Текст книги "Сочинения русского периода. Прозаические произведения. Литературно-критические статьи. «Арион». Том III"

От Союза Русских Писателей и Журналистов в Польше. Русская Литература и эмиграция

Статья большевицкого услужающего К. Радека, помещенная в «Ведомостях Литерацких», в которой автор старался всячески унизить русскую эмигрантскую литературу, дала повод Союзу Русских Писателей и Журналистов в Польше провести нечто вроде переклички среди русских писателей эмигрантов, чтобы выяснить беспристрастно вопрос о той культурной ценности, которую представляют современные русские писатели за границей.

В ответ на наш запрос мы уже получили более 20 писем. Отвечая нам, М. А. Алданов и К. Д. Бальмонт высказывают мнение, что, пожалуй, и нет смысла отвечать на ложь Радека. «Пришлось бы, – пишет М. А. Алданов, – опровергать клевету каждый день». А кн. В. В. Барятинский справедливо замечает, что «лучшим ответом на большевицкую клевету на русскую зарубежную литературу является нобелевская премия Бунину».

Мы совершенно согласны, что «товарищ» Радек ответа не стоит и что недостаточно бороться с большевизмом словом. Цель нашей переклички заключается в том, чтобы показать лицам беспристрастным, но неосведомленным, показать иностранцам, что такое представляет собою русская литература в эмиграции. Кроме того, эта перекличка нужна и нам самим – русским зарубежным писателям, рассеянным по разным странам, оторванным друг от друга и не имеющим поэтому возможности составить себе ясное представление о той умственной нравственной ценности, которая называется русской эмигрантской литературой.

Мы, русские, очень склонны к самоуничижению и самобичеванию. Стоит вспомнить нашу обличительную литературу. Поэтому и в нашем изгнании мы вполне естественно можем недооценить своих сил и принять за истину клевету наших врагов, и если даже не принять, то искать в ней зерна истины с болью душевной и с унынием. Ведь так трудно познать самого себя.

Наша перекличка, как уже видно нам из полученных ответов, должна усилить бодрость в русских людях. Она будет показателем действительных литературных сил русской эмигрантской литературы.

Пользуясь любезностью Редакции газеты «Молва», предоставившей нам возможность опубликовать поступающие к нам материалы, мы начинаем с этого номера систематическое печатание ответов писателей.

Председатель Союза: А. Хирьяков

Секретарь: Л. Гомолицкий

Молва, 1934, № 5, 6 января, стр. 2. Эта преамбула предваряла публикацию в этом номере газеты двух ответов – Алданова и Бальмонта.

Эмигрантские писатели о себе. Л. Н. Гомолицкий

Перечитывая как-то «Leaves of grass» Уитмана, я нашел на одной из страниц на слове love – любовь – раздавленную мошку. Пятно зеленой травяной крови. Смерть на слове жизни. Тогда я почувствовал: рука, которая неосторожно захлопнула книгу, причинив эту смерть, не должна была быть моею рукою, и увидел впервые пропасть между моим прошлогодним и сегодняшним я.

Понял: от прошлого остается столько же, сколько от сна – ночного беспамятства. Это – видения сна и яви, спутанные памятью.

Может быть, истинно реально только то будущее, на которое обращена наша воля. По молитве – «да будет мне дано совершать все превращения, какие я пожелаю» (Книга мертвых){225}225
  «Книга мертвых» – сборник древнеегипетских поэтических, магических и религиозных текстов, предназначенных в помощь усопшим в потустороннем мире и помещавшихся при погребении в саркофаги. Ср.: Г. Николаев, «Зерно. Рассказ знакомого», Меч, 1937, № 17, 2 мая, стр. 8.


[Закрыть].

От моей дожизни, детства, остались только первые впечатления от мира: солнце вверху и раскаленные днем пыльные камни под ногами (где? – не помню – в Ялте? в Пензе? в Астрахани?). В них для меня мудрейшая философия довольства настоящим, смиренной радости, ни от кого ничего не требующей и ни к кому не идущей проповедовать себя. Источник мира и утешения – солнце моего детства. Всегда я чувствую его тепло, милость и ласку.

Мое детство было одиноко и фантастично. Семи лет я читал Шекспира и писал, подражая ему, трагедии в стихах. Гомер и астрономия были двумя другими мирами моего детства. Я ждал ночей, когда родители уезжали в гости. Только заслышав звонок в передней, прятал под подушку книгу, тушил свет и притворялся спящим.

Отчетливее многого в детстве помню одно утро. Кровати родителей уже пусты. Входит отец и подымает на окнах занавески. Я же вижу: тюфяк на соседней кровати начинает сам собою шевелиться, подымает голову-подушку и, вскочив, пускается в пляс посредине комнаты на ковре. В ужасе я кричу… До сих пор не уверен, что это была не действительность.

Революция же – погром, отсиживанье в погребе во время обстрела волынского городка, пустая тишина перед вступлением первых большевиков, случайно подсмотренный расстрел на соседнем пустыре{226}226
  См. рассказ Л. Гомолицкого «Смерть бога», Меч, 1934, № 15–16, 19 августа, стр. 14–18; № 17–18, 2 сентября, стр. 9-14.


[Закрыть], всё это казалось тогда и будет всегда казаться нелепым страшным сном…

Жизнь началась на 18 лет позже рождения моего тела. На это у меня есть другой, неписаный документ, выданный мне самим Богом.

Впервые Он явился «Единый единому» на заброшенном пустыре, среди колючих татарников, клочков неба на земле – голубых цикорий. Над пустырем клубились жертвенные курениями зори, медленно обращался звездный гороскоп неба.

В доме моего детства был обряд, но не религия – ощущение близкого присутствия Бога. Моя встреча с ним была только моею встречей. Никто и ничто не стояло между нами.

Он мне являлся великаном. Сидел на холме, с головой невидимой за облаками, и чертил по небу знаки – завет между Богом и человеком.

Не устоял в благодати мистического вдохновения. Стал тяготиться, как стыдной, тесной одеждой, телом. Начал «борение и брань, восставляя помыслы против помыслов, ум против ума, душу против души, дух против духа». П.ч., по слову св. Исайи, «если не убежишь от них (демонов), не познаешь горечи их»{227}227
  Добротолюбие. Том первый. Преподобный Авва Исайя, стр. 371.


[Закрыть].

Сделал своею наукой науку о «помыслах» аввы Евагрия из «Добротолюбия»{228}228
  См. об этом христианском аскете-мистике IV в. исследование: Julia Konstantinovsky. Evagrius Ponticus: The Making of a Gnostic (<Farnham, Surrey>: Ahgate, <2009>).


[Закрыть]. Ночи в молитвах на коленях, скудный сон на полу рядом с кроватью. Взволнованный дух мой покидал тело и, выйдя из него, заносил на него руку для удара. Но «брат мой осел» (как назвал тело Ассизский) был упорен и непобедим.

И однажды, в будничный день на будничном месте произошло примирение моего духа с моим телом. В эту минуту мир исполнился прозрачнящим божественным сиянием. В этом «умном свете»{229}229
  Отсылка к категории византийского исихазма, легшей в основу упоминаемой ниже книги «Мистические стихи» (под которой Гомолицкий разумел, видимо, «Дуновение» 1928 г., в рукописи отправленное А. Бему).


[Закрыть] я увидел слиянность всего духовного и материального, злого и доброго, живого и мертвого.

Свет отцвел во мне мгновенным ослепительным цветком. Ища его после, я обошел, вглядываясь в них, много вер. Узнал и перечел по-новому много священных книг. Бхагават-гита, Тао те кинг{230}230
  Тао-те-кинг (в современной транскрипции «Дао-де-дзин») – книга Лао-Цзы, фундамент даоистского учения. См.: Беттаки и Дуглас. Великие религии Востока. Перевод с английского Л. Б. Хавкиной. Под редакцией и со вступительной статьей профессора А. Н. Краснова (Москва, 1899), стр. 108–126. См. также: Лао Си. Таô-те-кинг или писание о нравственности. Под редакцией Л. Н. Толстого. Перевод с китайского Д. Конисси. Примечания С. Н. Дурылина (Москва, 1913); стр. 108–126. Ср.: Ким Рехо, «“Неделание”: Лев Толстой и Лао-цзы», Россия – Восток – Запад (Москва: Наследие, 1998), стр. 200–209.


[Закрыть], Коран, Та-io{231}231
  Та-io (Да Хио) – книга Конфуция «Великое учение». См.: «Та-io, или Великая Наука Конфуция (Кунг-Фу-Тсеу). Первая священная книга китайцев. (Перевод с французского)», в кн.: Жизнь и учение Конфуция. Составил П. А. Буланже. Со статьей гр. Л. Н. Толстого «Изложение китайского учения» (Москва: Посредник, 1903) (Мудрость народов Востока. Вып. 1), стр. 95-105. В 1941 г. Гомолицкий погрузился в работу по новому переводу этого трактата Конфуция на русский язык.


[Закрыть], Талмуд, Евангелие, Тору, Пророков, Мидрашим{232}232
  Еврейские средневековые книги толкований Священного писания.


[Закрыть] и т. д.

Когда думаю об этой истинной своей жизни, ощущаю в себе кровь предков моей матери – монголов. Нисходя в меня по лестнице поколений, они встретились с предками отца – первыми униатами. Боголюбцы с богоборцами. Мой родоначальник – участник Флорентийского собора{233}233
  Ошибка Гомолицкого. Он явно имеет в виду не Флорентийский, а Брестский собор 1596 года, куда Римским папой был направлен епископ Станислав Гомолинский. См.: Oscar Halecki. From Florence to Brest (1439–1596) (Rome: Sacrum Poloniae Millenium, 1958), р. 337–338; Леонiд Тимошенко. Берестейська Унiя 1596 р. (Дрогобич: Коло, 2004), стор. 177–188; В.I. Ульяновський. Iсторiя церкви та релiгiйноï думки в Украïнi. У трьох книгах. Книга 2. Середина XV – кiнець XVI столiття (Киïв: Либiдь, 1994), стор. 136.
  9. По-видимому, Гомолицкий здесь подразумевает стих Уитмена из “A Song for Occupations”:
  “When I can touch the body of books by night or by day, and when they touch my body back again <…>”
  – Walt Whitman. Leaves of Grass. Ed. by Harold W. Blodgett and Sculley Bradley (New York University Press, 1965), p. 218.


[Закрыть].

Жить и писать о жизни (а писал я всегда только собою: рос, сознавая себя, открывал новые миры вовне и внутри себя в процессе писания; как Уитман, мечтаю сказать: «касаясь моих книг, вы касаетесь моего живого тела»)^9а мешало лютое эмигрантское безвременье. Рубил дрова, служил курьером, работал маляром, чернорабочим поденщиком, чертежником у землемера, скитался с русской странствующей труппой по Польше, копал мерзлый песок на берегу Вислы…

До сих пор написано и лежит в рукописном виде: «Лирическая поэма», Мистические стихи (Крест из шиповника, Умной свет, Ритмы), «О смерти», «Солнце», «Цветник», «Дом».

Сейчас пишу книгу о Боге (готовы уже 2 части: «Тайна зерна», «Запечатленные книги»){234}234
  Фрагментами этой книги являются, по всей вероятности, «Дорожное распятие» в львовской газете Русский Голос (1930), стихотворение, вошедшее в подборку, помещенную в Сборнике русских поэтов в Польше (1930), и три стихотворения под общим названием «Бог», опубликованные в чикагском журнале Москва в октябре 1930 г.


[Закрыть]. Начал писать лирическую драму «Голем»{235}235
  Ср. стихотворение «Голем», напечатанное в Сборнике русских поэтов в Польше (1930). Замысел лирической драмы мог явиться рефлексом чтения Гомолицким пользовавшегося широкой известностью романа Густава Мейринка «Der Golem» (1915, рус. перевод – Берлин, 1922).


[Закрыть].

Молва, 1934, № 5, 6 января, стр. 3.

«Человек-невидимка» в кино «Филармония»

Фильм вдохновлен фантастическим романом Уэльса, в котором рассказывается о молодом ученом, изобретшем химический состав, делающий невидимым живое тело. Испробовав на себе свое изобретение, он становится человеком-невидимкой.

Старая, знакомая с детства сказка о шапке-невидимке, перенесенная в современность. Обычный путь холодного творчества Уэльса. Безжалостно разложить, обесцветить, обездушить едкими химическими составами в лаборатории народный древний вымысел, чтобы сделать из него сенсационный роман. Из детского сна – кошмар горячечного больного.

Став невидимкой, ученый ищет новой формы, которая бы расколдовала его, сделала снова видимым. Но формула не дается. Преследуемый человеческим любопытством, человеческой глупостью, он скитается с места на место, ища спокойного угла для своих опытов. Но человек – движущееся платье, которое одно делает его видимым, создает возможность жизни среди людей. В конце концов необычайное положение делает его преступником. Невидимость дает ему возможность быть неуловимым, свободным от человеческих законов. Рассказ сводится к борьбе с ним полиции, безвкусной и дешевой сенсации.

Соблазнить всё это могло только режиссера-виртуоза, считающего, что задачей кинематографа является показать то, что нельзя увидеть в жизни. Картина построена на трюке. Становится жутко, когда человек-невидимка начинает разматывать бинт, делающий видимой его голову, и под слоями бинта обнаруживаются пустоты; когда невидимый гость подвигает шезлонг, закуривает, и папироса летает по воздуху в невидимой руке; когда по комнате расхаживает одна пижама, ложится, и под невидимой головой образуется ямка в подушке. Не менее жуток глухой голос, глухой страшный смех, который обнаруживает его присутствие. Голос из пустоты. Человек, превратившийся в голос.

На постановку этой картины потрачено очень много усилий и времени. Большинство сцен снято дважды и потом снимки наложены один на другой. Многие сцены потребовали кропотливой работы и большой выдержки артистов – снимались по принципу рисованных фильмов – с перерывами после каждого отдельного снимка. Но стоила ли игра свеч? Трудно сказать. Трюки поражают, но не убеждают. Временами создается впечатление бреда. Может быть, надо было дать больше игры и сократить сенсационные моменты. Замысел Уэльса можно было углубить и расширить. Тогда бы трюк перестал быть фокусом, а стал бы средством передачи зрителям трагедии ученого, ставшего жертвой собственного изобретения.

Молва, 1934, № 19, 24 января, стр. 4. «На экране». Подп.: Г. Речь идет о прославленном «фильме ужасов» «The Invisible Man» режиссера Джеймса Уэйла (James Whale, Universal Pictures, 1933).

Тургеневские сны в ремизовских рисунках

В 1930 г. в VII–VIII книге «Воли России» было напечатано исключительно интересное и значительное исследование о тургеневском творчестве – «Тридцать снов Тургенева» А. М. Ремизова{236}236
  Воля России, 1930, № 7/8; А. М. Ремизов. Собрание сочинений. Том 7. Ахру (Москва: Русская Книга, 2002), стр. 266–309.


[Закрыть]. В конце прошлого 1933 года статья эта вышла отдельным изданием в французском переводе в Париже («Tourguéniev poéte du rêve» traduit du russe par H. Pernot-Feldmann. Paris, 1933).

Статью свою А. М. Ремизов иллюстрировал.

В примечании к своим рисункам <он> писал: «сон хочется непременно нарисовать. Рисунок… никогда не обманет: что подлинный сон и что сочинено или литературная обработка, сейчас же бросится в глаза – в подлинном сне всё неожиданно и невероятно».

И, как бы в подтверждение подлинности снов Тургенева, Ремизов изобразил первым «неинтересный» сон Беловзорова («Первая любовь») – стоит Беловзоров и кормит карасями лошадь с деревянной головой.

Так им были испытаны пробою рисунка все тургеневские сны. Иллюстрации эти были выставлены в Париже. Теперь в французском издании статьи в тексте помещены снимки с 12 из них.

В рисунках Ремизова вольно или нет – выражено или выразилось отношение его к Тургеневу.

«Безулыбного» Тургенева Ремизов сравнивает в своей статье с громким, хохочущим Гоголем. Творчество Гоголя – магия, пронизывающая явь волшебством. «Тихоголосый», нестрашный («вот кто никогда не напугает», – замечает Ремизов) Тургенев – только ученик Гоголя, привороженный им.

Гоголь – маг, хозяин яви и сна. Тургенев – только сновидец. Во сне предчувствующий существование таинственного магического мира.

Свидетельство самого Тургенева о посвящении его Гоголем Ремизов видит в сне «Рассказа о. Алексея». Изображая этот сон, нарисовал лесного зеленого старичка с лицом, похожим на Гоголя. Старичок подает «снотворные» орешки Тургеневу. И весь рисунок (единственный в этой серии) в овале – как бы в разрезе такого магического орешка.

Вокруг головы персонажей изображаемых им снов Ремизов рисует темный или светлый кружок. Это сферы влияний, распространяемых друг на друга персонажами сна. А персонажи эти не только люди, но и звери, и вещи. Есть среди них и не имеющие нимбика. Это – безразличные, не влияющие. Зато все пугающие или испуганные, все, кто в гневе, радости, исступлении или другой страсти, все имеют над собой кружок.

Рисунки перечерчены линиями – лучами приворотных и отворотных влияний или гранями плоскостей – планов, в которых располагается сон. Плоскости эти перекрещиваются, преломляют друг друга.

И все эти нимбики, излучения, вихревые грани влияний – совсем не каприз художника. Это ключ к изображению сновидений, открытый Ремизовым.

Невидимые в яви, они болезненно ощутимы во сне.

Рисуя сложные сны, Ремизов заключает их отрывочные видения в соприкасающиеся или сплетающиеся овальные рамки. Между рамками – фантастический узор, какой видишь засыпая, медленно погружаясь в сон, укачиваясь сном – в дреме.

Или же рисунок весь раздроблен на неравные части жирными или тонкими секущими чертами.

Вот иллюстрация к «Трем встречам». Наверху, окруженный прозрачным угловым не только нимбиком, а целым «футляром» ауры – духовного поля – сам герой сна. Идет в пустыне, а перед ним на песке резкая большая тень птицы от мчащейся по воздуху «красавицы». Тень заходит на нижнюю грань, откуда взбираются сверхстранные бесформенные созданьица. Они очерчены толстым контуром. Над большинством из них также нимбики, и излучаются из них слова «addio»{237}237
  Addio – прощай! (итал.)


[Закрыть]. Эти созданьица – песчинки. Как у Тургенева: – «И вот, со всех сторон раздается: “Addio” – каждая песчинка кричит и пищит мне: “Addio!”».

А рядом изображена даже такая бредовая черточка: – «Это не солнце, это итальянский паук; кто ему дал паспорт в Россию? Я его выведу на свежую воду: я видел, как он крадет апельсины в чужих садах…»

Нарисованы – намечены апельсины на ветках, переплет забора, а среди них жирной чертой – контуры, уродливые, бесформенные, как сама смутная невнятица, – сонная фраза о солнце-пауке, крадущем апельсины.

Слова в рисунке соответствуют словам, услышанным во сне. Сколько раз герой «Трех встреч» слышит громко произнесенное «Passa que’colli…»{238}238
  «Passa que’colli…» – «Перейди через эти холмы» (итал.).


[Закрыть], столько же эти слова и написаны на белых полосках, окруженных черным полем.

Белые слова на черном, как громкие голоса в немоте тяжелого сна.

Рисунок у Ремизова подвижен. Да иначе и нельзя было бы изобразить сон. Всё отличие сна от яви в отсутствии логики движения. И отсутствие это можно показать только дав это движение – изобразив для сличения оба момента сна – похожий на действительность и уже ни на что не похожий, кошмарный – рядом.

Вот, например, лошади сна из «Клары Милич». Пока герой повести видит их сзади, подходя к ним, они ничем не обличают своей призрачности, усыпляют еще сквозь сон бодрствующее сознание своей правдоподобностью. Но вот они, все три, поворачивая головы, скалят зубы, и сознание проваливается в хаос бреда.

Эту магию сна хорошо знает Ремизов и пользуется ею, изображая кошмары.

Лошади нарисованы им рядом – обычные и оскаленные; Лукья-ныч («Три встречи») – Лукьянычем и тут же – Дон-Кихотом…

Каждая подробность сна, каждая черточка вычерчены Ремизовым.

Некоторые подробности кажутся странными и лишними. Но это не так. Надо только вчитаться в тургеневский текст, и они будут легко расшифрованы.

Не всё внятно во сне. А невнятное и в рисунке, изображающем сон, не может быть внятным.

Так, в иллюстрации к «Трем встречам» изображены кричащие песчинки и солнце, крадущее яблоки. В сне Лукерьи из «Живых мощей» какой-то ежик – не ежик, а если присмотреться – кочка с васильками. В изображении одного из снов Силаева посредине рисунка крестик и на нем кружочек – это «блестка» («…в воздухе нестерпимо крутятся бесчисленные блестки…»). И там же в первой половине рисунка – серые комочки в кружочках – «воробьи в пыли».

В рисунке к «Силаеву» Ремизов посредине между двумя «снами» изобразил кошку – призрак уже не сна – действительности. Этим призраком кошки Тургенев обрывает рассказ.

Силаев, видящий и сны и призраки, не различает сна от яви. Рассказывает о снах и должен показать, по замыслу рассказа, и призрак. Но сны Силаева Тургенев передал, а на призраке запнулся.

«“Да вот, слышите ли – слышите, слышите… слышите, – дверь скрипнула, – глядите, глядите – что, нет кошки?” Дверь, действительно, тихо скрипнула – я быстро обернулся – и вообразите мое изумление, господа, – черная кошка вбежала в комнату и осторож…» («Силаев»)

Рассказ оборван на полуслове. Оборван потому, поясняет Ремизов, что «при всей открытой душе своей к явлениям страшным и снам, Тургенев и чувствовал, но не имел изобразительных средств для колдовства». Изобразить же «эту самую завязь, где сходятся и явь и сон», мог только Гоголь.

Но, пожалуй, не только Гоголь. Знаем, что мог и Достоевский. В предсмертном бреду Свидригайлова, горячечном Раскольникова, в черте Ивана Карамазова… Да и сам Ремизов… Уже не говоря ни о чем другом – нарисовал же он силаевскую кошку. Если дольше смотреть на нее, становится так жутко, точно смотришь в веющий смертным холодом провал. Слышится эта самая «нестерпимо звенящая трель колдовства», которой он столько попрекает в своей статье Тургенева.

Молва, 1934, № 23, 28 января, стр. 4. Ср.: Алексей Ремизов, «Пятидесятилетие со смерти Тургенева. Тургенев-сновидец. 28 X 1818 – 22 VIII 1883», Числа, кн. 9 (1933), стр. 179–181. Ср. также: Василий Куковников <А.М. Ремизов>, «Рукописи и рисунки А. Ремизова», Числа, кн. 9 (1933), стр. 191–194.

О настоящем и будущем

А. Л. Бем в своей статье «О прошлом и настоящем»{239}239
  А. Бем, «Письма о литературе. О прошлом и настоящем», Меч. Еженедельник, 1934, № 1–2, 10 мая, стр. 11–13.


[Закрыть], говоря о миссии эмигрантской литературы – «художественном выявлении правды своего изгнанничества» – указывает, кажется, впервые, как на выразителей этой правды – на Ремизова и Цветаеву.

Наверно, А. Л. Бем прав. Не спорить я с ним хочу, но указать на то, что значение этих имен для молодой эмигрантской литературы, а следовательно и для будущего, не равно. В то время, как Цветаева останется навсегда одиночкой, самой по себе и самой в себе, Ремизов, казалось бы, стоящий в стороне, и есть сейчас единственным центром, вокруг которого вращается вся настоящая – живая и имеющая будущее зарубежная литература. Впрочем, не единственным – движение это происходит не по кругу – по эллипсису, а двумя центрами этого эллипсиса – два больших Р – Ремизов и Розанов, – и вот почему…

Равно и проза и стихи не существуют в безвоздушном пространстве. «Как» и «что» сказать не самозарождается, но всегда имеет точку опоры в прошлом. И вот сейчас для эмигрантской литературы сложилось всё так, что такой наиболее прочною точкой опоры является Достоевский. Он не только не изжит, не истолкован творчески, не разгадан, не открыт до конца, – он сейчас наиболее близок и понятен – самый трагический в самое, может быть, трагическое время.

Эта единственность, насущность, что ли, Достоевского чувствуется сейчас особенно в стихах. Стихи если и не стихия, тем не менее, всегда стихийнее прозы и потому более чувствительны к правде сегодняшнего дня. Как при помощи чувствительных палочек отыскивают подземные источники, так же при помощи стихов можно безошибочно определять эту правду.

Эмигрантские Кассандры, пророчествуя о гибели или кризисе стиха{240}240
  Статьи Г. В. Адамовича и В. В. Вейдле 1934 г.


[Закрыть], не замечают, что дело вовсе не в дарованиях пишущих стихи (дарований сейчас, может быть, более, чем когда бы то ни было), что трагизм не в истощенности стихотворной почвы, а в том, что центр тяжести поэзии перенесен от гениев-стихотворцев (не «перепевными звонами» Бальмонта, не сбывшимися пророчествами Блока теперь вдохновляться!) к гению-прозаику Достоевскому. (И тут происходит переоценка всех старых форм поэзии и поиски и трудные роды новых.) Что сейчас все силы эмиграции направлены на истолкование или разоблачение Достоевского (не симптоматичен ли здесь пражский семинарий изучения Достоевского, одним из учредителей которого (т. е. семинария) был А. Л. Бем!). Таким образом, все уклоняющиеся по ошибке или умышленно от этой темы остаются невольно за бортом, вне жизни, без будущего, все же соглашающиеся или спорящие с Достоевским работают на будущее, и работа их действенна и плодотворна.

И вот, споря или беседуя с Достоевским, нельзя не оказаться в обществе Розанова и Ремизова, уже что-то ответивших ему, нельзя не вращаться вокруг этих двух больших Р, двух центров эллипсиса, замыкающего кольцо живых сейчас и плодотворящих идей.