Текст книги "Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка"

На сухопутных же участках фронта активность фашистов все время возрастала, причем особо крупных операций они пока не проводили, а самое главное было то, что мы никогда не могли заблаговременно определить точное направление этих тактических ударов, ведь из-за скудости людских резервов, вооружения и боеприпасов мы все время должны были находиться в обороне, а противник держал наши части в постоянном напряжении, не упуская инициативы из рук. Кроме того, фашисты, по-видимому, имели в наших штабах надежную и хорошо законспирированную агентуру, с отлично налаженной системой связи, так как, по точно проверенным данным, особо важные решения, принимаемые нашим командованием, становились известны противнику примерно через сутки, максимум через двое, для нас же действия фашистов были почти всегда неожиданными и весьма неприятными.

Разведданные о действиях франкистов у нас были весьма нерегулярны, скудны и недостоверны. Агентуры в фашистских штабах у нас, по-видимому, почти не было, а войсковые части не были обучены ведению фронтальной разведки и считали, что это совершенно необязательно: наше дело воевать на передовой, а сведениями о противнике нас обеспечит высшее начальство на блюдечке с голубой каемочкой. Это очень хорошо описано в «Испанских дневниках» у Михаила Кольцова, где он пишет, что когда наши офицеры как-то приехали в штаб батальона (которым, кстати, командовал не свежеиспеченный военспец из партийных деятелей, а кадровый капитан испанской армии) и спросили у командира, какова примерная численность и ближайшие намерения расположенного на его участке противника, то этот капитан был крайне удивлен даже самой постановкой такого вопроса и вполне резонно ответил: «К сожалению, противник не сообщает мне ни о своей численности, ни о своих намерениях, а если бы он это делал, то был бы не противником, а союзником».

Так чего же было требовать от основного костяка скороспелого республиканского офицерства, состоявшего в основном из вчерашних рабочих или мелких торговцев, если даже кадровые военные проявляли в вопросах разведки такую вопиющую военную безграмотность. А об анархистских вожаках и говорить не приходилось: те, как правило, в боевых действиях руководствовались в первую очередь своими узкопартийными интересами, а затем уже военной целесообразностью, да и то в том смысле, как они ее понимали.

Некоторое затишье на Мадридском фронте и возросшая активность фашистов на нашем южном заставили призадуматься наш генеральный штаб. Если нельзя помочь нашему сектору боеспособными воинскими частями, то нужно хотя бы улучшить его снабжение оружием и боеприпасами! Нет-нет, да подбросят грузовик с винтовками (нашими родными трехлинейками). Эти винтовки выдавались у нас в торжественной обстановке и то лишь особо отличившимся лицам, а остальные в большом количестве имели на вооружении всё, вплоть до дедовских кремневых пистолетов. Иногда поступали и пулеметы, а как-то даже пришла батарея полевых орудий (правда, неполного комплекта). Но на фоне потребностей нашего сектора все это были лишь капли в море.

10

Кстати, о море. Оно было вотчиной фашистов, там они были полными хозяевами. «Канариас» и иже с ним все чаще навещали наше побережье, оставляя на память изрядное количество гостинцев шести, восьми, девяти и даже двенадцатидюймового калибра. Как правило, такие визиты не наносили серьезного ущерба воинским объектам, но мирное население несло большие потери. Внезапность нападения, густота и скорострельность артиллерийского огня фашистов не позволяли своевременно укрыться в убежищах пожилым людям и женщинам с детьми, да и сами убежища были слабыми и маленькими.

Никакой активной морской обороны Малага не имела. И вот однажды приезжает из Валенсии Василий Иванович и, радостно потирая руки, изрекает: «Ну, Лева, конец фашистским морским разбоям! Вопрос решался в высших инстанциях. Нам выделили пятнадцатидюймовую пушку береговой обороны и вспомогательный крейсер. Все это можно немедленно получить. Езжай быстренько к своим друзьям-морякам в Картахену и получай у Николаса (кличка военно-морского советника Н. Г. Кузнецова) пушку и крейсер. Пусть теперь “Канариас” сунется к нам, 15-дюймовка плюется километров на двадцать гостинцами в тонну весом, да и крейсер-то кое-что стоит!» По своей морской наивности мы еще не знали, что за коварный смысл скрыт в слове «вспомогательный» и как нас накрыл хитроумный Николас, но об этом дальше.

Крикнул: «Пепе, машину!» Я так торопился, что не стал даже дожидаться очереди на заправку на бензоколонке, они в Малаге всегда были внушительными, а нарушения очереди в зависимости от ранга исключалось. Решили заправиться по пути в небольшом городке Мотриле, где очереди были меньше. За что впоследствии и были наказаны весьма оригинальным образом.

Подъехали мы в Мотриле к бензоколонке. Очереди действительно нет, но нужно поставить в военной комендатуре печати на наших талонах. Комендатура в нескольких сотнях метров от заправки. Пепе пошел ставить печати, а я сел в кафетерии при колонке выпить чашечку кофе с коньяком. Выпил чашку, другую, Пепе нет. Иду в комендатуру сам, там отвечают, что печати шоферу сразу же поставили и он уже давно ушел. Иду обратно к колонке, Пепе нет. Куда девался? Заблудиться невозможно, дезертирство исключается, в чем же дело? Ведь дорога каждая минута, Киселев поставил очень жесткие сроки для получения пушки и крейсера.

В задумчивости выхожу на главную улицу и слышу: из переулка раздаются звуки шарманки, играют революционные песни, других в те времена уличные шарманщики и не играли. Как-то машинально завернул туда, подхожу ближе и вижу – в первом ряду стоит мой Пепе и горланит вместе с другими «Интернационал». Заметил меня, смутился: «Ольвидадо (забыл), синьор капитан!» и бегом за мной к машине.

Такая меня злость взяла, ведь знает же, зачем едем, как спешим, а тут услыхал музыку и сразу забыл обо всем, а ведь ему-то не десять лет, а за сорок. Тут уж я не удержался и использовал часть лексикона Василия Ивановича, правда небольшую. Пепе русские ругательства понимал хорошо (школу у нас прошел), а иногда и сам любил щегольнуть, но настолько он в данном случае осознал свою вину, что даже не обиделся, а, быстро заправив машину, уселся на свое место и нажал на стартер, даже не выпив обязательной чашки кофе, хотя я, отойдя, сам ему это предложил. Всю дорогу Пепе молчал и меньше чем 90—100 километров в час не гнал.

В Картахену мы прибыли благополучно, уже под вечер. Сразу же к Николасу, он в курсе дела: «Насчет пушки я ничего сделать не могу, с береговых батарей крепости снимать не буду, а выделенная вам пушка находится на ремонте и будет готова через пару месяцев. Что касается крейсера, – тут он почему-то переглянулся с сидевшим рядом своим начальником штаба Симоном Гарсия (в миру Семен Спиридонович Рамишвили, умер году в 74-м в звании вице-адмирала), и на губах Николаса мелькнула какая-то в то время мне еще непонятная усмешка, – можете его получить хоть сейчас. Крейсер на ходу, командой укомплектован, боезапас имеется». Когда я спросил у Николаса, могу ли я обратно в Малагу поехать на этом крейсере, то получил ответ: «Если не очень торопитесь и не очень дорожите своей шкурой, то можете ехать». Эта фраза меня сразу насторожила, но ее истинный смысл стал ясен несколько позже.

Пошли мы с Симоном Гарсия получать крейсер. Ну, думаю, получаю грозный боевой корабль с мощной артиллерией, с торпедными аппаратами, – с каким же шиком завтра к вечеру подойдем мы к нашей многострадальной Малаге! Боны раскрыты, на пирсе полно встречающего народа, играют духовые оркестры. Из-за отсутствия артиллерии начальник нашей морской базы Сан-Мартин производит салют из своего счетверенного пулемета – того самого, из-за которого едва не погибли чуть ли не все работники нашей миссии. Я стою на мостике рядом с капитаном крейсера и победоносно, свысока оглядываю встречающих. Будут среди них, конечно, и коронель Виальба с Марухой, но в ее сторону я даже и не посмотрю. Примерно такие мысли проносились в моей голове, когда, в сопровождении Рамишвили, я шел получать крейсер. Шел и думал: «Хорошо бы «Либертад», ведь после торпедирования «Мигеля Сервантеса» он стал флагманом флота республики!» Но нет. Симон Гарсия спокойно проходит мимо «Либертада». Промелькнули и «Мендес Нуньес», и другие крейсера, но пока все бортиком. Остался позади и длинный ряд эсминцев. Неужели успели построить еще один неизвестный мне крейсер? Навряд ли: ведь крейсер даже в мирное время строится несколько лет.

Но Симон шагает все дальше, а за ним – и уже с гораздо меньшим энтузиазмом – шагаю я. Потянулся длинный ряд небольших рыбацких суденышек, неизвестно как оказавшихся в акватории военной базы. Наконец Симон останавливается около одного из таких суденышек, по качающимся сходням поднимается на его палубу и приглашает меня следовать за ним.

«Вот ваш крейсер», – торжественно объявляет Симон. Растерянно озираюсь вокруг: моторно-парусный ботик, водоизмещением тонн на тридцать-сорок, на носу и буквально на соплях установлена 35-миллиметровая полуавтоматическая противокатерная пушечка, к которой приделано самодельное устройство, позволяющее использовать эту пушку в качестве зенитной. Тут до меня дошел зловещий смысл слова «вспомогательный» и стала понятна сардоническая улыбка Николаса, как и отсутствие гарантии с его стороны относительно благополучного прибытия в Малагу.

От этого крейсера я с негодованием отказался, заявив, что таких «крейсеров» и в Малаге достаточно, а при желании можно и посолиднее и побыстроходнее найти. Высказал я Симону, а потом и Николасу свое мнение относительно хитроумных моряков, которые, пользуясь малозаконной морской терминологией, называют всякую дребедень военными кораблями и втирают этим очки малокомпетентным штатским и военным руководителям. Николас с Симоном меня выслушали, но менять этот крейсер на «Либертад» или хотя бы на «Мендес Нуньес» отказались. Со злости я даже отказался от приглашения поужинать с моряками, а только поделился своей обидой с другом – Лешей Перфильевым, который долго смеялся, когда я ему рассказал, как Николас облапошил нашего Креминга как фраера, подсунув ему в Валенсии на совещании на высшем уровне этот «вспомогательный» крейсер и отсутствующую 15-дюймовую пушку. Так и пришлось мне уехать несолоно хлебавши, и вместо возвращения в Малагу на грозном боевом корабле, с крепостной пушкой на палубе, ехать обратно на своем «бьюике».

В пути мой Пепе изрядно наслушался адресованных морякам весьма нелестных и, конечно, малоцензурных эпитетов и выражений. Когда по приезде в Малагу я все доложил Василию Ивановичу, то в первую минуту подумал, что его хватит удар, но все же железное здоровье Киселева, закаленное в огнях империалистической, гражданской и испанской войн, не подвело его, и он быстро отошел, ограничившись значительно большей, чем обычно, порцией крепких словечек в адрес моряков. Впоследствии Василий Иванович еще неоднократно ездил в Валенсию и, надо полагать, ставил там и вопрос о жульничестве Николаса, но тот, видно, оказался Киселеву не по зубам. Мы и потом не получили ни пушек береговой обороны, ни боевых кораблей, что сыграло впоследствии немаловажную роль в том жестоком поражении на нашем секторе, закончившемся сдачей Малаги.

Наше командование, несмотря на значительное преимущество противника в живой силе и технике, все же не всегда ограничивалось обороной, а иногда предпринимало и тактические операции, дававшие некоторый успех. Среди них следует особо отметить взятие деревни Вертахама, проведенное 24 декабря 1936 года, под самое Рождество, а также взятие городка Велез-Беноудалья, клинивавшегося в линию нашей обороны, и ряд других менее значительных операций, беспокоивших противника и пугавших его планы по ликвидации нашего сектора Южного фронта.

Одной из основных бед планирования наших операций являлась чрезвычайная трудность соблюдения строжайшей секретности, ведь ввиду значительного преимущества сил противника над нашими успех той или иной операции мог быть обеспечен только фактором внезапности. Требовалось, согласно учению наполеоновской тактики, суметь обеспечить в нужное время, на нужном участке фронта значительное преимущество. Для разработки тактических операций необходимо было участие значительного количества штабных и строевых офицеров, что, при наличии хорошо законспирированной агентуры франкистов, приводило к утечке секретной информации. Фашисты, как правило, знали время и направление наших ударов раньше, чем об этом узнавали сами строевые офицеры-исполнители.

Зная это, Киселев прилагал все усилия к ограничению круга разработчиков наступательных операций до минимума. Под его руководством была спланирована операция по уничтожению значительной группировки фашистов, сжимающих кольцо нашего окружения юго-западнее городков Мотриль и Марбелья. В этом месте перешеек, соединявший Малагу с остальной республикой, был очень узким. Было решено навязать здесь противнику небольшие бои местного значения, заманить фиктивным отступлением на самое побережье Средиземного моря, а в это время скрытно подошедший морской флот Республики должен был обрушить на фашистов всю мощь своей артиллерии и полностью их уничтожить. Здесь самым секретным было время операции, дислокация сосредоточения флота и время начала артогня кораблей. Ведь если бы фашисты узнали о дислокации флота в этой операции, им достаточно было бы заминировать место его предполагаемого сосредоточения, провести массированный авиационный налет, и это привело бы к полному уничтожению кораблей, а прорвавшиеся к морю фашистские части, вместо того чтобы найти свою гибель, завершили бы полное окружение Малаги.

В процессе разработки этой операции Киселевым были приняты все меры для устранения возможности утечки информации. К участию в планировании были допущены только особо проверенные офицеры, преимущественно коммунисты. Для дезориентации противника большой группе штабистов в это же время было срочно поручено разработать наступательную операцию совсем на другом участке фронта, словом, все, что можно было сделать для соблюдения секретности, было сделано. Все документы по операции Мотриль – Марбелья находились постоянно в личном сейфе Киселева на нашей вилле, и, кроме него лично, никто к ним доступа не имел. Требовалось, чтобы после окончательного установления сроков операции этот документ был немедленно доставлен в Картахену и вручен лично Николасу, причем абсолютно надежным курьером, ибо если этот документ попадет к фашистам и они, сняв с него копию, сумеют уговорить курьера вручить этот пакет Николасу, то весь флот, участвующий в операции (а по замыслу в операции должно было участвовать не менее 60–70 % всех боевых кораблей Республики), может быть уничтожен.

Не доверяя доставку пакета никому из испанцев, Киселев решил поручить это мне. Я, конечно, не знал всех деталей операции, но в общих чертах был с нею знаком и прекрасно понимал важность этого документа. Как назло, к этому моменту мой «бьюик» с более-менее проверенным шофером-коммунистом Пепе оказался на ремонте (сейчас я не исключаю и того, что этот ремонт был частью заранее подготовленной шпионской диверсии), и мне дали штабной «кадиллак» с молодым сержантом-шофером.

Получив от Киселева пакет с пятью(!) сургучными печатями, я тщательно завернул его вместе с гранатой-«лимонкой» в бумагу, оставив только свободный доступ к чеке гранаты, а сам сверток спрятал под курткой, на груди. Расположил я его так, что во все время поездки держал указательный палец в кольце чеки, и в случае крайней необходимости, выдернув чеку, мог мгновенно уничтожить пакет (конечно, вместе с собой и ближайшим окружением). Заверив Киселева, что пакет я вручу только лично Николасу, я продемонстрировал (конечно, без выдергивания чеки) возможность уничтожения пакета и, попрощавшись с нашими, спустился с Киселевым вниз, к машине. «Охрану дать?» – спросил полковник. От охраны я решительно отказался, так как стопроцентной уверенности в ее преданности у меня быть не могло, а пакет был таким лакомым кусочком, что за него фашисты не пожалели бы и миллионов. Туг ведь и ангел мог бы соблазниться, а не только наши штабные работники, среди которых были и скрытые фашисты, и просто авантюристы. Киселев тоже понимал, что ненадежная охрана это еще хуже, чем совсем без охраны, и что проще справиться с одним шофером, чем с ним и несколькими охранниками, и поэтому не стал настаивать на своем предложении.

На прощание Киселев еще раз напутствовал меня: «Смотри, Лева, пакет должен быть вручен только лично Николасу – и лучше граната, чем фашисты». Я уселся в просторную машину на заднее сиденье, и мы покатили.

Надо сказать, что в ту тревожную пору времени для отдыха у меня оставалось совсем немного, спать приходилось не более трех-пяти часов в сутки, да и то нерегулярно, так что если уж выдастся несколько свободных часов, то, конечно, единственным подходящим занятием было вздремнуть.

Плавно качается на шипящем гудроне комфортабельная машина, я сижу на мягком заднем сидении. Левая рука за пазухой, держит кольцо, правая в кармане около пистолета. Неодолимо клонит в сон, веки сами смыкаются. Шофер время от времени твердит: «Спите, синьор капитан, дорогу я прекрасно знаю, к утру будем в Картахене». Скорость 100–110 км в час. Дорога пустынна, лишь на поворотах фары засвечивают оливковые и апельсиновые рощи с белыми домиками, просвечивающими сквозь чащу. Справа мерно рокочут волны Средиземного моря. Стараюсь сбросить с себя сонное оцепенение, но это не всегда удается, время от времени я как бы проваливаюсь в какую-то темноту, но потом все-таки срабатывает сознание, и голова рывком поднимается. Заняться нечем, курить я в то время еще не научился, так и едем. В придорожных городках и селениях жизнь уже замерла, даже кабаки закрыты, на улицах ни души. «Спите, спите, синьор капитан», – все время уговаривает шофер, и повторяет это так часто, что вместо убаюкивания заставляет меня насторожиться. Проехали Мотриль, Марбелью. Луны нет, темно как в могиле, только виден засвечиваемый фарами участок дороги перед машиной. Проехали военный пост, но магический пропуск генштаба на ветровом стекле и поднятый сжатый кулак шофера при восклицании «эстадо майор» («генштаб») делают в испанских условиях остановку машины и проверку документов ненужными, и мы, почти не сбавляя ход, мчимся мимо поста дальше.

После Мотриля и Марбельи мы должны были ехать почти прямо на север, а море остается далеко справа, и его уже не слышно. Должны ехать по территории Республики, все время удаляясь от передовой. Вдруг при повороте наши фары выхватили стоящие на обочине дороги фургоны с красными крестами в белых кругах и стреноженных около фургонов мулов. Сон сразу как рукой сняло, думаю: мы должны удаляться от линии фронта, а санитарные фургоны могут находиться только в непосредственной близости от передовой. В чем дело? Еще раз спрашиваю у шофера, правильно ли мы едем, а он уверенно отвечает: «Спите спокойно, капитан, я в этих местах родился и дорогу знаю прекрасно. Все в порядке». Промелькнул еще один военный пост. «Эстадо майор!» и поднятый кулак шофера сделали свое дело. Никто и не пытался нас остановить, а ведь это, как потом выяснилось, был наш последний пост, после него уже начиналась ничейная зона.

Дорога пустынна. Время – около двух часов ночи. Спать вовсе не хочется, гложет какая-то смутная тревога. Что-то не так, уж больно подозрительны эти санитарные фургоны. И никого на шоссе нет, не спросишь, правильно ли едем? Вдруг с края шоссе появляется одиноко стоящий мальчик лет семи– восьми. Что он мог делать, один на дороге, в два часа ночи, одному Богу известно, единственное объяснение, что сработала молитва покойной бабушки из Сан-Педро-Алькантера, и Мадонна послала этого мальчика, чтобы спасти меня, ибо не появись он именно в это время, на этом месте, то пришлось бы мне воспользоваться гранатой со всеми вытекающими последствиями. «Пара ла коче» («Останови машину»), – командую я шоферу, и, видя, что он не торопится это делать, мгновенно достаю пистолет и упираю дуло шоферу в затылок, одновременно изготовившись в случае необходимости взять на себя управление. Это сразу подействовало, и машина, скрипнув тормозами, остановилась около мальчика.

«Пошевелишься – застрелю», – предупреждаю шофера и, подозвав к себе мальчика, спрашиваю: «Донде ла каритера?» («Куда эта дорога?»). – «А Гранада» («В Гранаду»), – отвечает мальчик. Это значит, что мы от Мотриля, вместо того чтобы ехать на север, свернули на северо-запад и находимся в непосредственной близости от линии фронта. «Серко ла Гранада?» («Близко ли Гранада?»), – продолжаю я разговор с мальчиком. «Синько километрос» («Пять километров»), – отвечает мальчик. Из последней утренней сводки по Южному фронту мне было известно, что линия фронта проходит в этом месте на расстоянии шести километров от Гранады. Значит, мы едем по ничейной территории, прямо в лапы к фашистам, уже более километра!

Шофер, бесспорно, предатель; зная, какой важности я везу документ, он после Мотриля, вместо того чтобы ехать прямо на Алькантерию, свернул налево – на Гранаду, занятую фашистами. Фашистский пост, находящийся впереди, конечно, давно уже увидал мчавшуюся в его направлении машину со включенными фарами и, без сомнения, встретил бы нас как положено, и тогда уже неизбежно мне пришлось бы пустить в ход гранату. Спасибо мальчику, спас и меня, и пакет, и даже этого мерзавца-шофера.

Не убирая пистолета с затылка предателя, я другой рукой расстегнул его кобуру, забрал пистолет, затем вытащил из ножен его «наваху» (нож) и также спрятал у себя. Обезоружив шофера, командую: «Вольта» («Кругом!»). Только шофер начал разворачиваться на шоссе, как метров с 500–600 резанула пулеметная очередь. Фашисты, поначалу решившие, что к ним едет перебежчик, теперь поняли, что это просто заблудившаяся машина, а так как держали ее на мушке давно, то при попытке развернуться они и открыли огонь. К счастью, очередь прошла несколько выше и вреда нам не причинила, а в следующее мгновение мы уже мчались в обратном направлении вне досягаемости фашистских пулеметов.

Шофер был бледен как мел: «Извините, синьор капитан, заблудился!». Я же, не убирая пистолета от его затылка, думаю: «Сволочь ты, предатель и гад! Решил на моей жизни и жизнях всех наших товарищей заработать?». Скоро пост. Остановиться и сдать его как фашистского агента постовым. Потребуется вызов начальства, допросы шофера и меня, нежелательные вопросы о цели моей поездки, поиски нового шофера, а времени до моей обязательной явки в Картахену осталось часов пять-шесть, расстояние же, учтя крюк в Гранаду, – километров пятьсот, если не более. Не поспею вовремя в Картахену – сорвется вся, столь тщательно готовившаяся, операция. Шофера, конечно, расстреляют, но не миновать больших неприятностей и мне. А с другой стороны, уж больно не похож этот простой испанский парень на заядлого фашиста или на профессионального шпиона, да и если задуматься, то что ему мешало, пока я дремал до Мотриля, оглушить меня гаечным ключом, связать, сунуть кляп в рот и спокойно тем же путем привезти в Гранаду?

С одной стороны, мне лично ничего особенно серьезного не грозило даже в случае срыва операции: шофера я не выбирал, пакет к фашистам не попал, все от меня зависящее для того, чтобы доставить пакет вовремя, я сделал. А с другой стороны, и парня жаль: правда, он меня не пожалел, обрекая на мучительную смерть в фашистских застенках, но все же труднее будет потом жить, имея на своей совести смерть этого парня, чья жизнь сейчас зависела только от меня. И разве я контрразведчик, чтобы ловить шпионов и диверсантов? Под влиянием матери, внушавшей нам: «Не делай другому того, что не хочешь, чтобы сделали тебе», христианская концепция («Прости врагов своих!») всегда брала во мне верх над иудейской («Око за око, зуб за зуб!»), и обрекать по своей воле человека, пускай и врага, на верную смерть мне было не по силам. Все эти мысли мелькали в моей голове, пока шофер под дулом моего пистолета медленно вел машину обратно к республиканскому посту, где его могла ожидать только неминуемая смерть.

И тут мгновенно пришло решение. Я приказал шоферу остановиться и, не отпуская пистолета, сказал: «Ты мерзавец и предатель. Ты вполне заслуживаешь пулю, которую ты можешь получить через пару часов около первого же нашего поста. Но я дарю тебе жизнь. Мы должны быть в Картахене у штаба флота в 7 часов 45 минут. По твоей вине у нас осталось всего пять часов времени, около пятисот километров отделяют нас от Картахены. Доставишь меня туда к сроку – отпущу на все четыре стороны, но только больше не попадайся мне на глаза, опоздаешь – пеняй на себя, сдам жандармам без всякой жалости».

От удивления у шофера чуть не вылезли из орбит глаза. Сперва он заплакал, потом что-то начал бормотать насчет Мадонны, которая почему-то должна меня отблагодарить, и даже пытался поцеловать мою руку, державшую у его затылка пистолет. Я ответил, что вряд ли Мадонна станет меня благодарить за спасение жизни такого негодяя и предателя, а за попытку добраться до руки с пистолетом так ударил его по лбу рукояткой, что у него вздулся синяк не хуже, чем у меня на пляже в Ялте, когда я проиграл в очко Савве Ирошникову сто щелчков в лоб.

Предупредив шофера, чтобы он не смел больше оборачиваться в мою сторону и прекратил поток благодарностей, я велел ему гнать машину в Картахену. В сон меня, понятно, уже больше не клонило. В 7 часов 40 минут, за пять минут до назначенного мною срока, мы подъехали к подъезду главного морского штаба в Картахене. Мертвенно-бледный шофер выскочил из машины, открыл дверь и замер в ожидании, выполню ли я свое обещание или, оказавшись в безопасности, все же сдам его в жандармерию. Я молча вылез и произнес только одно слово: «Льявес!» («Ключи!»). Он их мне тут же отдал и даже не сразу отреагировал на мое обращение: «Убирайся!», заставив его повторить с некоторыми дополнительными эпитетами. Он никак не мог до конца поверить, что я оставил ему в живых. Когда в ответ на мои ругательства он посмотрел на меня, в его глазах видны были слезы. «Грасиас, амиго» («Спасибо, друг»), – чуть слышно прошептал он и исчез в толпе прохожих.

Я до сих пор не жалею о своем поступке, пусть и не совместимом с требованиями бдительности, которые всегда ставили у нас во главу угла, и воспоминание о его слезах и «грасиас амиго» до сих пор вызывает у меня хорошие чувства. Думаю, что этот испанский парень, если он жив, не забыл, что его ровесник из Советского Союза, в ответ на его предательство, оставил его в живых, и не думаю, чтобы он из этого не извлек для себя урок.

Разумеется, никому из наших руководителей я об этом случае не рассказывал. Ровно в восемь ноль-ноль я вручил Николасу, лично в руки, запечатанный пакет; он при мне его вскрыл, прочитал и разрешил возвращаться обратно. Отдохнув после такого нервного рейса пару часов на койке Леши Перфильева, я пошел в штаб и заявил, что у меня дезертировал шофер. Мне дали другого шофера, и мы с ним сразу же отправились в Малагу.