Текст книги "Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка"

5

Поскольку я уже был студентом 5 курса Московского электротехнического института связи, то, по положению, все вечерники последнего курса институтов должны были бросать на этот год свою работу, переходить на обучение с отрывом от производства и получать повышенную стипендию (что-то около 150 рублей) – для защиты дипломного проекта и до окончания института. Благополучно закончив в мае 1936 года теоретический курс, я выбрал тему дипломного проекта «Оборудование малого зала Дворца Советов для синхронного перевода речей ораторов на 22 языках». (Строительство этого Дворца в те времена еще собирались осуществить на месте взорванного специально для этого храма Христа Спасителя. После взрыва обнаружили, что грунт не сможет выдержать такого монументального здания. Поэтому подготовка к строительству Дворца была прекращена[95]95
  На самом деле Дворец продолжали строить, и в фундамент было заложено до 300 тысяч тонн металлических конструкций, которые в войну стали металлоломом для нужд оборонной промышленности. И только тогда была поставлена точка в строительстве небывалого здания.


[Закрыть], и на месте уничтоженного храма сперва появился никому не нужный сквер, а потом зимний плавательный бассейн «Москва».)

Тема была очень серьезной, интересной и имеющей практическое значение (ведь в то время еще никто не знал, что Дворец Советов на месте храма Христа Спасителя так и не будет построен)[96]96
  Тема диплома Л. Хургеса в 1936 году звучала примерно так: «Радиофикация Дворца Советов». До отъезда в Испанию он успел разработать только конструкцию самоблокирующихся кнопок для зала заседаний Дворца. По поводу ненаписанного диплома он отшучивался так: «Я им не спроектировал радиоузел, но и они Дворец не построили». Примерно в 1956 году, после возвращения из лагерей, Л. Хургес все-таки защитил диплом, но на другую тему – по радиопередатчикам. (Сообщено Л. Е. Поляном.)


[Закрыть]. Теперь проблема синхронного перевода уже давно решена, но тогда мне нужно было разработать целый ряд сложных технических вопросов. Времени на выполнение проекта у меня было достаточно (около восьми месяцев), и я решил серьезно засесть за работу, ни на что не отвлекаясь.

Но все-таки чертенок непоседливости постоянно сидит внутри меня и точит. И вот, после случайной встречи на улице со старым коротковолновиком Витей Пшигодой, работавшим в то время начальником связи Наркомата Морского флота (по их служебному коду ЦШМОР, между прочим, точно расшифровать это обозначение не мог даже сам Пшигода), я оказался в Мурманске, в длительной (на три месяца) командировке. Бросил свой проект (хотя, для очистки совести, взял с собой часть черновиков, чтобы заняться им в свободное время, но так ни разу и не достал их из чемодана) и отправился налаживать в Мурманском торговом порту новый мощный коротковолновый передатчик «ДРК-1».

Работа оказалась не из простых. До тех пор я не имел практики в настройке мощных передатчиков с элементами автоматики и со сложными антеннами, предназначенных для радиосвязи с судами, плавающими чуть ли не по всему земному шару. Несмотря на это, новая радиостанция в порту через два месяца уже держала уверенную связь с нашими пароходами в районе Гибралтара и даже дальше. Наши позывные УМЖ-1 слышали даже в Индийском и Тихом океанах. Моряки торгового флота оказались неплохими ребятами, не хуже летчиков, а мне «перестроится на моряка» оказалось проще простого: форма ГВФ была морская, стоило только сменить пуговицы с «птичками» на такие же с «якорями» и на фуражечном «крабе» вместо «птички» приладить «якорек».

Экзотика дальних странствий настолько захватила меня, что я решил после окончания института не лезть в большую науку, а просто пойти судовым радистом на один из крупных торговых судов. Как будет видно дальше, эта мечта осуществилась, правда, в условиях не совсем обычных, и сделал я, по не зависящим от меня условиям, только один заграничный рейс.

Закончив работу в Мурманске, я вернулся в Москву, а так как я уже был избалован лишней копейкой и жить на стипендию стало скучновато, решил найти себе какое-нибудь необременительное занятие, чтобы и при деньгах быть, и работу над несколько затянувшимся дипломным проектом форсировать. Подходящее место нашлось в Управлении связи ГВФ. Поступил я туда старшим инженером по распределению частот для радиостанций ГВФ. Впервые в жизни я сидел на работе за письменным столом, и на нем вместо живых радиостанций лежали только их формуляры. Но эта работа имела одно преимущество: после четырех часов вечера я вольная птица и могу спокойно идти в библиотеку и заниматься дипломом (дома, с восемью душами в единственной комнате, это было затруднительно).

В августе 1936[97]97
  В июле (см. Предисловие).


[Закрыть] года начался фашистский мятеж и Гражданская война в Испании, вскоре перешедшая в открытую интервенцию итальянских и немецких фашистов. Все советские люди выступали за Испанскую Республику, везде собирали пожертвования в фонд помощи испанским детям. Мне кажется, что не было среди нашей молодежи человека (во всяком случае, среди моих товарищей и знакомых), который бы не согласился поехать в Испанию помогать республиканцам. Многие подавали заявления в военкоматы, но оттуда получали неизменные ответы с отказом и благодарностью за солидарность.

Внезапно оборвалась и моя конторская деятельность: в начале ноября 1936 года вызывает меня начальник Управления связи ГВФ Кочедыков и дает распоряжение: бросить все текущие дела и заняться организацией бесперебойного вождения по радиомаякам самолетов, доставляющих матрицы центральных газет из Москвы в Ленинград во время предстоящего VIII Чрезвычайного Съезда Советов, на котором должна была приниматься новая Конституция СССР[98]98
  VIII Чрезвычайный съезд Советов СССР проходил с 25 ноября по 5 декабря 1936 года.


[Закрыть]. (Видно, Каминский уже успел сообщить Кочедыкову о моих подвигах на схожем поприще.) Поскольку я уже однажды лежал под обломками самолета во время такого рейса, я был в курсе всей нужности и трудности поставленной передо мной задачи. Хотя это вновь откладывало и так уже очень сильно затянувшееся написание моего диплома, но так мне осточертела вся эта канцелярия, что я с радостью согласился. Кочедыков предупредил меня об особой ответственности этого задания. В случае успешного бесперебойного воздушного сообщения во время Съезда, добавил он, может встать вопрос о представлении меня к правительственной награде, а в случае срыва по моей вине – тут Кочедыков красноречиво ткнул пальцем за плечо – как раз в той стороне находилась Лубянка. Поскольку намек был мною понят, то мне осталось только сделать поворот через левое плечо и выйти из кабинета начальника.

По указанию Управления связи, мне были предоставлены весьма широкие полномочия, вплоть до срочной установки дополнительного радиомаяка посередине трассы (если, конечно, будет доказана его настоятельная необходимость). Для обоснования такого сложного и дорогостоящего мероприятия я должен был несколько раз совершить полет по всей трассе, а также тщательно изучить работу ленинградского маяка, слышимость которого, по заявлениям многих пилотов, почти всегда была значительно хуже, чем у московского.

Приехав в Ленинград, я осмотрел радиомаяк, составил об этом документ и хотел было лететь обратно на самолете, чтобы проверить дальность действия маяка. По каким-то причинам полет задерживался, и я решил, чтобы не терять времени даром, ехать в Москву поездом, а лететь уже из Москвы. Когда я в последний раз зашел в Ленинградский аэропорт, то дежурный, узнав мою фамилию, сказал, что меня уже несколько раз спрашивал человек в форме НКВД, но найти никак не мог, потому что я, как заяц, бегал по всем нужным мне инстанциям, согласовывая предстоящий полет для проверки маяка, а ночью был не в гостинице, а у своих знакомых. Не зная за собой никаких провинностей, из-за которых я должен бы был избегать знакомства с этим ведомством, я сказал дежурному, что сегодня в 20.00 уезжаю в Москву, и если я этому энкэвэдэшнику зачем-либо нужен, то он в это время может найти меня на вокзале. Но там меня никто не потревожил, и на следующее утро я уже был в Москве.

Не заходя домой, я поехал в управление, сдал отчет о командировке и договорился о дальнейшей работе. Потом зашел на огонек к одному приятелю и часам к одиннадцати вечера был, наконец, дома. Мать сообщила, что пока я был в Ленинграде, меня несколько раз спрашивал по телефону какой-то Абрамов[99]99
  Абрамов (Абрамов-Миров) Александр Лазаревич (1895–1937), полковой комиссар. С 1921 года – на дипломатической работе, сотрудник ИККИ в Берлине; с 1926 по ноябрь 1935 года зав. отделом международных связей ИККИ, затем зам. зав. службы связи ИККИ и, с 1936 и по май 1937 года, помощник начальника Разведуправления штаба РККА, где, в частности, руководил испанским направлением. Обвинен Ежовым в поддержке Троцкого и расстрелян.


[Закрыть] из ЦК партии. Поскольку до этого у меня с ЦК партии никаких дел не было, и никакого Абрамова я вообще не знал, то решил, что это меня просто разыгрывают приятели, и спокойно сел ужинать. Вдруг телефонный звонок: спрашивает меня все тот же Абрамов и просит немедленно приехать к нему для срочного разговора. На мой вопрос, не поздно ли, отвечает, что да, поздновато, и лучше было бы этот разговор провести вчера. И добавляет, что высылает за мной машину. На мой вопрос, знает ли он мой адрес, Абрамов ответил: знает.

Через пятнадцать минут около моего дома останавливается шикарный лимузин «Форд» кофейного цвета. Надев шинель и предупредив мать, что могу немного задержаться, я спустился вниз к машине. Шофер молча открыл дверцу, я сел рядом с ним, и мы поехали. Остановились возле небольшого двухэтажного особняка в Знаменском переулке, недалеко от Арбатской площади. Я вышел, а машина тут же уехала.

И вот 17 ноября 1936 года, поздно вечером, а точнее ночью, я стою перед закрытой дверью этого особняка и еще не подозреваю, что моя нормальная жизнь окончилась и я нахожусь на пороге таких приключений, что по сравнению с ними «Медная пуговица» Льва Овалова[100]100
  Овалов (Шаповалов) Лев Сергеевич (1905–1997), советский писатель, в 1941–1956 годах – в лагере и ссылке. Автор многих книг, в том числе «Приключения майора Пронина» (1941) и «Медная пуговица» (1958).


[Закрыть] выглядит как детская сказочка о Красной Шапочке.

«ПОЕЗДКА В АРКТИКУ»: МОСКВА – СЕВАСТОПОЛЬ – КАРТАХЕНА

Абрамов-Миров из Разведупра. – Прощание с родителями. – Комсомольские взносы. – Поездом в Севастополь. – Турецкий пароход «Измир». – Комиссар Мейер и паспорт от Краковского воеводы. – Мексикано-испанский пароход «Мар-Кариб». – Иван Коротков и Артут Спродис. – На рейде Босфора. – Экскурсия по Средиземноморью

1

Итак, 1936 год, месяц – ноябрь, число – 17-е, время – около полуночи. Один из переулков района Арбатской площади, точнее – Большой Знаменский. Старинный двухэтажный особняк. Запертая дверь, к которой меня молча подвез шофер лимузина «Форд» кофейного цвета и, молча высадив, уехал.

Дергаю дверь – заперта. Начинаю деликатно стучать костяшками пальцев. Раздается какое-то жужжание, но никто не открывает. Что за наваждение? Начинаю стучать в дверь посильнее – кулаком, и тот же эффект. Потеряв терпение, поворачиваюсь к двери спиной и начинаю дубасить ее каблуками; должен же кто-то быть за этой дверью! «Ага, подействовало!» В двери открывается окошко (как в комнате спецчасти), и просунувший в него голову лейтенант сердито спрашивает: «Что вы здесь хулиганите?». Не без некоторого резона я ему заявляю, что неизвестно еще, кто здесь хулиганит: я или люди, привезшие меня в такое время сюда к закрытой двери неизвестно зачем. «А вы разве в первый раз сюда?» – удивился лейтенант. Узнав что в первый, он заметно смягчился и сказал, что уже два раза открывал мне дверь, и велел дернуть за ручку в тот момент, когда раздастся жужжание. Когда я это сделал, дверь легко открылась, и я попал в обычное бюро пропусков военного учреждения. Оказывается, меня здесь уже ждали. Быстро оформив пропуск, лейтенант поведал мне о правилах поведения в учреждении: запрещалось заглядывать в открытые двери (кстати, ни одной открытой двери я здесь нигде не заметил) и здороваться с кем либо из встреченных знакомых (таковых не встретил).

Выйдя из особняка во двор, я увидел перед собой большой 6– или 7-этажный дом. Предъявив стоявшему у входа часовому мой пропуск, мы с лейтенантом (он шел впереди, указывая дорогу) поднялись по лестнице, застеленной красной дорожкой, на третий этаж и пошли по длинному коридору. Дойдя до одной из закрытых дверей, лейтенант постучал, и, дождавшись уже знакомого мне жужжания, открыл дверь, произнес «проходите» и, впустив меня, сам остался в коридоре.

Небольшой кабинет, зашторенное окно, простой письменный стол, два стула, на стене неизменный портрет Джугашвили, а через открытую дверь другой комнаты видна висящая на стене карта Испании, утыканная флажками. За столом человек лет сорока, темноволосый, с залысинами, в костюме явно заграничного происхождения, среднего роста, коренастый, внимательно меня рассматривающий. Я снял фуражку и поздоровался. Он поднялся, крепко пожал мне руку и произнес: «Здравствуйте, я Абрамов. Садитесь, пожалуйста». Уселся на стул и жду, что он скажет. Помолчав немного, он спросил: «Вы комсомолец?» и, получив утвердительный ответ, снова спросил: «А для чего? Для того, чтобы получить некоторые привилегии в жизни или на самом деле, по-честному?».

Уж чего-чего, а такого вопроса я не ожидал. Изо всех сил стараясь сдержаться, чтобы не наговорить ему резкостей, я ответил, что такой вопрос считаю для себя оскорблением, и что для такого разговора нет надобности вызывать человека среди ночи: если у него есть какие-либо сомнения, то нам надо говорить не здесь, а в моем комитете комсомола. Абрамов, услыхав мою тираду, улыбнулся и уже совсем другим тоном стал меня уверять, что не хотел меня обижать, а вопрос задал для начала разговора.

– А что если партия пошлет вас на выполнение опасных заданий в боевой обстановке, причем шансов на благополучное возвращение будет очень мало, поедете? – после небольшой паузы внезапно спросил Абрамов.

Я, не колеблясь, ответил:

– Всякое задание партии, с какими бы опасностями оно ни было бы связано, почту для себя за честь и не пожалею ни сил, ни самой жизни для его выполнения.

Не спрашивая, куда ехать (это было понятно из карты в соседней комнате), я спросил только: когда?

– Завтра! – ответил Абрамов.

Как принято в столь неожиданных случаях, я первым делом почесал затылок, а потом ответил Абрамову, что несколько причин мешают мне немедленно ехать на задание.

– Какие? – поинтересовался Абрамов.

Я рассказал, что имею правительственное задание по обеспечению Ленинграда матрицами газет на время Чрезвычайного VI Съезда советов и без разрешения начальника ГУГВФ Ткачева бросить эту работу не могу.

Абрамов тут же (около часа ночи!) снимает трубку телефона, набирает какой-то номер:

– Ткачев? Здравствуйте, это Абрамов. Да-да, тот самый. У Вас работает в Управлении связи инженер Хургес. Я его с завтрашнего дня забираю. Нет-нет, он мне очень нужен. Вы обойдетесь, найдете другого. Спокойной ночи, извините, что поздно потревожил.

Кладет трубку и обращается ко мне:

– Завтра можете на работу не выходить.

Ошеломленный, я сидел на стуле. Считать этот разговор мистификацией не было оснований. Но какими же полномочиями обладал этот человек, если он так разговаривал с деятелями ранга наркомов?

(Между прочим, читая как-то судебный отчет по делу Бухарина, Рыкова, Ягоды и других в 1938 году, я узнал, что по этому делу проходил и Миров-Абрамов, который был якобы связным между Ягодой и Троцким. Часто бывая за границей, Абрамов передавал Троцкому крупные суммы денег. Впоследствии, еще задолго до прочтения этого отчета, я узнал, что в 1937 году как сам Абрамов, так и его жена Ольга Мирова[101]101
  Неточность: Мирова Елена Георгиевна (1899–1938), расстреляна.


[Закрыть] – корреспондент ТАСС в Испании, были арестованы и пали жертвами культа личности Джугашвили).

Затем я вспомнил, что в порядке общественной нагрузки я собирал средства в Фонд помощи испанским детям и завтра должен был внести деньги в кассу. Абрамов мне не разрешил этого сделать, но обещал сегодня же отправить их по назначению с курьером (благо, деньги со всей документацией были у меня в кармане).

После этого он спросил, что еще может меня задерживать в Москве? На слова о необходимости защитить дипломный проект в институте он улыбнулся: в случае моего благополучного возвращения, сказал он, мне будет оказана полная поддержка (что и произошло – правда, с опозданием на двадцать лет и без участия его ведомства).

Когда я ему сказал, что на моем иждивении находятся престарелые отец и мать, он молча достал из ящика стола лист бумаги, что-то на нем написал и, протянув его мне, сказал: «Если согласны, подпишите». Я прочел: «Прошу на все время моей командировки, а в случае моей гибели пожизненно, выплачивать моим родителям (следовали их полные данные и адрес) по 400 рублей в месяц[102]102
  В то время это было вдвое больше, чем персональная пенсия.


[Закрыть]». На его вопрос: «Хватит?» – я только молча пожал плечами и подписал бумагу.

Мне и в голову не пришло попытаться, используя такое чрезвычайное положение, получить еще какие-либо материальные привилегии: Абрамов, вероятно, мне бы в этом не отказал. Он даже сам спросил, нет ли у меня какой-нибудь девушки или женщины, с которой я близок и которой я должен был бы оказать материальную помощь. Я ответил отрицательно, а потом пожалел: и правда – не мешало бы помочь моей подруге Зое Р., не очень-то хорошо обеспеченной. И только много позже, по возвращении из Испании, я перестал об этом жалеть.

Беседа с Абрамовым продолжалась еще довольно долго. Он подробно расспрашивал о моей работе, об учебе и даже о личной жизни, в частности, о знакомых девушках. Видимо, хотел прощупать меня со всех сторон. Около двух часов ночи, оставшись, видимо, удовлетворенным моими ответами, он отпустил меня домой и велел явиться сюда же на следующий (точнее, в уже наступивший) день к девяти часам утра. Задремавший было в коридоре лейтенант проводил меня в бюро пропусков, около входа в которое меня ждал все тот же кофейный «Форд» с молчаливым шофером, который, не говоря ни слова, привез меня домой.

Поздние мои возвращения не были редкостью для матери, и она только для порядка буркнула: «Где ты шлялся?» – и быстро успокоилась, ибо до моего прихода, разумеется, не спала. Наутро я, как обычно, собрался на работу, предупредив мать, что возможно задержусь, ибо мне опять предстоит командировка, но крайне удивил ее, когда на вопрос о том, не надо ли готовить чемодан, ответил отрицательно.

В 9 часов утра я уже был в кабинете у Абрамова. Кроме него там был молодой человек в форме матроса. «Знакомьтесь, – сказал Абрамов, – это Георгий Кузнецов. Он будет в рейсе вашим помощником». Пожали друг другу руки и обменялись обычными приветствиями, после чего Абрамов вызвал какую-то женщину и распорядился нас сфотографировать для документов. Спустились этажом ниже, зашли в одну из комнат. Стоит огромный фотоаппарат, а на стуле несколько пиджаков, сорочек, галстуков. Так как мы оба были в форме (я в форме ГВФ, Жора – в морской), пришлось нам надеть штатское – пиджак, сорочку, галстук.

Сфотографировавшись, снова явились к шефу, который отправил нас для инструктажа по радиоаппаратуре, с которой нам придется работать, на центральную радиостанцию Управления (к этому времени я уже знал, что работаю я в IV Управлении Генштаба РККА – Разведупре. Начальником управления был комкор (генерал-полковник) М. Урицкий, брат убитого во время революции В. Урицкого, чьим именем названа главная площадь Ленинграда[103]103
  Неточности: убит был Моисей Соломонович Урицкий (1873–1918), председатель Петрогроградской ЧК, а начальником Развед управления штаба РККА с апреля 1935 по июнь 1937 года был его племянник Семен Петрович Урицкий (1895–1938, расстрелян).


[Закрыть]). В сопровождении вчерашнего лейтенанта и все на том же кофейном «Форде» мы приехали куда-то в район Ленинских гор, на эту радиостанцию. Принял нас начальник связи Управления, бригадный инженер (по-нынешнему генерал-майор инженерных войск) Гурвич[104]104
  Гурвич Алесандр Иосифович (1898–1938), бригадный инженер, начальник НИИ техники связи РУ штаба РККА с 1935 по 1937 год. Расстрелян.


[Закрыть].

Во время беседы, результатами которой Гурвич, по-видимому, остался доволен, в кабинет вошел человек в форме военного инженера I ранга (инженер-полковник), в котором я с удивлением узнал одного из виднейших советских радиоспециалистов, профессора Б. П. Асеева, преподававшего в нашем институте. Борис Павлович обладал изумительной памятью и знал в лицо почти всех своих студентов, а меня он особенно хорошо запомнил, потому что однажды на экзамене я пытался его обмануть, а этого он никогда не прощал. Асеев преподавал у нас радиотехнику. Экзамены он проводил несколько необычно: на столе разложены три кучки билетов-вопросников, с пометками на верхней стороне: «3,4 и 5». Соответственной трудности были и вопросы. Брать можно было любой билет, но безопаснее снизу вверх (то есть от тройки и выше). Возьмешь «троечный» – полегче, ответишь и уже имеешь гарантированную тройку, можешь брать «четверочный», не ответишь – твоя тройка остается и т. д. Но если возьмешь с ходу «четверочный» или «пятерочный» и не ответишь на него, то получай «два» и вылетай с экзамена: «вниз» спускаться не разрешалось.

Так вот, однажды на таком экзамене я взял «четверочный» билет и хорошо на него ответил. «Ну что ж, – сказал Борис Павлович, – четверку вы уже заработали, берите пятерочный». Терять мне было нечего, четверка в кармане, беру «пятерочный» и вижу очень сложный и совершенно незнакомый мне вопрос «Фильтрация связанных контуров» (из-за частых командировок я иногда пропускал занятия и этот вопрос не успел просмотреть). Надо бы сразу отказаться от пятерки, и осталась бы честно заработанная четверка, но бес авантюризма попутал. «Ну как, осилите?» – спросил Б. П. «Попробую», – ответил я. «Садитесь в сторонке, чтобы не мешать другим, вопрос не из простых, подумайте хорошенько», – напутствовал меня Б. П. Я уселся подальше, достал конспект, и делая вид, что напряженно думаю, незаметно списал все выводы формул из конспекта. Все это время я непрерывно наблюдал за Б. П., который даже ни разу не взглянул в мою сторону. «Готово?» – спросил он, когда я с «содранным» выводом подошел к его столу. «Давайте, только не ответ, а зачетную книжку», – сказал он, отодвигая в сторону мои «выводы». Ну, думаю, все в порядке, все-таки обвел я вокруг пальца этого «зубра». И представьте себе мое удивление, когда вместо ожидаемой пятерки или хотя бы честно заработанной четверки в зачетке появилась жирная красная двойка. «Знаете за что, жду осенью!» – заявил Б. П., разговор окончен.

Увидев меня, Асеев крепко пожал мне руку и обратился к Гурвичу: «Этого я знаю, мой бывший студент. Парень способный, но жулик, пытался меня обмануть на экзамене», – и подробно рассказал ему о том случае на экзамене. Я густо покраснел, от смущения готовый провалиться сквозь землю. Сквозь смех Гурвич пожурил Асеева за злопамятность, а меня успокоил: «Ничего, жулики в нашем ведомстве нужны, но, конечно, при условии, что они не попадутся». После столь лестной рекомендации Бориса Павловича проверять мои познания в радиотехнике никто не стал. Нам с Жорой показали образцы аппаратуры, и мы с ним подписали необходимые документы, после чего снова приехали к Абрамову.

«Теперь оденьте их», – приказал он женщине, фотографировавшей нас. На том же «Форде» нас отвезли во двор дома на углу Петровки и Столешникова переулка. Предъявив пропуск часовому, мы прошли в большое полуподвальное помещение. С одной его стороны, на вешалках, висело множество пальто различных фасонов, цветов и размеров, а с другой – такое же разнообразие костюмов.

В то время с одеждой было очень плохо, в магазинах почти ничего не было. Надо сказать, что за все девять лет своей трудовой деятельности я так и не смог приобрести себе приличного штатского костюма и ходил все время в форме ГВФ. Как ни разбегались глаза от открывшегося нам с Жорой изобилия, но времени терять было нельзя, и с помощью сотрудниц склада и нашей провожатой нас быстро экипировали. Модный костюм, пальто, узконосые туфли – все, вплоть до носков, пояса и галстука, совершенно преобразили нас. Глянув в зеркало, я едва узнал в нем себя.