горбачев А. Ты чего такой серьезный? Новая критика: вместо манифеста // Новая критика. Контексты и смыслы российской поп-музыки. М.: ИМИ, 2020. С. 18.


[Закрыть]. Контуры «подобного письма» были очерчены там же страницей ранее: согласно концепции Горбачева и Института музыкальных инициатив, выступившего издателем сборника, новая критика относится к поп-музыке всерьез и стремится всесторонне осмыслять и анализировать ее порядки – внутренние (то, как эта музыка устроена и из чего состоит) и внешние (то, как она взаимодействует с миром, как отзывается на его импульсы и какие импульсы, в свою очередь, посылает ему в ответ). Интонационно и методологически она оказывается в интригующей серой зоне между журнальной критикой и академическим исследованием: старается поженить бодрость первой с глубиной второй и заново нащупывает баланс между этими модусами размышления и говорения о культуре в каждом конкретном тексте.

Спустя год можно констатировать, что эксперимент оказался успешным: том «Контексты и смыслы российской поп-музыки» не прошел незамеченным, оказался предметом нескольких вдумчивых, благосклонных[2]2
  Сарханянц К. Как писать о русской музыке сегодня? // Горький. URL: gorky.media/reviews/kak-pisat-o-russkoj-pop-muzyke-segodnya.


[Закрыть] и не слишком[3]3
  Field of Pikes. Критика текста «ИМИ», или Жанна Агузарова как заложница гендерного императива // сигма. URL: syg.ma/@fieldofpikes/kritika-tieksta-imi-ili-zhanna-aghuzarova-kak-zalozhnitsa-ghiendiernogho-impierativa.


[Закрыть] рецензий и связал друг с другом авторов, желающих исследовать популярную музыку, и читателей, которым тоже – со своей стороны – интересен этот процесс. Однако очевидно стало и другое: худшее, что можно было сделать в этой ситуации, – наспех смастерить второй сборник по образу и подобию первого. Как минимум такое решение противоречило бы самому предмету исследования – популярной музыке, по определению находящейся в состоянии непрерывного движения, постоянного эволюционного развития. «Формат современной поп-музыки – быстрая сменяемость трендов, высокая текучка кадров, тесная связь с модой и стилем – сиюминутен по своей природе»[4]4
  MacDonald I. Revolution in the Head: The Beatles’ Records and the Sixties. New York: Henry Holt, 1994. P. 21.


[Закрыть], – писал Иэн Макдональд в книге «Revolution in the Head», одном из текстов, которые я, как редактор этой книги, рекомендовал почитать авторам, хотя его основная тема – записи группы The Beatles в контексте истории общества и культуры 1960-х – далека от постсоветских реалий и хронологически, и географически. Размышляя о битлах, Макдональд попутно формулирует немало тезисов, точно улавливающих специфику поп-культуры в целом, – и это как раз один из них: поп программно ветрен и изменчив, иначе он уже не поп, а нечто принципиально иное. А раз так, от исследователя поп-музыки требуется регулярно менять оптику и ракурс обзора, искать новые критические вызовы – и откликаться на них. «Всё порви, начни сначала» – заголовок книги Саймона Рейнольдса о британском постпанке, вышедшей на русском языке[5]5
  Рейнольдс C. Всё порви, начни сначала. М.: Шум, 2021.


[Закрыть] как раз тогда, когда шла работа над этим сборником, метафорически довольно точно описывает будни авторов и издателей «Новой критики».

Таким образом, книга, которую вы держите в руках, с одной стороны, очевидным образом наследует сборнику «Контексты и смыслы российской поп-музыки»: она издана в той же серии, с тем же оформлением, а отбор текстов вновь осуществлялся силами представительного многоглавого жюри. С другой стороны, эта книга обозначает и движение в сторону от проблематики первого сборника – своего рода фланговый маневр. Дело в том, что распространннная претензия к литературе о музыке (в том числе, а может быть, и в особенности о музыке здешней) – в том, что она зачастую рассказывает о чем угодно, кроме собственно музыки: о текстах песен, о социальном и культурном контексте записей, об их философском смысле и политическом значении[6]6
  К слову, на это сетовал и редактор первого сборника «Новой критики»: «Родовая болезнь исследований в области русскоязычной популярной музыки (и главным образом русского рока) – их прописка на филологических факультетах. В нашем случае прямой анализ текстов как набора букв тоже становится инструментом чуть чаще, чем хотелось бы, хоть и далеко не всегда; важнее же и печальнее то, что в первом выпуске “Новой критики” почти не идет речь об анализе собственно звука». (Горбачев. Ты чего такой серьезный? C. 18).


[Закрыть]. Соображения же гармонии, ритма, метра, тембра, композиции и так далее либо игнорируются, либо носят сугубо вспомогательный характер – между тем, как мне всегда представлялось, анализ этих параметров способен существенно обогатить наше понимание объектов культуры. Речь, разумеется, не о том, чтобы подменить им рассмотрение прочих «контекстов и смыслов» – но лишь о том, чтобы равноправно включить его в критический метод.

Такая попытка предпринята на страницах этой книги. Ее название – «Звуковые образы постсоветской поп-музыки» – намеренно сформулировано предельно абстрактно и общо. Словосочетание «звуковой образ» прикидывается научным термином, но им не является – да наверное, и не может являться, ведь вопрос, способна ли музыка безошибочно транслировать какой-либо дополнительный – экстрамузыкальный – образ, по определению не имеет однозначного ответа[7]7
  Этот вопрос остро стоял уже перед композиторами-романтиками в XIX веке, когда сформировались две противостоящие друг другу традиции: абсолютной и программной музыки. Сторонники последней полагали, что музыка способна рисовать в воображении зрителя некие запрограммированные автором картины. «Абсолютники», напротив, настаивали на том, что язык музыки самодостаточен и не может служить средством трансляции экстрамузыкальных образов. Споры о «звуковых образах» велись на страницах специализированных изданий и в XX веке – см.: DeNora T. How is Extra-Musical Meaning Possible? Music as a Place and Space for “Work» // Sociological Theory. 1986. Vol. 4. № 1. P. 84–94.


[Закрыть]. Но если с экстрамузыкальными образами «все сложно», то свой узнаваемый звуковой портрет, без сомнения, имеют и отдельные музыкальные жанры, и даже конкретные музыканты, авторы рассматриваемых в этом сборнике произведений. Эти портреты и есть пестрые и многообразные «звуковые образы постсоветской поп-музыки». Но из чего они складываются? Как и по каким причинам они изменялись? Что они могут рассказать нам об артистах, а что – об их среде обитания, о мире, в котором они живут и работают?

Авторы статей, вошедших в сборник, отвечают на эти вопросы 12 способами, вооружившись разным научным аппаратом и по-разному сфокусировав свой критический взгляд. В их поле зрения попадает множество ярких феноменов постсоветской музыкальной действительности: от «форматного» русского рока до хэви-металлического андерграунда, от многочисленных девиаций фолка до блатной песни, от «Ласкового мая» или Олега Газманова до хип-хопа – как старой, так и новой школы[8]8
  Вслед за первым сборником «Новой критики» понятие «поп-музыка» и здесь тоже истолковано максимально широко: в эту дефиницию включается весь корпус неакадемической музыки, существующей в пространстве условного шоу-бизнеса – как традиционного, так и нового, низового, в котором роль «старых» институций (лейблов, премий и т. д.) все чаще играют паблики во «Вконтакте», каналы на YouTube и короткие видео в TikTok.


[Закрыть]. Рассматриваемая музыка, таким образом, без труда сдает экзамен на diversity.

Однако еще более важным кажется тот факт, что она, как выясняется, органично выдерживает любую исследовательскую оптику – от предельно широкой до микроскопически узкой. Этот сборник структурирован по принципу, напоминающему классическую дедуктивную логику – от общего к частному. В его первой части, вслед за статьей Антона Романенко, доходчиво объясняющей необходимость междисциплинарного подхода при анализе популярной музыки, идут тексты, оперирующие масштабными блоками здешней музыкальной истории, передвигающие монументальные конструкции с привлечением тяжелой исследовательской техники. Таковы, например, анализ оформления и кризиса звукового канона русского рока в исполнении Ивана Белецкого, хроника сложения российского трэпа Алексея Царёва или захватывающее исследование Ивана Сапогова и Вадима Салиева, которые обнаруживают корни песен Мукки и Макса Коржа в жестоких романсах вековой давности.

Однако чем дальше, тем заметнее эта оптика сужается, и вот уже Дарья Журкова и Артем Абрамов въедливо сопоставляют творческие модели конкретных артистов (в первом случае – «Ленинграда» и Little Big, во втором – «ГШ» и Shortparis), а Янина Рапацкая анализирует творчество двух российских блэк-металлических ансамблей, активно использующих в аранжировках баян и аккордеон. Наконец, последний текст в сборнике – это фактически case study, посвященный буквально нескольким конкретным песням: Лизавета Лысенко фундированно размышляет о том, как четыре рок-композиции были востребованы в контексте недавних белорусских протестов, анализируя, какие именно особые приметы, в том числе звуковые, позволили им стать гимнами сопротивления.

Даже по этому перечню, в котором упомянуты далеко не все статьи сборника, становится очевидно: заявленный «музыковедческий» фокус не пункт назначения, а наоборот, отправная точка. Декларируя свою готовность концентрироваться на пресловутых «звуковых образах», авторы текстов не имеют в виду, что на этом их исследовательская деятельность благополучно завершится – напротив, внимательный и вдумчивый анализ звучания, композиции, мелодии, гармонии и ритмической структуры музыкальных произведений позволяет сделать выводы существенно более широкого профиля. Например, о причудливых механизмах кооптации фольклора в постсоветских России и Украине – об этом рассказывает статья Константина Чадова. Или о сложении звуковой стилистики постсоветского телевидения – на эту тему высказывается Кристина Чернова. Или о более и менее колониальных практиках взаимодействия с другой культурой – Илья Гарькуша в своем тексте скрупулезно каталогизирует «японизмы» в российской поп-музыке. Фиксация на звуке не отменяет ни лингвоцентрической оптики (в статье Дмитрия Тюлина российский абстрактный хип-хоп представлен одновременно как музыкальный и как стихотворный феномен), ни социально-политического контекста. «ГШ» и Shortparis из текста Артема Абрамова по-разному обустраивают свой театр очуждения[9]9
  Очуждение (Verfremdung) – термин немецкого драматурга и театрального деятеля Бертольда Брехта. Подробнее об этой методике рассказывается в статье «Гибкий страх: “ГШ”, “Shortparis” и очуждение в современном российском постпанке» в настоящем сборнике.


[Закрыть] в сегодняшней политической реальности, а описанное в статье Ивана Белецкого изживание рудиментов локальных жанровых сцен в глобализированном саунде русского рока эпохи зрелого «Нашего радио» трудно не срифмовать с централизацией политического ландшафта и установлением вертикали власти (впрочем, эта ассоциация исключительно на моей совести – автор статьи не ищет столь легких, очевидных, напрашивающихся рифм).

Иными словами, книга, которую вы держите в руках, вновь озабочена контекстами и смыслами здешней популярной музыки – просто разговор об этих контекстах и смыслах на сей раз ведется с позиции звуковых исследований.

И есть ощущение, что с этой позиции многое видно – и слышно – лучше.

Антон Романенко. «Мне опостылели слова, слова, слова…»: взаимосвязь музыки и текста в постсоветской гитарной песне

Об авторе

Родился в 1995 году. Закончил философский факультет Карлова университета в Праге, где изучал английскую и русскую филологию. В настоящее время получает магистерскую степень по программе Critical and Cultural Theory. Область исследовательских интересов: социология музыки, научная фантастика, лингвистика, game studies. Публиковался в изданиях Colta, B O D Y, Dispatches from the Poetry Wars. Гитарист русско-чешской группы Page Turners. Автор телеграм-канала о литературе «Сирин» (@ptitsasirin).

Музыка, о которой идет речь в статье: https://www.youtube.com/playlist?list=PL7f_ywlsJjePuXLA7LyGSD80aw6tn3L9d

Пролог: случай из практики

Тема этой статьи была подсказана практикой. Мы с другом, вокалистом гитарной инди-группы Page Turners Мишей Киристаевым, работали над песней. Я предложил использовать одно из своих старых стихотворений в качестве текста. Миша принял текст, но значительно переработал его. Когда я спросил, чем его не устраивал изначальный вариант, он ответил, что тот был слишком литературным и «не подходил полностью под формат». Такой ответ не основывался на каких-либо логических доводах. Миша толком не объяснил, почему изменил текст. Его главным аргументом был внутренний голос, невыразимое словами осознание того, что может, а что не может быть текстом песни. Это навело меня на мысль, что в сознании человека, создающего популярную музыку, есть четкие представления о том, как должен выглядеть текст песни. Это внутреннее знание сложно описать в рамках концептуальных категорий, и все же его проявление с неоспоримой уверенностью можно наблюдать в работе артиста. Аналогичным образом и поэт знает, когда стихотворение готово, а когда его еще надо доработать.

Но каким образом выстраивается это понимание? Как формируется представление о стандарте формы и содержания текста? Что влияет на внутреннее представление артиста о том, какие слова могут быть в песне, а какие – не могут? И как вообще оценивать слова и смыслы в популярной песне? Можем ли мы, опираясь на терминологический аппарат литературной теории, говорить, что текст – это результат некоей авторской интенции? Можем ли мы смотреть на слова песни как на выражение тех или иных вкладываемых артистом смыслов? Или же текст популярной песни – это лишь наполнение вокальной партии?

Моя статья посвящена тому, как взаимодействуют музыка и текст в постсоветской гитарной песне. Под этим термином я понимаю композиции, тембральный диапазон которых определяется классическими для рок-аранжировок инструментами: акустическими и электрическими гитарами, бас-гитарой, акустическими барабанами, клавишными. Более привычный термин «русский рок» кажется здесь недостаточным: за годы использования он оброс множеством идейных и стилистических ассоциаций, наполняющих разговор нежелательными отсылками. Некоторые артисты, чье творчество затронуто ниже – например группа «Алиса», – действительно хорошо вписываются в русскороковую модель, однако другие – такие как «Пасош» – заметно из нее выбиваются. Таким образом, объединение столь разных артистов под более широкой вывеской гитарной песни, кажется, позволяет преодолеть это противоречие.

Однако, прежде чем проанализировать, как в песнях этих групп взаимодействуют текст и музыка, я хотел бы изложить некоторые теоретические и практические соображения, касающиеся предмета исследования.

Логоцентричная парадигма в советской рок-критике

Традиция логоцентричного восприятия музыки в русскоязычной музыкальной критике существует с момента появления феномена, называемого русским роком. Это не просто дескриптивный термин. Понятие «русский рок» отсылает к идеологическому представлению о специфике и уникальности музыки, созданной русскоязычными артистами. Как пишет в своем блоге исследовательница музыкальной журналистики Катя Ханска, само понятие русского рока было введено в оборот авторами рок-самиздата, которые формировали представление о «первостепенной важности текста и противопоставл[яли] отечественную музыку западной»[10]10
  Ханска К. У каждого второго, кто пишет а) про музыку; б) на русском, есть своя версия того, что такое «русский рок», и откуда он взялся. URL: t.me/reproduction.


[Закрыть]. Впоследствии журналисты и исследователи нередко провозглашали главенство текста в русской рок-музыке. «Если там [на Западе], – пишет Артемий Троицкий, – стержнем жанра был ритм, то у нас таковым стало слово»[11]11
  Троицкий А. Рок-музыка в СССР: опыт популярной энциклопедии. М.: Книга, 1990. С. 8.


[Закрыть]. При этом само зарождение популярной песни в современном понимании Троицкий связывает с литературным авангардом – творчеством поэтов, чьи стихи пелись под гитару: «Эта традиция родилась в начале XX века, и заложили ее как раз ребята, которых вы хорошо знаете: тусовка, богема, продвинутая клевая молодежь того самого времени, футуристы, имажинисты <…>. Возник жанр, который до того в русской музыке не существовал, – городской романс».[12]12
  Троицкий А. Я введу вас в мир Поп. М.: Время, 2006. С. 92.


[Закрыть] В 1970–1980-е в СССР литературоцентричные песни под гитару существовали наравне с первыми рок-композициями. При этом если, например, в американской традиции поэзия всегда была обособлена от фолка и блюза, то в Советском Союзе литератор Булат Окуджава известен в первую очередь как представитель жанра авторской песни; то же можно сказать про Владимира Высоцкого. Часто в разговоре об этих фигурах музыкальное тесно сопряжено с литературным. К примеру, Дмитрий Быков в одной из своих статей противопоставляет Высоцкого-барда Высоцкому-поэту. При этом две ипостаси Высоцкого как бы сливаются воедино, когда речь заходит о его значении для советской культуры. В этот момент литературоцентричное представлении о творце-поэте как народном гении определяет оптику, через которую рассматривается образ Высоцкого как музыканта: «Высоцкий стал своим для каждого именно потому, что свободно играл стилями, умел быть разным, насыщал блатную песню лирической силой, а философскую лирику – игровыми и пародийными приемами. Он сплачивал и связывал не только слушателей, но и разные литературные пласты и приемы»[13]13
  Быков Д. Высоцкий – поэт в конце тоннеля // Sobesednik.Ru. URL: sobesednik.ru/dmitriy-bykov/20171124-dmitrij-bykov-vysockij-poet-v-konce-tonnelya.


[Закрыть].

Сегодня в дискурсе советского рока распространено мнение, что «ближайший контекст рок-традиции – это авторская песенность, составной частью которой русский рок является»[14]14
  Свиридов С. Русский рок в контексте авторской песенности // Русская рок-поэзия: текст и контекст. 2007. № 9. С. 9.


[Закрыть]. С этим тезисом связан литературоцентричный крен многих исследований, посвященных отечественной рок-музыке. Характерным для этой критической традиции является взгляд Станислава Свиридова: «Русская рок-поэзия – литературный феномен, родственный поэзии “бардов”, но не совпадающий с ней. Их роднит принадлежность к авторской песенности – области искусства, тексты которой обладают двойной функцией: литературной и песенной»[15]15
  Свиридов С. Рок-поэзия между музыкой и словом: драйв и поэтика текста // Вестник Балтийского федерального университета им. И. Канта. Серия: Филология, педагогика, психология. 2017. № 4. C. 54–62.


[Закрыть]. Эта точка зрения, однако, не учитывает тот факт, что рок-музыка – феномен эпохи звукозаписи. Следовательно, осмысляют ее не только в категориях присутствия, исполнения, перформативности (на концертах), но и – чаще – в форме трека, музыкального явления, зафиксированного на физическом или цифровом носителе. Это обстоятельство неизбежно меняет онтологическую парадигму разговора о популярной музыке, ее текстах и смысле. О различии между песней как исполнением и песней как записью говорит, например, Борис Гребенщиков в автобиографичном тексте «Краткий отчет о 16-ти годах звукозаписи»: «Записи, сделанные в этот период [в 1970-е], по праву принадлежат не музыковедению, но этнографии, ибо являются документом существования иной формы жизни (другими словами, их можно изучать, но нельзя слушать). В тот период ценность музыки заключалась не в том, чтобы ее можно было слушать, но в том, чтобы мы могли ее играть»[16]16
  Гребенщиков Б. Краткий отчет о 16-ти годах звукозаписи // Планета Аквариум. URL: planetaquarium.com/library/kratkii_ot246.html.


[Закрыть].

Конечно, появление звукозаписи не отменило важности концертов и опыта присутствия, который можно на них пережить. Однако именно музыкальный трек становится если не самой значимой, то по крайней мере важной формой существования популярной песни. Новую музыку слушатель теперь зачастую узнает сначала в форме трека и лишь потом – в живом исполнении. Это влияет и на способы восприятия песни: прослушанная как трек, она неизбежно воспринимается в полноте и совокупности всех аспектов своего звучания. Более того, в пространстве трека звучание становится предметом скрупулезного проектирования, внимания, отделки артиста. И речь здесь идет не только о тембрах, гармонии, ритме и мелодии – все эти категории присутствуют и при концертном исполнении песни, – но также и о специфическом понятии саунда. Андрей Горохов так описал его: «Саунд – это акустическое пространство трека. <…> Саунд предполагает целостное восприятие акустического события, а не в качестве суммы характеристик: высота ноты плюс ее длительность, плюс ее громкость, плюс ее тембр. Интерес к саунду – это интерес к звуку как он есть сам по себе, вне ритмических, гармонических, мелодических, динамических параметрических сеток. <…> Саунд – это то, что слушатели стали называть стилем. Это не только предпочтительные “отдельные звуки”, но и правила их комбинации. Именно устойчивые характеристики <…> саунда и образуют стиль»[17]17
  Горохов А. Музпросвет. М.: Флюид, 2010. С. 380–381.


[Закрыть].

Следовательно, слова неотделимы от саунда, в котором они пребывают. С этой точки зрения текст песни лишь часть идентичности трека. Так, американский исследователь Альбин Зак в книге «The Poetics of Rock» в принципе не говорит о тексте рок-песни. Зак использует понятие «поэтика» для обозначения целостности, создаваемой различными аспектами звучания и записи студийного трека. Уникальный смысл и идентичность каждого трека заключаются в конкретной конфигурации таких параметров, как мастерство исполнения, тембр, эхо, а также пространственные характеристики записи и фактура звука[18]18
  Albin Z. J. III. The Poetics of Rock: Cutting Tracks, Making Records. California: University of California Press, 2001. P. 49.


[Закрыть]. При этом, как пишет Зак, «риторическое значение звука определяется культурными практиками»[19]19
  Albin. The Poetics of Rock. P. 63–64.


[Закрыть]. Иными словами, символическое значение звуков формируется в процессе исторического развития популярной музыки: «…звуки отягощены стилистическим наследием, и, по мере того как рок-музыка развивается, нюансы стилистического языка становятся более тонкими»[20]20
  Albin. The Poetics of Rock. P. 63–64.


[Закрыть]. Манера исполнения, эмоции артиста, особенности записывающей аппаратуры, оборудование, сведение и мастеринг трека – все это влияет на формирование саунда.

В свете этих соображений популярную песню можно определить как сложный эстетический объект, в котором музыкальные структуры взаимодействуют с вербальными. Текст популярной песни следует воспринимать как структуру, соотнесенную со всеми аспектами записи: гармонией, мелодией, ритмом, саундом, и т. д.

Как артист выбирает ту или иную тему, те или иные слова? Как говорить о тексте популярной песни, если не через логоцентричную категорию смысла? Почему для тяжелого рока свойственны одни темы, а для инди-рока – другие?

Ответ можно найти, обратившись к понятию семантического ореола, которое филолог Михаил Гаспаров разрабатывает в книге «Метр и смысл». Казалось бы, простой вопрос – какова взаимосвязь между смыслом стихотворного текста и его метром – оборачивается для Гаспарова важной эпистемологической проблемой: существует ли связь между объективным явлением стихотворного ритма и эфемерным полем словесных смыслов, связанных с конкретным ритмическим рисунком? Один из выводов автора таков: стихотворные размеры обладают семантическим ореолом. Иначе говоря, в рамках поэтической традиции с определенным ритмом связаны те или иные слова, мотивы, тропы: «Избрать такое-то слово или размер – уже значит подсказывать читателю целую сеть смысловых ассоциаций, тянущихся за ними. Одни из них крепче, другие – слабей, но все они значимы и для писателя, и для читателя»[21]21
  Гаспаров М. Метр и смысл. М.: Фортуна ЭЛ, 2012. С. 12.


[Закрыть].

Идея Гаспарова кажется справедливой для всех видов языкового творчества, опирающегося на несловесные механизмы смыслообразования, такие как ритм или мелодика. В самом деле, как пишет Юрий Левин в послесловии к «Метру и смыслу», понятие семантического ореола можно использовать вне филологического контекста – оно «заслуживает внимания <…> и с общесемиотической точки зрения», поскольку семантический ореол «являет собой особый случай знакового отношения»[22]22
  Левин Ю. Послесловие. Семантический ореол метра с семиотической точки зрения // Гаспаров. Метр и смысл. С. 405.


[Закрыть]. Иными словами, смысл слов, соотнесенных с ритмическими рисунками стихотворения, можно понимать как семиотический код, который в рамках традиции ассоциируется и/или противопоставляется другому коду – собственно стихотворному метру.

От этого тезиса остается сделать только один шаг до анализа популярной песни. Если текст песни – это своеобразное семантическое поле, ассоциативный ряд, сфера словесных смыслов, то вторичный код, с которым это поле соотносится, – музыкальный материал: гармония, мелодия, ритм и саунд популярной песни. В разговоре о песне нельзя не принимать в расчет то поле музыкальных значений и смыслов, с которыми он соотнесен. Важно и то, как описано это взаимодействие. Речь здесь не о «музыкальном фоне», на котором происходит текстологическое развертывание идей, но именно о структурной взаимосоотнесенности музыкальных и вербальных компонентов. В гитарной песне текст взаимодействует с голосом и ритмическими рисунками, тембрами и звуками. Изучение смыслов, подразумеваемых словами песни, не может не учитывать эти критерии.