Текст книги "Сочинения русского периода. Прозаические произведения. Литературно-критические статьи. «Арион». Том III"

Н. Ф. Федоров. к 30-летию со дня его смерти (28.XII.1933)

«Мне очень тяжело в Москве, – писал в 1881 г. Л. Н. Толстой В. Алексееву: – Есть здесь и люди. И мне дал бог сойтись с двумя.

Один – это В. Ф. Орлов. Другой – Н. Ф. Федоров.

Это – библиотекарь Румянцевского музея, помните, я Вам рассказывал. Он составил план общего дела всего человечества, имеющего целью воскресение всех людей во плоти. Во-первых, это не так безумно, как кажется. Не бойтесь, я не разделяю его взглядов, но я так понял их, что чувствую себя в силах защитить эти взгляды перед всяким другим верованием, имеющим внешнюю цель. Во-вторых, и главное, благодаря этому верованию, он по жизни чистый христианин. Когда я ему говорю об исполнении Христова учения, он говорит: да, это разумеется, и я знаю, что он исполняет его. Ему 60 лет, он нищий, всё отдает, всегда весел и кроток»{202}202
  Письмо от 15–30 (?) ноября 1881 г. А. К. Горностаев <А. К. Горский>. Перед лицем смерти. Л.Н. Толстой и Н.Ф. Федоров. 1828-1903-1910-1928 (<Clamart: Eurasie>, 1928), стр. 5–6. См. также: Лев Толстой. Полное собрание сочинений. Том 60 (Москва: ГИХЛ, 1949), стр. 80–81.


[Закрыть].

Толстой спешит оправдаться перед Алексеевым – «это не так безумно, как кажется», «Не бойтесь, я не разделяю его взглядов»… В действительности же был момент, очень близкий к дате этого письма, когда не только «святость жизни» Н. Ф. Федорова, но и его идеи увлекали Толстого.

Однажды у него, по словам Н. Н. Черногубова{203}203
  Н. Н. Черногубов (1873–1941) – исследователь жизни и творчества А. А. Фета, автор воспоминаний о Н. Ф. Федорове. См. о нем: Галина Асланова, «Роковое “фетианство”», Наше Наследие, 49 (1999), стр. 59.


[Закрыть], вырвалась такая фраза:

– Если бы у меня не было своего учения, я был бы последователем учения Николая Федоровича (Федорова){204}204
  А. К. Горностаев. Цит. соч. (<Clamart: Eurasie>, 1928), стр. 6.


[Закрыть].

Но каждый раз, когда Толстой пытался заговорить об этом учении (а он делал не одну такую попытку, как следует из записей самого же Федорова), он встречал или недоумение, или насмешку. Федоров вспоминает о «неудержимом смехе всех присутствовавших», вызванном словами Толстого, развивавшего его идеи.

По-видимому, Толстой не встретил в окружающих сочувствия к своему увлечению Федоровым. Не встретил он сочувствия и в самом Федорове.

У мистика Федорова и рационалиста Толстого не могло быть общего языка{205}205
  Ср.: С.Г. Семенова, «Об одном религиозно-философском диалоге (Лев Толстой и Николай Федоров)», Н.Ф. Федоров: pro et contra. К 175-летию со дня рождения и 100-летию со дня смерти Н.Ф. Федорова. Антология. Кн. 1 (С.-Петербург: Издательство Русского Христианского гуманитарного института, 2004), стр. 779–813.


[Закрыть]. Они вынуждены были остаться чуждыми друг другу, хотя Толстого и влекла к себе, быть может, более, нежели сущность учения Федорова, святость его жизни.

Характерно одно столкновение, которое произошло между Толстым и Федоровым.

Толстой сказал Федорову, показывавшему ему свои библиотечные сокровища:

– Мало ли пишут глупостей, следовало бы всё сжечь.

У Федорова из дрогнувших рук выпала книга. Он схватился за голову и воскликнул:

– Много я видел на свете глупцов, а такого еще не видал!

Еще на следующий день, как рассказывает А. С. Пругавин, он, обычно спокойный, «весь горел, кипел и негодовал»{206}206
  А. Остромиров <А. К. Горский>. Николай Федорович Федоров. 1828-1903-1928. Биография (<Харбин>, 1928), стр. 16; А. С. Пругавин, «О парадоксах Л. Н. Толстого», Сборник воспоминаний о Л. Н. Толстом (Москва: Златоцвет, 1911), стр. 6–9. Ср.: Н.Ф. Федоров. Собрание сочинений в четырех томах. Том 4 (Москва: Традиция, 1999), стр. 38, 47.


[Закрыть].

Антагонизм впоследствии перешел в открытую враждебность со стороны Федорова. Для Толстого же встреча с ним имела серьезное значение.

Осмеянный, непримиримый Федоров имел большее влияние на Толстого, чем Сютаев и Бондарев{207}207
  В. К. Сютаев (1819–1892) – крестьянин, религиозный мыслитель. См. о нем: Илья Львович Толстой. Мои воспоминания (Berlin; J. Ladyschnikow, o.J. <1923>), стр. 164–168; Т. М. Бондарев (1820–1898) – крестьянин, субботник, религиозный мыслитель. Об отношении к нему Толстого см. в кн.: Вал. Булгаков. Толстой-моралист (Прага: Пламя, 1923), стр. 60–62. См. также: К. С. Шохор-Троцкий, «Сютаев и Бондарев. Биографические данные и материалы к их характеристике», Толстовский Ежегодник на 1913 год (С.-Петербург, 1913). Ср.: Н. П. Петерсон. Н.Ф. Федоров и его книга «Философия Общего Дела» в противоположность учению Л. Н. Толстого о непротивлении и другим идеям нашего времени (Верный, 1912); А. К. Горностаев. Цит. соч., стр. 4.


[Закрыть]. Он показал Толстому идеал слияния праведной простоты, святости с вершинами умственной культуры и оттолкнул его от этого идеала.

Да, рационализм Толстого не мог принять учения Федорова.

Толстой начал с фразы в письме Алексееву: «не бойтесь, я не разделяю его взглядов…», и кончил принципиальным опрощением, слепой открытой враждой к науке и культуре.

Сгорбленная фигура старика-библиотекаря, бессребреника, одетого в рубище, с аскетическим лицом и «страшными глазами» (Н. Н. Черногубов, бывший хранитель Третьяковской галереи, рассказывает: – прислуга докладывает: «пришел этот старик со страшными глазами»){208}208
  А. Остромиров. Цит. соч., стр. 17.


[Закрыть], прошла по жизни не одного только Толстого.

Достоевский сознавался, прочтя изложение идей Федорова, что «совершенно согласен с этими мыслями», что прочел их «как бы за свои»{209}209
  А. Остромиров. Цит. соч., стр. 5.


[Закрыть].

– Человеку надо измениться физически, чтобы сделаться Богом, – восклицает Кириллов у Достоевского.

Этого физического изменения, преображения плоти, победы над «временной смертью» добивался Федоров.

Не самолюбие, не вселюбовь – цель человека, а общее дело. «Жить до́лжно не для себя и не для других, а со всеми и для всех». Жить же для всех значит, – писал Федоров, – «объединение всех живущих имеет целью работу над воскрешением всех умерших». Потому что – «нет смерти вечной, а уничтожение временной есть наше дело и наша задача».

Когда человечество преобразится, овладев тайною воскресения, и все умершие до сего дня восстанут из мертвых, не будет ни смерти, ни рождения. Ведь смерть и рождение связаны нерасторжимыми узами, неразделимы. Одинаково противоестественны для разумного существа.

Тогда трагическое начало должно будет исчезнуть из жизни и замениться началом литургическим…

Что могло быть ближе этих мыслей Достоевскому? Под трагической маской он таил вечную жажду полной гармонии, торжественной литургии мира. Фантастическая, дерзкая мечта Федорова могла быть тайной его мечтою.

В мире мерзко и страшно, но стоит только человечеству сговориться в одну и ту же минуту подпрыгнуть, и земля сдвинется со своей оси… Стоит всем сделать одно и то же усилие, и человек изменится физически, станет Богом. Не только страдания не станет, не станет ни смерти, ни рождения. Человек будет не жить, но пребывать вечно…

В письме к человеку, который познакомил его с мыслями Федорова, Достоевский рассказывает, что прочел, не говоря чье это, изложение учения Федорова «молодому нашему философу», Вл. Соловьеву. «Я нарочно ждал его, – пишет Достоевский, – чтобы ему прочесть Ваше изложение идей мыслителя, так как нашел в его воззрении много сходного. Это дало нам прекрасных два часа. Он глубоко сочувствует мыслителю…»{210}210
  Письмо к П. Н. Петерсону от 24 марта 1878. См.: А. Остромиров. Цит. соч., стр. 6. Ср.: Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений в тридцати томах. Том 30, книга первая. Письма. 1878–1881 (Ленинград: Наука, 1988), стр. 14.


[Закрыть]

Так завязалось знакомство с Федоровым Соловьева. Соловьев называл его своим учителем, духовным отцом и утешителем. Писал: «Прочел я Вашу рукопись с жадностью и наслаждением духа, посвятил этому чтению всю ночь и часть утра, а следующие два дня много думал о прочитанном. Проект Ваш я принимаю безусловно и без всяких разговоров, поговорить же нужно не о самом проекте, а о некоторых теоретических его основаниях и предположениях, а также о первых практических шагах к его осуществлению… Ваша цель не в том, чтобы делать прозеллитов или основывать секту, а в том, чтобы общим делом спасти всё человечество…»{211}211
  А. Остромиров. Цит. соч., стр. 6. Ср. Владимир Соловьев. Письма. Том 2. Под ред. Э. Л. Радлова (С. Петербург: 1909), стр. 345. См. также: А. Г. Гачева, «В. С. Соловьев и Н. Ф. Федоров. История творческих взаимоотношений», Н.Ф. Федоров: pro et contra. К 175-летию со дня рождения и 100-летию со дня смерти Н.Ф. Федорова. Антология. Кн. 1 (С.-Петербург: Издательство Русского Христианского гуманитарного института, 2004), стр. 844–936; В. А. Никитин, «Владимир Соловьев и Николай Федоров», Символ (Париж) 23 (июнь 1990), стр. 279–300.


[Закрыть]

Ученье Федорова было известно немногим. Но среди этих немногих были – Толстой, Достоевский, Соловьев.

Есть мысли, видные издалека, как высокие деревья; им удивляются все, их принимают как должное, к присутствию их привыкают.

Есть мысли как зерна. Они не видны вовсе, скрыты в земле, но ростки их подымают землю, а плоды – питают человека, входят в его кровь, претворяются в его тело – поддерживают в нем дыхание жизни.

Такими были мысли старика со страшными глазами из Румянцевской библиотеки, скромного книголюба и книжника, а втайне дерзкого реформатора жизни.

Статьи, записи, письма, устные беседы Федорова были обнародованы только после его смерти. Сам Федоров не искал распространения своих идей. О себе он также говорил и писал мало. О жизни его почти ничего не известно. С трудом удается установить дату его рождения. Рассказы о его происхождении противоречивы и не полны.

При библиотеках он работал с 1868 г. – сначала в Чертковской, затем в библиотеке Румянцевского музея, где прослужил около 25 лет, и, наконец, в библиотеке московского архива министерства иностранных дел{212}212
  Ср.: А. Остромиров. Цит. соч., стр. 11.


[Закрыть].

Жил он чрезвычайно бедно, одевался кое-как, питался чем попало, деньги презирал, получив, спешил отделаться от них, рассовывал по рукам сторожей и своих «пенсионеров». Восклицал с испугом, найдя в кармане завалявшуюся копейку:

– Как их ни трать, а они всё еще остаются, проклятые!{213}213
  А. Остромиров. Цит. соч., стр. 15.


[Закрыть]

Жил аскетом, хотя аскетизма не проповедовал. Аскетизм, бессребрие были в его природе.

Посетив Федорова, Толстой записал в дневнике: «Николай Фед., святой. Каморка. Исполнять? Это само собой разумеется. Не хочет жалованья, нет белья, нет постели»{214}214
  А. К. Горностаев. Цит. соч., стр. 6. Ср.: Л. Н. Толстой. Полное собрание сочинений. Серия вторая. Дневники. Том 49 (Москва: ГИХЛ, 1952), стр. 58.


[Закрыть].

Об этой каморке и голых досках упоминают и другие.

С виду это был «худенький, среднего роста старичок, всегда плохо одетый, необычайно тихий и скромный. Ходил зимой и летом в одном и том же стареньком пальто. На шее, вместо воротника, носил он какой-то клеенчатый шарфик. У него было такое выражение лица, которое не забывается…» (Воспоминания Ильи Львовича Толстого){215}215
  А. Остромиров. Цит. соч., стр. 17. Ср.: Илья Львович Толстой. Мои воспоминания, стр. 170.


[Закрыть]

Перед нами фигура, вышедшая из романов Достоевского. По первому взгляду жалкая, приниженная фигура, но почем знать, какие пламенные мечты, способные сжечь мир огнем второго крещения, скрываются под этой скромностью и залатанной бедностью Девушкина? Ведь, если приглядеться, у него было такое выражение лица, которое не забывается. «Страшные глаза» – как знать, чем эти глаза казались страшными прислуге Черногубова. Может быть, своею требовательностью? Или за ними, в тайных глубинах существа Федорова уже начинался процесс «физического изменения»…

Но мысль о вечной литургии жизни, где нет и никогда не было смерти, не победила временного уничтожения. Тело Федорова должно было подчиниться закону этого уничтожения. Осталась его мечта о общем деле человечества.

«Философия общего дела» – под этим общим названием и изданы его посмертные произведения.

Умер Федоров в больнице, в 1906 г. 75-ти лет. До последней минуты ум его горел всё той же мыслью. Только по временам у него прорывалось личное – «кажется, это последнее» и «должно быть, и то также будет…», то – пустота, промежуток между смертью и воскресением.

Похоронен он на кладбище Скорбященского женского монастыря. Над его могилой чугунный черный крест, на перекладине надпись – «Христос Воскресе…»{216}216
  А. Остромиров. Цит. соч., стр. 20.


[Закрыть].

В Бхагават-гите сказано:

– Истинно смерть для рожденного и истинно рождение для умершего{217}217
  Ср.: «Воистину, смерть назначена для рожденного, а рождение — для смертного». – Бхагавад-гита или песнь Господня, переведенная с английского и санскритского А. Каменской и И. Манциарли (Калуга: Вестник теософии, 1914), стр. 31 (беседа вторая); Бхагават-гита (Мистическая часть Магабгараты). Перевод в стихах А. П. Казначеевой (Владимир. губ., 1909), стр. 13.


[Закрыть].

Молва, 1933, № 294, 23–25 декабря, стр. 4. Статья основана на материалах, присланных Гомолицкому из Праги К. А. Чхеидзе.

Рисунки русских писателей

В Праге художник Н. В. Зарецкий открыл выставку автографов, рисунков и редких изданий русских писателей, начиная от Ломоносова и кончая современными нам писателями.

Ядро выставки составляет коллекция самого Н. В. Зарецкого. Часть книг предоставлены «Славянской Книговней» и библиотекой пражского Национального музея.

Каждый писатель по возможности представлен наличием портрета, автографа, книги и рисунков. Кроме того, на выставке имеются портреты русских писателей – довольно полная галерея портретов, начиная с Тредьяковского и Кантемира.

Из редких изданий выставлены «Российская грамматика» Ломоносова 1755 г. Его же: «Alt-Russische Geschichte», изданная в Риге и Лейпциге в 1768 г., «Собрание разных сочинений» Спб. 1803 г. и «Краткое руководство к красноречию» Спб. 1810 г.

Жуковского: – «Баллады и повести» Спб. 1831 г.

Батюшкова: – «Опыты в стихах и прозе» Спб., 1817, «Сочинения» 1834.

Первые издания «Руслана и Людмилы» и «Кавказского пленника» и т. д.

Есть автографы: подлинник стихотворения Жуковского, письма Батюшкова к Н. И. Гнедичу, автографы Хомякова, Шевченко, подлинник стихотворения Лермонтова «На смерть Пушкина», автографы Полонского, Достоевского, Л. Толстого, Розанова, Ремизова, Волошина, Гумилева и др.

Идея выставки рисунков писателей представляет особый интерес. Коллекция Зарецкого лишний раз подтверждает давно известный факт, что писательский талант очень часто совмещается с призванием к живописи. Почти все известные писатели и поэты рисовали. Беглые рисунки пером встречаются в черновиках Пушкина, Жуковского, Батюшкова, Лермонтова, Гоголя и др. Рисунки Шевченко свидетельствуют о том, что он обладал недюжинным талантом живописца. Полонский писал масляными красками. Рисунки Волошина печатались в «Весах». В Париже в прошлом году происходила выставка рисунков Ремизова. На выставке Зарецкого рисунки Ремизова занимают две витрины.

Коллекция рисунков Зарецкого открывается с репродукции мозаик Ломоносова. Затем следуют рисунки Жуковского (около 20), автопортрет Батюшкова, около 20 рисунков Пушкина, 5 – Баратынского, около 10 – Гоголя, 15 рисунков Шевченко, 15 и автопортрет – Лермонтова, этюд «Летний вечер» Полонского, 2 рисунка Достоевского, рисунок к «Азбуке» Толстого, 4 рисунка Короленко, рисунок из письма Розанова, 2 к «Огненному ангелу» Брюсова, альбомы Ремизова (портреты кавалеров и грамоты «Обезвелволпала», рисунки и проч.), иллюстрации Волошина, рисунок Гумилева, 6 рисунков Блока и т. д.

Всего на выставке представлено 32 писателя. Из современных зарубежных, кроме Ремизова, имеется еще несколько имен.

Молва, 1933, № 298, 31 декабря 1933 – 1 января 1934, стр. 3. Подп.: Е.Н

Рождение стиха

Всё чаще и чаще приходится слышать о кризисе, если не гибели, стиха. Уже давно эта тема беспокоит зарубежного критика. В мартовском же, 3-м номере «Встреч» помещена статья В. В. Вейдле, красноречиво названная – «Сумерки стиха».

Всё это странно и неправдоподобно. Не может быть, чтобы в наше время, насыщенное, как никогда, драматизмом и поэзией, время необычайной творческой напряженности, стихи не только не звучали заповедями новых заветов (ведь поэты – «непризнанные законодатели мира» – Шелли), а сейчас пора как раз «законодательная», идущая на смену отзвучавшего блоковского «пророческого» периода – Я безумец! Мне в сердце вонзили красноватый уголь пророка…{218}218
  Блок, «Молитвы. 5. Ночная», 1, 175.


[Закрыть]

 
…Да, был я пророком (Блок){219}219
  «Ну что же? Устало заломлены слабые руки…», Блок, 3, 28.


[Закрыть],
 

не только не вели, но оказались лишними, умерли,

 
как умирают птицы и цветы{220}220
  Гумилев, «Пятистопные ямбы», сб. Колчан.


[Закрыть].
 

Всё протестует, всё восстает против этого утверждения. Нет.

Не в гибели стиха совсем дело. Стихи не гибнут.

Стихи чают революции.

Революция, прошедшая по нашим душам, должна пройти и по стихам, не оставив от них камня на камне. Как души наши не могли остаться старомодными шкатулками для сувениров прошлого благополучия, не могут оставаться ими и стихи. Невозможна и оскорбительна теперь в стихах не только бальмонтовская сладкопевность:

 
Я – прозрачный ручей,
Я – для всех и ничей…{221}221
  Бальмонт, «Я – изысканность русской медлительной речи…»


[Закрыть]
 

но даже блоковское напряженное сладкогласие —

 
И напев заглушенный и юный
В затаенной затронет тиши
Усыпленные жизнию струны
Напряженной, как арфа, души{222}222
  Блок, «Есть минуты, когда не тревожит…», 3, 134.


[Закрыть].
 

Каждый новый период исторических перестроек, ломок душ и сознаний сопровождался неизбежно и перестройкой, ломкой форм в искусстве. Так росток дерева, пробивающийся из-под могильного камня, крушит, взрывает мертвый камень и, прочно, глубоко утверждаясь своими корнями в почве, заполняет мир живым шумом.

Новый человек, народившийся в зарубежьи, принес с собою новые впечатления, новые темы и открыл в себе новые слова для их выраженья.

Слова выговариваются с трудом, ценою больших нравственных усилий, трудные и ответственные, и ищут такой же ответственной формы, но ее нет, и тяжкое, «каменное» слово попадает в латанные ветхие меха… Вместо эпопеи, вместо молитвенного распевного склада (что единственно соответствовало бы напряжению роста молодого творческого влияния) новые слова направляют по старому руслу хрупкой упадочной лирики, рожденной дореволюционной эпохой, когда всё рушилось, всё колебалось, всё вокруг было призрачно и неверно.

Невозможно же потенциальному творцу новой Магабгараты выявлять себя в триолетах…

И получается так, что слова новые найдены – они трудны и ответственны, а форма осталась пока еще старой – легкой и безответственной (для нас). Тяжкие удары падают в пустоту. Получается впечатление глубокого кризиса, гибели.

Да, момент серьезен своей ответственностью, но совсем не о гибели свидетельствует он, а о возможном и близком возрождении, если только… мы поймем, чего он от нас требует. Иначе мы рискуем не найти для себя выражения, остаться немыми, невоплощен ными.

Путь же один.

Тот же, какой мы прошли, ища самих себя, блуждая среди опустошений, произведенных революцией. В области версификации нам также надо остаться на «голом месте». Забыть все хитроумные теории, начиная со «Способов к сложению российских стихов»{223}223
  «Новый и краткий способ к сложению российских стихов» – трактат В. К. Тредьяковского (1735), ознаменовавший собой реформу русского стихосложения.


[Закрыть] и кончая исследованиями четырехстопного ямба{224}224
  Гомолицкий имеет в виду в первую очередь книгу А. Белого «Символизм» (1910).


[Закрыть], забыть о существовании самого ямба и разучиться отличать его от дактиля, освободиться от всех технических изощренностей и достижений (лучшие достижения в прошлом, гениальные изобретения и открытия старых мастеров – для нас могут быть только губительными), и тогда… окружив себя этой пустотою, углубиться в себя, прислушиваясь, как звучат новые слова. Из этого звучания и родятся новые нужные, насущные для всех нас стихи.

И мне кажется, что это уже совершается. В то время, как говорится о сумерках стиха, происходит как раз обратное – его рождение. Происходит в суровой молитвенной обстановке, в большой скупости слов, в многозначительном молчании.

Числа. Кн. X (Париж, 1934), стр. 241–242.

Литературные содружества. Литературное содружество в Варшаве

24 февраля и 3 марта этого года в Варшаве состоялись два интересных выступления варшавского Литературного Содружества, посвященные освещению положения и задач театра и литературы за рубежом. На собрании 24 февраля по этим вопросам были прочитаны доклады С. Е. Киндяковой, Г. С. Гуляницкой, Л. Н. Гомолицким и Е. С. Вебер.

С. Е. Киндякова говорила о задачах Содружества. Содружество существует в Варшаве с 1929 года. Формально это – варшавская литературная секция Союза русских писателей и журналистов в Польше. По существу же Содружество объединяют не профессиональные задачи. Главная его цель – создание и поддержание литературной элиты. Принцип Содружества – свобода творчества, внимательное отношение к передовым литературным течениям. Вокруг Содружества объединены все культурные силы варшавской русской колонии. Других литературных кружков в Варшаве нет. Почетным председателем Содружества состоит Д. В. Философов.

Г. С. Гуляницкая сделала сообщение о русском театре за рубежом. Г. С. Гуляницкая – руководительница русской драматической студии в Варшаве, основанной ею и артистом МХТ В. И. Васильевым. Драматическая студия – первая попытка сделать постоянный русский театр в Варшаве. За неимением здесь артистов-профессионалов, отвечающих серьезным требованиям, руководители студии решили сами подготовить молодые артистические кадры.

До сих пор этими молодыми силами под руководством В. И. Васильева и Г. С. Гуляницкой были поставлены «Зеленое Кольцо» З. Н. Гиппиус и собственная инсценировка «Дядюшкина сна» Достоевского.

Казалось бы, в Варшаве, где русскую колонию составляет не только эмиграция, но и русское меньшинство, и где польское местное население понимает по-русски, перед молодым театром открыты широкие возможности. Но с первых же шагов нарождающийся театр встретился с двумя трудностями: отсутствие новых русских пьес (руководителям студии представляется невозможным посвятить свою работу исключительно классическому и довоенному репертуару) и равнодушие зрителя. Доклад Г. С. Гуляницкой был вопросом, обращенным к слушателям-зрителям. У них просила она указаний и совета в деле борьбы театра с двумя главными трудностями.

Л. Н. Гомолицкий прочел о «работе» русских писателей в изгнании. Деятельный содружник и одновременно секретарь Союза русских писателей и журналистов в Польше Л. Н. Гомолицкий познакомил собравшихся с результатами предпринятого Союзом опроса зарубежных писателей о их работе в жизни и эмиграции. Из ряда ответов молодых и старых писателей можно сделать немало печальных выводов: о кризисе, а может быть и «гибели» русской книги за рубежом, об исчезновении в зарубежьи литературы как профессии, что самым тяжелым образом отразилось на жизни писателей в изгнании. Особенно печальна судьба молодого писателя. Напомнив о гибели Бориса Буткевича, сломленного непосильной для него жизнью чернорабочего, Л. Н. Гомолицкий назвал судьбу его характерной для большинства писателей молодого поколения в зарубежьи. В настоящем грузчики, кухонные мужики, дровосеки и проч., они сохранили от прошлого жестокие впечатления войны и революции, которые не могут быть творчески изжиты в условиях их трудовой повседневной жизни. Кризис книги загнал таланты в подполье. Но трудность момента благоприятна для создания той атмосферы, в которой формируется элита. Это залог будущего и, может быть, близкого рассвета.

Доклад Е. С. Вебер был посвящен молодой эмигрантской литературе. Существование молодой эмигрантской литературы связано с приходом к сознательной жизни новых людей. В условиях чуждого быта, в атмосфере чужой культуры преодолевали они хаос – наследие войны и революции – впечатления своего детства и своей юности. Новое миропонимание требует новых художественных форм. Его нельзя вложить в самые совершенные старые формы, обреченные на вымирание или вырождение после того, как их творческая роль сыграна до конца. Новое слово всегда рождается трудно и болезненно. Оно неизменно наталкивается на недоверие, непонимание читателя, воспитанного на старых образцах. И теперь, когда через всю толщу нужды, равнодушия, непонимания, косности, из мистического подполья, где пребывает молодая эмигрантская литература, пробиваются на поверхность ее трудные и ответственные слова, своевременно спросить нового эмигрантского читателя: нужна ли ему литература вообще, и если нужна, то какая? Что говорят ему эти голоса из подполья? На скорое признание рассчитывать нельзя, но недаром говорил Достоевский, что слишком легко понимаемое и усваиваемое – недолговечно и следов не оставляет. Одиночество молодой эмигрантской литературы, быть может, утешительнее, чем была бы ее победа, ее «успех» у толпы.

Ввиду позднего времени, так как доклады и вступительное слово Д. В. Философова, председательствовавшего на собрании, затянулись, обсуждение докладов было перенесено на 3 марта. Главными направляющими тезисами обмена мнений второго собрания были:

1. Литература и театр за рубежом:

а) театр без зрителей;

б) исчезновение читателя.

2. Причины кризиса, переживаемого литературой и театром:

а) нужда;

б) уход в обывательщину;

в) понижение культурного уровня.

3. Пути преодоления кризиса:

а) создание и поддержка элиты;

б) новые люди.

4. Задачи театра за рубежом:

а) театр как хранитель русского слова;

б) значение театра для русской молодежи;

в) национальная и воспитательная роль театра.

5. Новая литература в эмиграции:

а) писатель и читатель;

б) новые формы;

в) право творческой свободы.

6. Задачи Содружества.

Числа. Кн. X (Париж, 1934), стр. 243–245. Без подписи. Статью предваряла преамбула редакции: «В главных центрах русской эмиграции, не говоря уже о таких, как Париж, Прага, Берлин, возникают литературные объединения, задачи и работа которых достигают иногда высокого уровня. Таковы кружки: в Риге, Ревеле, Варшаве, Шанхае (“Чураевка”), Гельсингфорсе и др. Редакция “Чисел” просит организаторов всех подобных объединений присылать сведения о своей работе, краткие протоколы важнейших собраний, имена участников и литературный матерьял».