Текст книги "Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка"

Эта самая эскадрилья из пяти самолетов И-15 наконец-то прибыла в нашу многострадальную Малагу, и население города, после первого отгона налетевших на ранее беззащитный город фашистских стервятников, вздохнуло с облегчением. Фашисты поняли, что безнаказанно бомбить Малагу им больше не удастся, и мне уже не нужно было глотать перед сном этот окаянный ямайский ром.

Прибытие эскадрильи было для нас, конечно, большой радостью, и в честь этого события было решено устроить на нашей вилле парадный ужин. И опять мне пришлось взять на себя обязанности администратора-распорядителя. На столе было все, а наши француз-метрдотель и Тринида снова надели белоснежные поварские колпаки. Снова столовая утопала в цветах. Снова было извлечено из шкафов фамильное серебро маркиза и снова можно было бы смело сказать: «К такому столу не стыдно было пригласить даже самого кардинала Испании».

На ужине были и все руководители партий, входящих в состав Народного фронта в Малаге, а также некоторые старшие офицеры командования Малагского сектора, в том числе и коронель Виальба с его прекрасной Марухой. На этот раз она явилась разодетой в пух и прах, с роскошной алой розой в волосах. Поскольку размещение гостей также входило в мои обязанности, то я посадил Маруху рядом с собой, надеясь во время ужина выяснить причину ее столь резкого охлаждения ко мне. И здесь я допустил роковую ошибку, посадив с другой стороны, рядом с Марухой, «графа» дон Педро. В ответ на мою попытку поздороваться и поцеловать ей ручку, Маруха с презрением отвернулась. «Граф» мгновенно увлек ее разговором, и в мою сторону Маруха больше даже и не глядела.

Но я не стал особо переживать. К тому же рядом оказался знакомый мне еще по Союзу бортмеханик Костя Артемьев. Когда я после нескольких рюмок посетовал ему на «измену» испанки, Костя стандартно ответил: «Плюнь ты на этих баб и давай лучше выпьем». И я послушаться его совета, тем более что выпить было чего.

Вообще я мог, не пьянея, выпить порядочно, но Костя, видимо, был в этом отношении еще крепче меня, и того, как я попал в свою комнату, я уже не помнил. Я очнулся от вылитого горничной Кандидой на мою голову стакана холодной воды и ее слов: «Синьор капитан, вас срочно вызывает коронель Крелинг». Зная, что Василий Иванович сам никогда допьяна не напивается и терпеть не может, когда это делают его подчиненные, а зря кого-либо в три часа ночи он не будит, я для освежения головы быстро выпил полстакана рома и стакан виноградного сока, чтобы изо рта не пахло, и спустился на второй этаж в кабинет Киселева.

Я ожидал строгого разноса, а возможно и домашнего ареста, но, к моему удивлению, все обошлось сравнительно благополучно: «Ну что, проспался, пьянчужка? Мы тебя целых полчаса не могли разбудить, пришлось дать Кандиде команду облить тебя холодной водой». Я стою и жду, что будет дальше: знакомая команда «марш в подвал» или что-то другое? Киселев начал успокаиваться.

Ну, думаю, пронесло. «Как, соображать что-нибудь можешь, или хмель все мозги отбил?» Отвечаю с радостью, хмель уже вылетел из головы: «Могу, Василий Иванович. Какие будут приказания?».

Увидев, что я в порядке, Киселев начал мне объяснять, что в нескольких пунктах (он показал их на карте и заставил меня записать названия) замечены скопления марокканской конницы, угрожающие нам опасным прорывом на флангах. Ввиду того, что телефон не работает, да и говорить об этом прямо по телефону рискованно, полно шпионов, возможно и знающих и русский язык, требуется срочно поехать к авиаторам (они расположились в городке Велез-Малага, километрах в двадцати пяти от нас) и передать «графу» боевой приказ срочно вылететь в район сосредоточения марокканцев: задача – их штурмовка с целью рассеяния и частичного уничтожения. В то время в Союзе на вооружении, кроме сильно устаревших самолетов Р-5, которых нам даже и не поставляли, никаких современных штурмовиков не было. В Испании, где сразу же обнаружилась острая необходимость в этом виде авиации, для этого использовали истребители И-15 и И-16, отлично справлявшиеся с такой работой. Заходя через ущелья гор на не ожидающие подобной атаки подразделения противника, истребители расстреливали на бреющем полете и, не давая им очухаться, мгновенно исчезали, практически не неся потерь (эту же тактику Е. Е. Ерлыкин применял и против финнов).

Тщательно записав все задания, я сел в свой «Бьюик», и шофер Хосе повез меня к авиаторам. Я был крайне удивлен, увидев при подъезде к штабному домику аэродрома свет в комнатах и сидевших там в такое позднее, около трех часов ночи, время, летчиков во главе с заместителем комэска – Казимиром, так как полагал, что весь личный состав эскадрильи должен отдыхать после нашего парадного ужина. Вошел я в штаб, поздоровался, спрашиваю «графа». «А я это у вас хотел узнать, – отвечает Казимир, – “граф” еще не вернулся из города. Хотел я к вам на “Консуэлу” позвонить, да у нас не работает телефон. Собрался было к вам ехать, да вот вы приехали сами», – отвечает Казимир. «А где же, по-вашему, “граф” может быть?» – спрашиваю я у него. Он отвечает, что в Алкала-д-Энарес, где они раньше базировались, он знал те злачные места, где мог находиться после возлияний «граф», здесь же, в Малаге, дислокация этих мест ему неизвестна, и поэтому точных координат он дать не может, но рекомендует искать «графа» только в таких заведениях, ибо ни в музей, ни в церковь «граф», особенно ночью, конечно не пойдет, тем более после обильной выпивки. Тут уж мне пришлось принимать решение. Связи с Киселевым нет, ехать к нему за указаниями некогда, и я собственной властью передал командование эскадрильей (без «графа» в ней осталось четыре самолета) Казимиру и отдал ему боевой приказ на штурмовку марокканцев. Взяв поиски «графа» на себя, всем пилотам я велел до вылетов отдыхать, а в случае появления «графа», без записки Киселева или хотя бы моей, к полетам его не допускать, так как после столь бурной ночи мало оснований полагать, что он сохранит полную работоспособность, а самолетов у нас и так мало.

Отдав эти распоряжения, я тут же поехал назад в Малагу на доклад к Киселеву. Он одобрил все мои действия и велел немедленно разыскать «графа» живого или мертвого. На мой вопрос, как это технически выполнить, Киселев велел взять наряд полиции и обыскать все малагские бордели, пока не отыщется его след. Получив в четыре часа утра такое распоряжение, я только встал по стойке смирно и ответил: «Слушаюсь. Будет исполнено». Отдавая приказ, Киселев, конечно, не мог учесть его абсолютной невыполнимости. Ведь Малага – это не Алкала-д-Энарес, где подобные места были наперечет, Малага – это крупный торговый порт, в котором даже зарегистрированных заведений было, наверно, ненамного меньше, чем в Константинополе или Марселе, не говоря уже о разных нелегальных притонах. А черт его знает, этого «графа», куда его с пьяных глаз понесет? Смелости и дурости у него, по-видимому, хватает, язык он знает прилично. Вот задачка!

Но приказ есть приказ, и его надо выполнять или хотя бы попытаться это сделать.

Найти «графа» необходимо, хотя на проведение тщательного обыска во всех малагских борделях, которые в портовом районе были в каждом доме, а в некоторых и по нескольку штук, даже при участии не только всей малагской, но даже и мадридской полиции, потребовалось бы, пожалуй, не меньше месяца. Но время не терпит. В любом притоне «графа» могли еще подпоить и, связав, переправить к франкистам, а ведь за доставку такой «птицы» там могли очень хорошо заплатить.

С чего же начать? Пожалуй, прежде всего надо найти проводника, хорошо знающего дислокацию малагских борделей и имеющего там знакомства, которые могут облегчить поиски «графа».

Советуюсь со своим шофером Хосе, спрашиваю, не может ли он как коренной житель Малаги за хорошее вознаграждение послужить проводником по этим местам? Хосе полностью соглашается с трудностью проведения такой операции, но от роли проводника категорически отказывается, заявив, что хотя он и местный житель, но в таких заведениях он не бывает, так как у него есть жена, которая его вполне устраивает, и в дополнительных дозах испанской страсти он не нуждается. Я спросил Хосе, а нет ли у него знакомых, которые могли бы за хорошее вознаграждение помочь в поисках пропавшего «графа»? Подумав немного, Хосе ответил, что в охране Виальбы служит рыжий каталонец, Бернардо, который в свободное от службы время днюет и ночует в этих местах и охотно согласится быть проводником.

Пошли мы с Хосе искать рыжего Бернардо, и сделать это было нетрудно: я уже упоминал, что коронель Виальба вместе со своей охраной жил напротив нашей виллы – через дорогу, в отеле «Калета». Заходим в вестибюль отеля. Вся охрана, в том числе и рыжий Бернардо, режется в кости (это испанская национальная игра, немного напоминающая нарды). Отзываю Бернардо в сторону: «Хочешь заработать пятьдесят песет?». Он не против: «Что от меня требуется, синьор капитан?». Я ему объясняю, что пропал русский летчик – Дон Педро, – и требуется срочно провести обыски в малагских борделях, чтобы его найти, и не может ли он, Бернардо, послужить мне проводником по этим местам?

Тут Бернардо сразу же у меня спрашивает: «А что нужно синьору капитану, производить обыски в борделях или отыскать Дон Педро?». Я конечно ему ответил, что на все малагские бордели мне наплевать, а требуется только найти Дон Педро – живого или мертвого, желательно, конечно, первое. «А если я вам сейчас покажу, где находится Дон Педро, живой и невредимый, без всякой необходимости в обысках, вы мне дадите пятьдесят песет?». Я, конечно, с радостью согласился и сказал, что машина стоит у входа, пусть только покажет, куда ехать. «Не надо машины, – ответил Бернардо, – давайте деньги, и я вас сразу же отведу к “авиадоро русо”».

Получив деньги, Бернардо повел меня на второй этаж в сторону апартаментов, занимаемых коронелем Виальбой, остановился около одной двери и сказал: «Он здесь». Я ему: «Стучи!» – «Нет, уж лучше вы сами», – ответил Бернардо и ушел. Я довольно энергично постучал. За дверью раздался голос Марухи: «Кто?» – «Откройте! Полиция!» – ответил я как можно решительней. Через минуту дверь открылась. На пороге стояла Маруха в полном неглиже, прикрытом накинутым халатиком, а из глубины комнаты выходил «граф», на ходу поправляя свой туалет. Отстранив в сторону Маруху, я попросил его пройти со мною в коридор. Сели в кресла, и началась беседа. В этот момент меня обуревали различные чувства: во-первых, огромная радость, что мой товарищ-земляк, боевой летчик жив-здоров и сидит рядом со мной в безопасности, а не лежит где-то с проломленной головой и не едет связанный, с кляпом во рту, в фашистский застенок на муки и смерть; во-вторых, облегчение, что не придется делать этот дурацкий обыск по борделям, а вместе с тем и большое чувство досады: первым делом мне сразу же стала ясна причина столь внезапного ко мне охлаждения Марухи, я осознал, что не так уж она неприступна, как я полагал, и что на месте Дона Педро я мог бы оказаться еще месяц тому назад. Ко всему этому примешивалась большая злость на этого бретера, из-за какой-то бабы заставившего так переволноваться своих товарищей, да и эскадрилья должна теперь пойти на выполнение опаснейшего задания в ослабленном составе. Не допускать же его после такой ночи к боевым вылетам!

Все это, но не касаясь моих личных отношений с Марухой, я достаточно убедительно изложил «графу». Добавил, что взаимоотношения с испанским командованием у нас и так на волоске, а он своей связью с любовницей испанского командующего их еще осложняет. В конце разговора я объявил «графу», что от командования эскадрильей он, по распоряжению Креминга, временно отстранен, в боевых вылетах сегодняшнего дня участвовать не будет и что я не могу поручиться, что Креминг не пошлет подробного рапорта о его поведении в Валенсию, а может и в Москву.

Во мне говорили не только возмущение этой дурацкой бессонной ночью, но и вполне понятные личные мотивы. Педро то бледнел, то краснел, я довел его почти до слез. Поняв, что проняло основательно, я отправил его на своей машине в Велез-Малагу, передав с шофером записку Казимиру, в которой категорически запретил использовать «графа» в первом боевом вылете, но вместе с тем и не возражал, если Казимир, под свою ответственность, разрешит ему участвовать в дальнейших полетах.

Креминг полностью одобрил мои действия и разрешил идти отдыхать, сказав, что все остальное сделает сам. Докладывая, я всячески старался выгородить «графа», уверяя, что главная вина лежит на этой потаскухе и что нельзя было давать такой ужин накануне боевых вылетов (правда, о том, что боевые вылеты станут срочной необходимостью, сам Креминг узнал уже после ужина). Я сказал, что Педро уже и так наказан отстранением от командования эскадрильей, запретом участия в операции и недовольством своих товарищей.

Короче, Креминг при мне порвал уже приготовленный им рапорт в Валенсию, но заявил, что в случае повторения подобных номеров он его уже больше не пощадит.

Главную роль в подобном милосердии сыграла все же не моя адвокатура, а скорее то, что такой мужской грех, вероятно, импонировал самому Василию Ивановичу (в молодости он и сам был слабоват к прекрасному полу), да и парня было жаль – уж больно Дон Педро хорош во всех отношениях. Рапорты и расследования претили солдатской натуре Креминга, поэтому он легко дал себя уговорить и порвал сгоряча заготовленный рапорт. Впоследствии оснований для таких рапортов «граф» больше не давал, и эскадрилья за все время своего пребывания в Малаге не только успешно защищала ее небо, но и оказывала существенную помощь в операциях по разведке и штурмовке наземных сил противника. Весь личный состав эскадрильи, и особенно пилоты, проявили героизм и за работу в Малаге вполне заслужили высшие награды, но к сожалению, основной своей задачи – удержания города – мы так и не выполнили, и со временем Малага была республиканцами оставлена.

9

Тем временем обстановка у нас продолжала ухудшаться. Креминг с переводчицей Машей Левиной все чаще и подолгу вынуждены были оставаться в непосредственной близости к передовым линиям и оборудовали себе временный штаб в прибрежной деревне Сан-Педро-Алькантера (это км в 70 от Малаги, в сторону Гибралтара). Пришлось и мне со своей «музыкой» временно покинуть обжитую нами уютную «Консуэлу» и перебираться в Сан-Педро, так как ежедневно возить в Малагу для Креминга корреспонденцию для Валенсии и Москвы становилось затруднительно. И вот мы с Васей Бабенко на моем «Бьюике», под водительством моего личного шофера синьора Хосе (или попросту Пепе) поздним вечером прибыли в Сан-Педро-Алькантеру. Небольшой двухэтажный домик стоял на самом берегу Средиземного моря и весь утопал в зелени. Несмотря на январь месяц, погода стояла отличная, апельсиновые деревья сгибались под тяжестью огромных ароматных плодов. (Вес некоторых из них доходил до 300–400 граммов – неудивительно, поскольку и сама Эстепона находилась всего в пятнадцати-двадцати километрах от Сан-Педро!)

Нас с Васей поместили на втором этаже домика-штаба. Мы вдвоем быстро натянули антенну, и я без труда тут же установил уверенную радиосвязь с Валенсией и Москвой. Несмотря на небольшую (порядка пятнадцати-двадцати ватт) мощность и самую примитивную антенну (четвертьволновый вибратор с противовесом), радиосвязь все время была на редкость устойчивой. Оба моих корреспондента слышали меня очень хорошо, отвечали с первого вызова и, как правило, работа велась «дуплексом», то есть в случае сомнения в правильности принятого сообщения, в любое время мы могли друг друга перебить и попросить повторить сомнительный текст. Правда, в Москве и Валенсии были высококачественные американские радиоприемники типа «Хамервунд» на четырнадцати лампах, а у меня – обычный советский радиолюбительский регенеративный приемник типа «КУБ-4» (на четырех лампах).

Существенным его недостатком было то, что в процессе приема приходилось непрерывно манипулировать тремя ручками управления (настройка усилителя высокой частоты, настройка контура детектора и настройка порога обратной связи), а ведь нужно было еще и записывать принимаемые сообщения, так что на все это двух рук явно не хватало. Вскоре я убедился, что усилитель высокой частоты практически бесполезен, и просто выключил его (чем сэкономил одну ручку управления). Оставалось всего две ручки управления, что серьезно облегчило работу по радиосвязи, но не так легко было одной рукой держать настройку частоты принимаемой радиостанции, другой – непрерывно поддерживать обратную связь на срыве генерации (в это время приемник обладал наибольшей чувствительностью), а еще записывать передаваемые со скоростью более ста знаков в минуту тексты шифровок, в которых нельзя было пропустить ни одного знака или исказить их (иначе радиограмма не расшифровывалась).

Если современному радиолюбителю-коротковолновику, считающему ниже своего достоинства вылезать в эфир, имея менее 200–300 ватт мощности в антенне, на трехчетырехкаскадном передатчике с кварцевой стабилизацией, да еще с 14—20-ламповым супергетеродинным приемником, сказать, что с той аппаратурой, о которой я говорил выше, можно иметь устойчивую радиосвязь в любое время суток и года на расстоянии свыше 3 000 километров, он посчитает вас как минимум за Мюнхгаузена от радиотехники. Но тем не менее в моем рассказе нет ни грамма выдумки, связь была, причем не только у меня, но и у всех остальных моих товарищей, таких же радиолюбителей-коротковолновиков, глубоко штатских людей и советских добровольцев, которых военная судьба разбросала по всей республиканской Испании. Из моих близких друзей там были: Алексей Перфильев, Олег Туторский, Георгий Ситников, Леонид Долгов и многие другие. Все они, несмотря на молодость (самому старшему – мне – было тогда двадцать шесть лет), были опытными радистами-коротковолновиками и всегда могли из своей весьма примитивной «музыки» выжать все, что только возможно.

В Испании я чаще всего навещал своего друга Алексея Перфильева (он умер в 1970 году в Москве в звании полковника в отставке), личного радиста главного советника Военно-морского флота республиканской Испании Н. Г. Кузнецова (впоследствии министра Военно-морского флота СССР). Несмотря на довольно большое разделявшее нас с Перфильевым расстояние (порядка 750 километров), я частенько бывал у него в Картахене, а один раз даже съездил туда без разрешения Креминга, экспромтом.

Нам иногда передавали из Москвы циркулярные шифровки. Эти шифровки передавались одновременно всем испанским радистам, и поэтому всякие запросы о повторении пропущенных групп (а радиограммы были длиннющие, по полторы-две групп, по пять цифр в каждой группе) были невозможны ввиду отсутствия во время передачи двухсторонней связи. Для того чтобы во время приема таких циркулярок исключить влияние всяких индустриальных помех (трамваи и пр.), я оборудовал в своем «Бьюике» гнездо для приемника, и для приема шифровок выезжал за город, ставил машину подальше от дороги и, как правило, в этих спокойных условиях принимал весь текст без каких-либо пропусков. Правда, в это неспокойное время не исключалась возможность внезапного нападения какого-либо фашистского диверсанта, поэтому я всегда имел под рукой пистолет и пару гранат-«лимонок», да и верный друг шофер Пепе был рядом, так что небольшой риск всегда искупался возможностью уверенного приема очень важных для командования сообщений из Центра. Кроме меня, так поступали многие другие испанские радисты, и я не слыхал, чтобы с ними случались какие-либо происшествия.

В Малаге я купил за пятнадцать долларов великолепную авторучку «Уоттерман» с золотым пером и поршневым наполнением. Чернил эта ручка набирала столько, что я уже забыл о том, что они могут закончиться, и совершенно перестал при приеме радиограмм пользоваться таким испытанным средством, как пяток-десяток хорошо отточенных карандашей, вставленных в специальное гнездо на лицевой панели приемника, да и вообще перестал брать с собой на циркулярки эти карандаши, за что однажды жестоко поплатился.

Как-то вечером поехали мы с Пепе за город для приема циркулярок. Нашли укромное место, растянули антенну, я проверил прием – слышимость отличная, помех никаких. Отправил шофера в ближайшую деревню пропустить стаканчик (в Испании с этим делом у шоферов не очень строго), а сам приготовил бумагу, не забыв на всякий случай положить поближе пистолет и гранату, и стал ждать начала передачи. Надеясь на свой «Уоттерман», запасных карандашей я с собой не взял. Началась передача. Групп триста я записал, но вдруг… ручка перестала писать, кончились чернила. Что делать? Шофера нет, запасных карандашей тоже! Московский радист «сыплет», а я как дурак сижу и ничего не могу записать! Когда Креминг узнает, что циркулярки нет, а он знал, что сегодня должна быть из Москвы циркулярка, и ждал ее, то никакие технические причины узнавать не захочет, и не миновать мне, в лучшем случае, нашего подвала. Такая меня взяла злость на эту американскую технику, что хватил я своего «Уоттермана» об камень, так что аж куски посыпались. С тех пор я всегда имел с собой во время работы по три-четыре отточенных карандаша.

Но что делать теперь?.. Туг появился Хосе. Поделился я с ним своим горем, он успокоил: «Ничего, синьор капитан (из уважения к моей технической эрудиции он всегда меня так величал), давайте съездим в Картахену и возьмем эту циркулярку у вашего друга, может быть, ему бог помог и чернил в его авторучке оказалось достаточно». Так мы и сделали: не заезжая в Малагу, махнули в Картахену. Поднял часа в три ночи Лешу Перфильева и объяснил в чем дело. Циркулярка у него, конечно, была, и я ее быстренько переписал, а к обеду мы уже были в Малаге.

Креминг для порядка немного поворчал, но ему явно импонировала моя оперативность и чувство ответственности за свою работу, так что экспромтная моя поездка в Картахену закончилась для меня благополучно. Впоследствии я отблагодарил Лешу Перфильева довольно неприятным для него образом: неожиданно у нас в Малаге, причем, по-видимому, не очень далеко от нашей резиденции, ибо слышимость была очень сильной, появился в эфире новый, раньше не работавший, радиопередатчик, пользующийся совершенно нам незнакомым четырехзначным кодом. Я принес записанную радиограмму этого передатчика Кремингу. Он направил ее в штаб для расшифровки, но там заявили, что этот код им незнаком и расшифровать они его не могут. Значит, шпион. Креминг дал команду немедленно запеленговать шпиона, который нахально работал точно по расписанию. Не имея никакой пеленгаторной аппаратуры, я ничего сделать не мог. Пытался смастерить поворотную рамочную антенну, но абсолютно на всех углах поворота антенны слышимость шпиона оставалась одинаково отличной. Пеленгация оказалась мне явно не по зубам. Долго думал я, что бы предпринять? Нельзя же явного шпиона оставить спокойно работать? Ведь, возможно, передаваемые им материалы имеют государственную важность. Тут пришло мне в голову путем создания искусственных помех устроить ему трудную жизнь.

Я довольно быстро обнаружил и корреспондента нашего шпиона, слышимость которого оказалась гораздо хуже (видимо, расстояние оказалось приличным). Установил для себя круглосуточное дежурство – правда, мне помогал и шифровальщик Бабенко: когда я отдыхал, он следил за эфиром. Когда появлялся шпион, я включал в свой передатчик трансмиттер (автоматический ключ) со склеенной лентой, содержащей бессмысленный набор цифр, и, настроившись на его волну, создавал ему помехи.

Поскольку частота и мощность наших передатчиков, моего и «шпиона», были примерно одинаковы, то после окончания передачи я с удовольствием слушал ответ его корреспондента: «Нот ок; вери ку эрм рcе рпт» (ничего не принял, сильные помехи другой станции, прошу повторить радиокод). Если «шпион» пытался изменить частоту, то это же делал и я, и все начиналось сначала. Вот таким образом я почти месяц не давал ему работать. За все это время он сумел спокойно передать, в то время пока я работал по своей связи, лишь несколько радиограмм.

Однажды понадобилось мне по каким-то делам съездить в Картахену. Захожу, конечно, к Леше Перфильеву. «Здорово, Леша! Как дела?» – «Плохо, Лева! Дали какого-то нового корреспондента. Вначале вроде ничего было, а потом какой-то фашист прицепился: как только я сяду за прием, он настраивается на волну моего корреспондента и включает трансмиттер. Уже почти месяц не могу ничего от него принять, а объект, видно, очень важный, начальство все время теребит: давай связь! Прошу его изменить частоту – фашист тоже ее меняет. Уж не знаю, что и делать. Кузнецов прямо рвет и мечет!» Тут я понял, что мой «шпион» – это и есть Лешин корреспондент, которого я почти месяц глушил. Это, видно, была радиостанция Малагской военно-морской базы, а так как в Испании военное и военно-морское министерства разделены, то естественно, что наши штабисты не могли расшифровать морской код и приняли его за шпионский. Получалось, что я сорвал нашим морякам всю связь с Малагой, и им приходилось наиболее важную часть сообщений передавать по армейской линии связи. То-то часто замечал, что за последнее время объем моей работы несколько увеличился! Выходит, я, усердно создавая «шпиону» помехи, сам себе добавлял работы!

Когда я обо всем этом рассказывал Леше, он буквально менялся в лице. Сперва он прямо рассвирепел, но потом успокоился: «Но все-таки ты, Лева, молодец: это же надо – обладать таким адским терпением, чтобы целый месяц следить за какой-то радиостанцией и не давать ей работать!» После этого связь Леши с нашей морской базой пошла нормально, а мы с Васей получили возможность спокойно отдыхать. Кузнецову, конечно, причину срыва радиосвязи с Малагой в течение месяца не сообщили.

Но вернемся в Сан-Педро-Алькантеру, куда мы приехали поздно вечером. Чтобы отработать всю московскую корреспонденцию Киселева, мне пришлось просидеть до трех часов ночи, после чего, закрыв ставни, я лег отдыхать. Проспал я, по-видимому, довольно долго и проснулся от того, что кто-то пытался сдернуть с меня одеяло.

Открыл глаза и вижу: стоит очаровательная кукла с огромными черными глазами, на вид так лет трех – четырех, в стареньком заплатанном платьице, с цветком в аккуратно причесанных черных волосах и с огромной, с нее ростом, веткой апельсинового дерева, на которой почти не видно было листьев из-за спелых желтых плодов. Увидев, что я проснулся, «кукла» произнесла тоненьким голосочком: «Синьор капитан, бабушка поздравляет вас с добрым утром, посылает вам эти апельсины и просит вас спуститься вниз к завтраку, а то он остынет». Такого очаровательного ребенка я еще никогда не видел. Столько грации и изящества было в ее фигурке, так приветливо смотрели на меня ее глазки. Я поднялся, взял у нее ветку с апельсинами, расцеловал ее в обе щечки и сказал, что сейчас приду.

Внизу за завтраком я разговорился с ее бабушкой и узнал, что Пакита (сокращенная форма от имени Франциска) – круглая сирота. Отца убили на фронте, а мать умерла. Она ей совсем не внучка, а взяла она ее к себе случайно, найдя в Малаге на улице. Все имущество девочки заключается в том платьице, что она носит. У самой «бабушки» тоже никого родных нет, как нет и ни крова, ни средств для пропитания. Спасибо, русские офицеры (Креминг, а главное Маша Левина) разрешили ей жить в этом домике, и она теперь, слава Мадонне, имеет возможность накормить ставшую ей уже родной Пакиту. Хотя я по натуре человек и не очень сентиментальный, но, слушая эту историю, я еле удерживался от слез.

Позавтракав, я попросил «бабушку» разрешить мне покатать на машине Пакиту, и мы поехали в Эстепону. Там мы зашли в универсальный магазин, и я попросил одеть девочку с головы до ног во все самое лучшее, не считаясь с расходами. Кроме этого, в большой чемодан сложили все, что могло бы ей в дальнейшем пригодиться: замшевое осеннее пальтишко, обувь и прочее. Надо было видеть, как преобразилась девчушка. С чисто испанской грацией она поворачивалась перед зеркалом, рассматривая себя в новом наряде, и все, кто находился в это время в магазине, любовались ею.

«Обмундировав» Пакиту, я привел ее в игрушечный магазин и велел выбирать те игрушки, которые ей нравятся. Продавщицы наперебой совали ей кукол, мишек, зверят. Глазенки у нее разгорелись от такого изобилия, ведь до сих пор все ее игрушки ограничивались тряпичной куклой, которую ей смастерила «бабушка». Короче говоря, обратно мы ехали, с трудом втиснувшись в мой довольно вместительный «Бьюик». Кстати, при поездке в Эстепону я не забыл и «бабушку» и купил ей хорошую шаль и еще чего-то. Когда «бабушка» увидела все это великолепие, то заплакала и только и могла сказать: «Как хорошо, что Мадонна сотворила на свете таких добрых людей, как Вы, синьор капитан. Вам это зачтется!»

После этого у меня созрело решение взять девочку в Союз и удочерить ее. Когда вечером вернулись Креминг и Маша и я рассказал им об этом своем намерении, Креминг сразу одобрил это решение, а Маша даже всплакнула. С превеликим трудом удалось уговорить «бабушку», но в конце концов та согласилась.

Я хотел сразу же отправить девочку в Малагу, на попечение Триниды, но Василий Иванович меня уговорил отложить это до окончания одной фронтовой операции, после чего мы все должны были вернуться в Малагу.

Но на другой день, когда мы выехали на фронт, фашисты, разузнав, что в Сан-Педро помещается наш временный штаб, решили его уничтожить и со злости, что не застали там никого из офицеров, расстреляли из самолетных пулеметов бабушку и Пакиту, укрывшихся от бомбежки в саду. Как рассказывали очевидцы, девочку прошила пулеметная очередь из нескольких пуль.

Когда мы вернулись с фронта, то вместо нашего домика нашли развалины, а бабушку с Пакитой уже похоронили. Это преступление фашистские бандиты совершили вполне преднамеренно: ведь бомбили-то они днем и стреляли из пулеметов на бреющем полете в упор, великолепно видя, в кого стреляют.

Хотя я на слезы и не очень щедр, но на этот раз я их не стеснялся. Если до этого, бывая на передовой, я как-то избегал пользоваться стрелковым оружием, то после уже никогда не упускал случая дать хорошую очередь по фашистским бандитам: «Это вам, сволочи, за Пакиту!».

В дальнейшем обстоятельства сложились так, что фашисты начали проявлять активность не только на юго-западном направлении, но и на всех других: как-то на северном, и даже на наиболее для нас опасном северо-восточном, где всегда перешеек нашей территории местами не превышал нескольких сот метров, а другим концом наша территория упиралась в Средиземное море. Ликвидация этого перешейка угрожала нам полным окружением, так как на море безраздельно господствовали фашисты, не давая даже мирным рыбакам удаляться дальше километра от берега. Воздух почти постоянно патрулировали итальянские гидросамолеты, и, завидев хотя бы одну рыбацкую посудину, безжалостно ее расстреливали из пулеметов, хотя прекрасно видели, что это мирный испанский рыбак, которого только крайняя нужда заставила в такое время выйти в море. Хотя с прибытием нашей эскадрильи фашисты уже стали остерегаться проводить днем массированные воздушные налеты на город, но ночью, когда из-за отсутствия прожекторов наши истребители бездействовали, фашистские гости все же частенько навещали нас, правда, без особого стратегического успеха.