Текст книги "Несравненная Жозефина"

Мадам Бонапарт своей щедростью пыталась замолить грехи, совершенные мадам Богарне…

Таким образом, у нее было три постоянных «утешителя», целая армия претендентов на ее любовь, но в кармане, увы, пусто. Ей становилось все труднее жить, содержать двоих детишек, хотя Александр, нужно отдать ему должное, хоть и с опозданием, но платил ей алименты. Приходилось утешаться поговоркой «бедность не порок». Ввиду того что никаких доходов в ближайшем будущем не предвиделось, Роза все чаще стала подумывать о возвращении на родину, на Мартинику. Там ей будет куда легче в кругу семьи, там жизнь дешевле, спокойнее, приятнее, без излишних треволнений. А в Париже да и здесь, в Фонтенбло, становилось все тревожнее. Голодные люди требовали хлеба, работы, на улицах города то и дело происходили стычки черни со стражами порядка, с армейскими частями. Начинали вызревать первые, брошенные на благодатную почву мятежа семена грядущей кровавой революции.

Наконец решение было принято. Всё, она едет. 2 июля 1788 года она со своей пятилетней дочуркой Гортензией поднялась на корабль «Султан» в Гавре. Причем с самого начала их корабль чуть не потерпел крушение. И где? В устье Сены!

Берега находившейся в тревожном ожидании страны скрылись за кормой. До кровавых событий Великой французской революции оставался год и двенадцать дней…

…Вновь началась прежняя, такая привычная, лениво-тягучая жизнь в родных местах возле трех островков. Все шло размеренно, без спешки, по давно заведенному неторопливому распорядку – утренняя чашка кофе в постели, легкий завтрак с обилием тропических фруктов, сытный обед, долгие сиесты в раскачивающемся гамаке, купания в теплом море, вылазки на острова. Маленькой Гортензии там очень нравилось, она была на седьмом небе от счастья.

Роза довольно часто, чтобы не умереть с тоски, ездила в столицу – Фор-де-Франс, где веселилась и танцевала до упаду на балах с морскими офицерами, и даже в одном из писем просила мадам Реноден прислать ей с оказией «ее бальное платье с глубоким декольте и дюжину вееров».

От своих знакомых моряков она узнала, что ее муж, виконт де Богарне, после созыва Генеральных штатов выставил свою кандидатуру от дворянского сословия в Блуа, чтобы стать одним из двух депутатов от этого города. Она ужаснулась. Неужели ее Александр – сторонник новых революционных идей? Нет, на него это не похоже. И он сам, и все его родственники всегда были заядлыми роялистами. Скорее всего, он, как опытная гончая, держал нос по ветру, чтобы первым оказаться в нужный час в нужном месте, где будут делить добычу. Обычный авантюрист, каким был всегда. Неужели начинается его возвышение? Неужели оправдаются слова Элиамы о том, что «королевство франков погрузится в пучину несчастий, и ваш муж трагически погибнет»?

Кстати, вдруг осенило ее, почему же она до сих пор не встретилась с этой колдуньей, мулаткой, напророчествовавшей ей столько несчастий? Вот теперь она, считай, вдова с двумя детьми на руках!

– Где сейчас Элиама? – спросила она у какой-то негритянки.

Та в глубоком отчаянии закатила глаза.

– Разве вы ничего не знаете? – удивилась она. – Несчастная матушка Давид сломала ногу, и ее принесли в хижину без сознания. Как все мы любим ее, как уважаем! Знаете, в колонии не происходит ни одного события, которого она не предсказала бы заранее. Ничто не может избежать ее ясновидящей силы. Даже самые глубоко хранимые людские тайны она видит как на ладони. Никаких секретов для нее не существует. Вот она какая!

Повернувшись, Роза пошла по знакомой тропинке к убогой хижине колдуньи, стоявшей все там же – возле устья речонки Мышкин Ус.

Постояв в нерешительности перед дверью несколько мгновений, она толкнула ее, вошла. Гадалка на этот раз не сидела на грязной циновке, а лежала на большой деревянной кровати. Одна из ее тумб-ног была забинтована. С потолка свисала горящая лампадка. Элиама заметно постарела, кожа на лице во многих местах обвисла, глаза казались еще мутнее от царившего в хижине тревожного сумрака.

Колдунья смотрела в упор на непрошеную гостью и, видимо, ее не узнавала. Еще бы! Тогда перед ней стояла робкая пятнадцатилетняя девочка, а сейчас взрослая двадцатипятилетняя женщина, мать двоих детей. Роза назвалась. Ее имя, казалось, не произвело на сивиллу абсолютно никакого впечатления.

С безразличным видом она продолжала ее разглядывать.

– Если помните, – начала, чуть смутившись, Роза, – вы мне напророчествовали, что я стану больше чем королевой, но пока на мою голову сыплются одни несчастья.

– Терпение, милочка, терпение, – наконец прохрипела колдунья. – Все будет так, как я сказала.

Она вдруг впала в забытье и начала бормотать что-то несвязное, и из произносимых ею отрывочных фраз Роза, к своему леденящему ужасу, поняла примерно следующее: «твой муж возвысится в силу своих заслуг и дарований, но его враги однажды попытаются лишить его жизни, и в конце концов ему отрубят голову острым мечом».

Роза попыталась было задать ей еще несколько вопросов, но Элиама упрямо качала головой, отказываясь ей отвечать. Только повторяла иногда, словно очнувшись:

– Уезжай отсюда скорее, если хочешь остаться в живых, уезжай! Очень скоро наши жестокие и коварные враги придут сюда и все порушат огнем и мечом. Они ждут лишь твоего отъезда.

Вся дрожа от страха, Роза выбежала из хижины. А что, если сбудется и это ее зловещее предсказание? «Что будет со мной, с маленькой Гортензией? – спрашивала она себя. – Нет, лучше не искушать судьбу».

Через несколько дней после встречи с мулаткой Роза начала собираться в обратный путь – на континент.

…Грозные раскаты французской революции докатились и до Мартиники, правда, с большим опозданием. Тут тоже началась пока еще бескровная вакханалия, точно такая, как на первых порах в обезумевшем революционном Париже. Идеи революции о равенстве и братстве возбуждали угнетенных негров и мулатов, и те все настойчивей стали требовать равенства с белыми. В своем освободительном угаре они часто преступали границы дозволенного. На Мартинике была создана своя Национальная ассамблея, повсюду возникали комитеты, подкомитеты, избирались депутаты, уполномоченные, комиссары. Эти резкие политические перемены будоражили чернокожих, звали их к еще более решительным действиям. «К оружию, граждане!» – этот парижский лозунг уже повсюду гремел над островом.

В феврале 1790 года восставший народ разграбил казармы Мартиникского полка, повернул на город пушки укрепленного форта, грозя открыть огонь в любой момент.

Наступил сентябрь. Восставшие все бесновались, никак не могли успокоиться. Им не терпелось пролить кровь белых господ. Роза понимала, что больше ждать чего-то на острове небезопасно, и по совету своего дядюшки, начальника порта, захватив с собой Гортензию и Эвфемию, укрылась с ними в трюме фрегата «Разумный». Несколько других французских кораблей готовились к отплытию к берегам Франции. Повстанцы решили их не пускать и без предупреждения открыли по ним огонь из пушек. Но корабли были уже далеко, на рейде, вне пределов досягаемости снарядов, выпущенных неопытными артиллеристами.

Подождав еще сутки, чтобы удостовериться, как будут развиваться события, корабли стали поднимать якоря. К «Разумному» подтянулись еще два корабля – «Просвещенный», «Ла Левретт» и корвет «Эпервье». Маленькая французская эскадра с будущей императрицей на борту на всех парусах понеслась к Бермудским островам, а оттуда с помощью Всевышнего и попутного ветра – прямиком во Францию.

Когда они благополучно прибыли 29 октября 1790 года в Тулон, Роза, к своему удивлению, узнала, что гадалка снова оказалась права.

Александр де Богарне стал знаменитой в стране личностью. Он был не только влиятельным членом Национальной ассамблеи, но и одним из самых активных якобинцев. Все его внимательно слушали, а он, войдя в раж и почти не покидая трибуны, распинался перед депутатами обо всем на свете – о легитимности королевской власти, о правах народа, о положении ненавистных ему евреев, о конце монашеской жизни, о строительстве дорог и наведении мостов. В общем, не было такой темы, о которой он не рассуждал бы с видом знатока.

– Боже, какого эрудита я потеряла, – с наигранной горечью усмехнулась Роза.

Глава III
Дорога на эшафот

Ее честолюбивый первый муж, псевдовиконт де Богарне, упрямо карабкался по крутой политической лестнице наверх, к власти, в запале азартного игрока не отдавая себе отчета, насколько опасен этот путь, какими непредсказуемыми поворотами он изобилует. Многих корыстолюбцев он привел на эшафот, и Александр не стал исключением.

Летом 1791 года он стал председателем Учредительного собрания, по сути, вторым человеком в государстве после короля.

Вдруг по странному капризу судьбы он на целую неделю вошел в историю Франции, так как фактически правил страной, когда перепуганный насмерть народными выступлениями Людовик XVI, этот жирный каплун, этот пленник революции, тайно бежал из Парижа со всей своей семьей в ночь на 21 июня 1792 года.

Все были в растерянности, никто не знал, что следует предпринять в такой экстраординарной ситуации, которая могла в любой момент взорваться бунтом черни. И тут в голову этого калифа на час пришла блестящая идея. Вместе с генералом Лафайетом он кинулся в Тюильри. Убедившись, что короля на самом деле проворонили, он как ни в чем не бывало не моргнув глазом отважно солгал депутатам собрания:

– Граждане депутаты! Сегодня ночью враги народа похитили нашего короля и членов семьи.

Один ловкий ход, и цепная волна народного гнева накатилась уже не на прогнившую насквозь королевскую власть, а на мифических «врагов народа».

22 июня Людовик XVI со своей королевой Марией-Антуанеттой и двумя детьми был арестован в приграничном городке Варен-ан-Аргон, всего в нескольких километрах от германской границы.

В субботу, 25 июня, толпа парижской черни бежала за каретой короля-узника и орала во все горло:

– Мы заставим пекаря и пекаренка печь для нас хлеб!

Александр с удовольствием мстил за годы своего унижения Версалем. Он, которому запрещалось даже ступить ногой в карету короля, теперь, почуяв свою власть над этим жалким правителем, выдвигал против него и королевы самые невероятные обвинения и допрашивал их перед депутатами с возмутительной наглостью зарвавшегося плебея.

Неожиданно перед особняком маркиза де Богарне в Фонтенбло на улице Франс, в котором жила «семья председателя ассамблеи», собралась улюлюкающая толпа. Откуда было знать этим дикарям, что у Александра официально уже нет ни жены, ни детей? Толпа требовала появления мадам Богарне с детьми.

Когда Роза с Эженом и Гортензией появились перед ними в раскрытом окне, все громко зааплодировали и истошными, громоподобными голосами заорали:

– Вот они, наши наследные принц и принцесса!

От этих криков у Розы закружилась голова. Выходит, она – королева, коли она мать этих детей? «Ты овдовеешь, а потом станешь больше чем королева!» – звучали у нее в ушах слова мулатки Элиамы. Она пока не вдова, Александр жив-здоров, витийствует на трибуне. Значит, у нее будет кто-то другой, кто даст ей корону. Но кто он, этот другой?

22 сентября 1791 года армии Австрии и Пруссии вторглись на территорию Франции. Страна вступала в долгую изматывающую двадцатипятилетнюю войну. Об объявлении войны с Австрией с трибуны ассамблеи 20 апреля 1792 года провозгласил первый муж мадам де Богарне, а завершится она сокрушительным поражением второго мужа – при Ватерлоо[1]1
  Ватерлоо – населенный пункт в Бельгии, возле Брюсселя, в период Ста дней там 16 июня 1815 года англо-голландские войска под командованием герцога А. Веллингтона и прусские войска под командованием фельдмаршала Г. Л. Блюхера разгромили армию Наполеона. (Примеч. авт.)


[Закрыть] в 1815 году.

Александр понимал, что не к лицу ему, председателю ассамблеи, в такое трудное для республики время торчать на трибуне, поражая всех своей велеречивостью. Он, как и всякий добропорядочный республиканец, правда, с монархическим душком, вступил в армию, и там тоже, как и следовало ожидать, его взлет по служебной лестнице был стремительным и неудержимым.

Он хватал один чин за другим – подполковник, полковник, генерал-адъютант, генерал-лейтенант.

В конце апреля 1792 года он прибыл в действующую армию на границе с Пруссией, в Валенсьенн. Там, в боевой обстановке, под пулями, гонора у него поубавилось. Одно дело – призывать к революционным, беспощадным действиям с трибуны, другое – действовать самому на передовой с ружьем в руках. Этот новоиспеченный полководец строго придерживался выработанной им же стратегической заповеди – держаться как можно дальше от поля боя и не ввязываться в драку. Александр, превратившись в армейского писца, строчил одно за другим бодрые донесения в Учредительное собрание, чтобы ни у кого там не возникло ни малейшего сомнения в его беспримерной храбрости и отваге: «Знайте же, моя судьба, как и ваша, неразрывно связана с успехами революции. Несмотря на поражение, я остаюсь солдатом. Я остаюсь в строю и умру в строю, ибо не переживу порабощения родины».

10 августа 1792 года в результате народного восстания пала монархия. Людовик XVI, Мария-Антуанетта, их дети и близкие родственники были арестованы и отправлены в Тампль. Отчаянный республиканец Александр требовал, бия себя в грудь, казни «тирана». Его революционная непримиримость не осталась незамеченной кровавым Конвентом, пришедшим к власти в октябре 1792 года, и он осыпает его щедрыми милостями: 8 марта 1793 года Александр получает чин генерала, 11 мая становится командиром дивизии Верхнего Рейна, 21 мая он уже главнокомандующий Рейнской армией. И все это без единого выигранного им сражения. Несмотря на более чем скромные заслуги, ему даже предлагают пост военного министра, но он лицемерно от него отказывается. Нет, он не может сидеть в тихом кабинете в Париже, его место здесь, на передовой.

Пруссаки осадили Майнц. Хотя у Богарне 60 000 штыков, он ничего не предпринял, чтобы этого не допустить, и не очень спешил на выручку осажденным. В результате французы были вынуждены сдать город. Александр, конечно, понимал всю тяжесть своей ответственности за такое поражение и, решив упредить возможные карательные санкции против него, подал… в отставку. Но у него хватило наглости потребовать от якобинцев в Конвенте «отрубить головы предателям, сдавшим Майнц, и отправить их головы королю Пруссии». Он, правда, скромно умолчал, что самовольно, под предлогом «опасной болезни», покинул свой боевой пост и не вылезал из постели дочери военного комиссара в Страсбурге Риважа.

Александр был уверен, что все ему, народному трибуну, сойдет с рук, о нем скоро забудут, и из Страсбурга решил уехать, подальше от орудийной канонады – сначала в Ла-Ферт, а потом в Блезуа, где снял небольшой домик.

Но он напрасно самообольщался. Ищейки Конвента быстро разыскали беглого генерала. В январе 1794 года председатель Комитета общественной безопасности Вадье, этот дьявол революции во плоти, подписал ордер на арест бывшего главнокомандующего Рейнской армией «за позорную сдачу им города Майнца». Гражданин Сиражан, комиссар Комитета общественной безопасности, арестовал Александра. Сначала его отправили в тюрьму, которой стал Люксембургский дворец, а 14 марта перевели в другую, пострашнее, – Карм.

Там его ждала негаданная встреча с бывшей супругой…

Роза хорошо знала этого палача Вадье, знала, что его ничем нельзя разжалобить, тронуть его черствую преступную душу, но на всякий случай обратилась к нему с письмом о помиловании Александра: «Если бы он не был твердым республиканцем, то никогда не смог бы рассчитывать ни на мое уважение, ни на мою дружбу. Мои дети до революции ничем не отличались от детей санкюлотов, да и сама я горжусь тем, что являюсь монтаньяркой и санкюлоткой»[2]2
  Монтаньяры (фр. montagnards от montagne – «гора») – революционная демократическая группа депутатов в Конвенте, занимавшая верхние скамьи в зале заседаний. Санкюлоты (фр. sans culotte; букв.: «без коротких штанов») – так называли патриотов, революционеров периода Великой французской революции. Так когда-то называли в насмешку представителей городской бедноты, не носивших коротких штанов из дорогой ткани. (Примеч. авт.)


[Закрыть].

Никакие женские ухищрения успеха просительнице не принесли. Кровожадный Вадье своего решения не отменил.

Роза, однако, не предполагала, что ей сейчас впору самой искать защиты, так как над ее красивой кудрявой головкой сгущались темные тучи. Какой-то ее «доброжелатель», – а таких в смутные времена хоть пруд пруди, – отправил в Комитет общественной безопасности, тому же злодею Вадье, анонимку, в которой предостерегал власти, призывал «опасаться бывшей виконтессы де Богарне, у которой полно знакомств в кабинетах самых важных министров».

Вскоре к ней в дом в Париже на улице Доминик нагрянули стражи порядка с обыском. Они поставили все вверх дном, но ничего «контрреволюционного» не нашли, кроме писем генерала де Богарне своей супруге, причем, как сказано в протоколе, «патриотического содержания».

Ищейки ушли ни с чем, и у Розы отлегло от сердца. Однако успокаиваться в гуще таких бурных событий было рано. На следующий день утром, 20 апреля, те же члены революционного комитета – граждане Лакомб и Жорж – явились к ней вновь с ордером на арест.

Поцеловав спящих детей – Гортензию и Эжена, поручив их заботам консьержки, мадемуазель де Лану и верной мулатке Эвфемии, мадам Богарне в сопровождении двух охранников пошла пешком навстречу судьбе по притихшему утреннему Парижу на улицу Вожирар, где находилась эта ужасная тюрьма – Карм…

Карм – это сокращение от слова «кармелитки»[3]3
  Кармелиты – монашеский католический орден, основанный во второй половине XII в. в Палестине, на горе Кармель, во времена Крестовых походов. (Примеч. авт.)


[Закрыть]. В этом старинном средневековом здании когда-то находился их монастырь. Здесь сестры когда-то отлично готовили мятную лимонную настойку и производили особые цинковые белила, которые использовались для покраски стен «под мрамор».

Теперь здесь не пахло мятой, а лишь запекшейся кровью, пятна которой сохранились на каменных стенах и плитах пола после массовых расправ сентября 1792 года.

Там холодно, грязно и сыро, стоит невыносимая вонь от большой общей параши, которую редко опорожняют. В темных коридорах скользят высохшие тени арестантов.

Первым, с кем там, в этой осклизлой мгле, столкнулась Роза, оказался ее муж Александр, который, остановившись перед ней, галантно ей поклонился и поцеловал руку.

Он и в тюрьме не оставлял своих любовных похождений и без ума влюбился в соседку по камере своей бывшей жены Дельфину де Кюстин, феерическую блондинку с голубыми глазами сирены. Ее муж, несчастный Арман де Кюстин, погиб на эшафоте. Теперь она находила утешение в объятьях мужа Розы. Влюбленный Александр не отходил от своей избранницы ни на шаг, она ему казалась прекрасной даже в своем грязном тряпье. Он осыпал ее нежнейшими записками, говорил о своей пламенной любви к ней, мечтал отдать за нее всю свою кровь по капле. Когда Дельфина уже после гибели своего любовника-узника показала Розе его записки, та лишь недоуменно пожала плечами: «Таких трогательных признаний он мне никогда не делал…»

Во всех страшных тюрьмах Парижа, даже в разгар лютого террора, царила невиданная атмосфера поголовного насмешничества и самого разнузданного секса. Мрачную тишину то и дело нарушали приступы веселого смеха. Представители всех сословий – от прачек, зубных врачей, торговцев табаком и лимонадом до военачальников, вельмож, герцогов и герцогинь – перед призраком неминуемой гибели беспощадно высмеивали этих насыщающихся кровью людской тиранов, потешались над «божественностью» Марата, над «святостью» Робеспьера, «неподкупностью и честностью» главного парижского судьи Фокье. Казалось, своим безразличием перед смертным приговором они хотели бросить в лицо этим палачам: «Можете расстреливать нас сколько душе угодно, но ваша жестокость не помешает нам веселиться и любить друг друга!»

Казалось, эти неподражаемые французы были готовы беззаботно отплясывать на кратере огнедышащего вулкана. Повсюду в тюрьме царил культ похоти. Во всех более или менее темных углах только ею и занимались. Сладострастные стоны, визги женщин, достигших апогея накаленной страсти, громкие, смачные поцелуи, ритмичный скрип сбитых на скорую руку деревянных кроватей смолкали на несколько секунд при приближении тюремщика, но тут же возобновлялись с прежней интенсивностью, как только его спина удалялась в проеме коридора на пару метров.

Тюремщики уважали право своих узников на любовь, может, последнюю в их жизни, и за определенную мзду выделяли любовникам отдельную камеру, где они закрывались на замок, и там затхлая тюрьма на пару часов превращалась для них в благоуханный, сказочный рай.

Там мадам Богарне встретила свою большую «тюремную» любовь – опального, овеянного славой генерала Луи Лазара Оша, которого ей представил Александр. Это будет ее первая большая любовь. Будет и еще одна – к смазливому капитану гусару Ипполиту Шарлю, и эти двое мужчин, по ее признанию, оставят в ее жизни куда более глубокий след, чем оба ее мужа.

Генерал Луи Лазар был на шесть лет ее младше, и тогда, страстно отдаваясь ему, она не знала, что ему оставалось жить всего три года. Это был отважный боевой генерал революции. Он быстро добился самых больших воинских почестей, одержал крупнейшую победу над союзниками при Дюнкерке и стал национальным героем Франции. Его соперник, генерал Шарль Пишегрю, который преподавал кадету Буонапарте военную науку в училище в Бриенне и который впоследствии примет участие в заговоре Кадудаля против императора Наполеона I, оклеветал из корыстных соображений Оша, которого революционный трибунал отправил в тюрьму Карм, где он ждал приговора и гильотины. Но Пишегрю так и не удалось достичь поставленной перед собой цели. За связь с роялистскими заговорщиками он был разжалован, сослан во Французскую Гвиану. Возвратившись из ссылки, он не оставил своей антинаполеоновской деятельности, за что в 1804 году вновь был арестован и посажен в тюрьму, где в приступе отчаяния покончил с собой, повесившись на собственном галстуке.

Луи-Лазар Ош был человек большого роста, мускулистый, с открытым, искренним лицом. Неутомимый любовник, он очень нравился женщинам.

За несколько дней до своего заключения он женился на шестнадцатилетней девушке по имени Аделаида, которую называл «своим небесным ангелом». От нее его буквально силой оторвали через неделю после начала их медового месяца.

В тюрьме он встретил Розу, и она стала его утешительницей. Двадцать шесть дней они почти безотлучно провели в холодной камере. Любил генерал и поесть. «Ничего нет лучше, чем хороший, сытный обед, если ты голоден… Да здравствует республика!» – восклицал он, жадно поглощая заказанный на свои деньги обед Гаргантюа.

К обоюдному сожалению, их любовный тюремный роман прервали в самом разгаре, так как генерала перевели в другую тюрьму, еще более мрачную, – Консьержери.

Мадам де Богарне пришлось искать себе нового утешителя, и им стал знаменитый пивовар Сантер, толстый и круглый, как пивной бочонок. Этот балагур и весельчак бахвалился тем, что лично привел Людовика XVI на эшафот, и когда тот решил обратиться к собравшимся на его казнь парижанам с последней речью, отдал приказ барабанщикам бить дробь, чтобы заглушить его слова. Он поклонялся одному богу – кружке пива и проявлял свои боевые качества только в постели, а не на поле брани и, как говорят, находясь в Западной армии в Вандее, трусливо бежал при первой же стычке с шуанами.

Головы теперь слетали с плеч, как перезревшие груши на сильном ветру. Наступил термидор – 20 июля. Великий террор в стране достиг своего апогея.

Через пару дней в тюрьме появился пристав революционного трибунала. Он зачитал список 49 узников, которых переводили в Консьержери. Все сразу поняли: им вынесен смертный приговор. Оттуда, из этой страшной тюрьмы, мало кто выходил живым. Среди них оказался и генерал де Богарне. Направляясь к выходу, он передал своей последней любви, Дельфине де Кюстин, арабский талисман, вправленный в кольцо, с которым он никогда не расставался, но который так и не принес ему счастья.

Через день, 23 июля (5 термидора) – революции некогда, гильотина не может зря простаивать, – Богарне спокойно взошел на эшафот. Он не сумел выжить в этой кровавой вакханалии, но смог умереть с честью. Проживи он еще четыре дня, и он оказался бы на свободе, а мадам Богарне никогда не стала бы императрицей Жозефиной.

Девятого произошел термидорианский переворот, положивший конец этому безумному террору. Вот что рассказывает об этих печальных событиях сама Жозефина в своих «Исторических секретных мемуарах императрицы», вышедших в свет уже после ее смерти, в 1820 году в Париже:

«Приход каждой новой зари возвещал нам о событиях, произошедших накануне. Утро проходило в мучительных раздумьях над нашей дальнейшей судьбой. В полдень мы наспех просматривали газеты, которые напоминали собой скорее архивы моргов. Там увидала я и имя своего казненного мужа. Я лишилась чувств, и меня с трудом привели в себя… “Ах, оставьте меня в покое, дайте мне умереть, – взмолилась я. – Только в могиле ждет меня успокоение, и мои несчастные дети погибнут, как погиб их отец в беспощадной борьбе добродетели с преступлением”».

На следующий день мне вручили обвинительное заключение. Все поплыло у меня перед глазами, и я не могла прочитать ни строчки. Все кругом молчали, и мне действовала на нервы эта зловещая тишина. Вскоре на эшафот повезут очередную группу заключенных вместе со мной. Громко выкрикивают мою фамилию. Меня под руки выводят графиня Орм и герцогиня Р. Ноги меня не слушаются. Бешено колотится сердце.

Агенты кровавой тирании молча уставились на меня. Один из них вдруг вытаращил на меня глаза, кажется, узнал меня. Это был отец моей молочной сестры Люсетты с Мартиники. Он незаметно вычеркнул мое имя из списка. Там было полно других имен, и на это никто не обратил внимания.

Осужденных увели, а те, кто остался, дрожа всем телом, начали горько причитать, со стоном оплакивать свою судьбу. Вдруг из ноющей толпы выбежала герцогиня К. (я имела неосторожность рассказать ей о том, что нагадала мне мулатка Элиама с Мартиники) и громко закричала: “Ну чего вы вопите, чего головы повесили? Рано думать о смерти. Нам с вами нечего бояться, ибо здесь вместе с нами – будущая королева Франции… Ей предсказано, что она займет французский трон, а разве может такое великое предсказание исполниться здесь, в этой грязной и вонючей тюрьме? Нет, только в другом, достойном месте, в нормальной обстановке, на свободе. Ничего не бойтесь! Пока она с нами – нам ничего не угрожает!” Ее слова поразили всех, особенно тюремщиков, которые с вытянутыми лицами уставились на меня, держа в руках кастрюльки с нашим жиденьким обедом».

В тюрьме Карм мадам Богарне подружилась с красивой огненно-рыжей испанкой по имени Тереза Кабаррус, которая своими чарами и темпераментом свела с ума не одного мужчину.

Она никогда не унывала, и через два дня после казни Александра Богарне передала своему любовнику, депутату Тальену, одному из организаторов термидорианского переворота, записку, над которой потешались все парижские журналисты: «Только что из моей камеры вышел начальник тюрьмы. Он сообщил, что завтра я предстану перед Божьим судом, то есть взойду на эшафот. Но что в таком случае прикажете делать с моим сновидением? Сегодня ночью я видела во сне, что Робеспьера больше нет, а двери нашей тюрьмы распахнуты настежь. Из-за вашей беспримерной трусости скоро во Франции не останется ни одного отважного мужчины, способного превратить мой сон в явь».

А еще через несколько дней произошло обрадовавшее всех узников событие.

Через решетки окон они увидели на улице какую-то странную женщину в черном платье.

Она стала трясти юбкой, потом, подняв камень, завернула его в подол, потрясла. Потом начала скакать и прыгать, словно от великой радости. Остановившись, провела по горлу рукой, словно ножом или кинжалом, принялась хлопать в ладоши. «Что бы означал этот ребус?» – удивлялись женщины.

Наконец одна, наиболее сообразительная, догадалась:

– Посмотрите – она теребит платье (по-французски «robe» – роб), вложила в юбку камень (по-французски «pierre» – пьер). Сложим два слова и получаем – роб-пьер. Робеспьер!

– Значит, что-то случилось с Робеспьером, – сразу догадались все остальные. – Ну а что? Может, нож гильотины погулял и по его горлу?

На самом доле Максимильен Робеспьер, этот кровавый палач революции, был казнен термидорианцами.

Через неделю, 4 августа, из тюрьмы выпустили испанку, которая, по-видимому, своим вещим сном сильно озадачила своего могущественного любовника-депутата. Ее в результате окрестили Нотр-Дам-Термидор (Наша Богородица Термидор), и она тут же из тюрьмы по просьбе Розы поехала домой к своей новой подруге, чтобы успокоить ее детей – Эжена и Гортензию.

11 термидора (6 августа) вечером в коридоре возле камеры Розы раздался громкий крик надсмотрщика: «Вдова Богарне, на выход! Вы свободны!» Все вокруг захлопали в ладоши. Наконец-то будущая королева Франции вернется к своим детям, любовнику и продолжит свой путь к трону.

От счастья мадам Богарне потеряла сознание.

Когда она пришла в себя, то не знала, кого же ей благодарить за обретенную свободу. Оказывается, определенным стимулом термидорианского переворота 27–28 июля 1794 года, осуществленного депутатами Конвента Ж. Фуше, Ж. Тальеном и П. Баррасом, стали горькие упреки Терезы в письме к своему нерешительному любовнику; подобно пикадору на корриде, эта испанка раздразнила быка, вызвала у него злость вместе с приливом мужества, и ее Жорж выступил в Конвенте против кровавых деяний «Неподкупного». Подоспевшие ему на помощь его верные друзья стащили Робеспьера с трибуны и, усадив в повозку, отправили на тот же эшафот, на который он беспощадно гнал сотни и сотни людей.

«Вот как порой плотская любовь темпераментной женщины может повлиять на ход истории», – в задумчивости размышляла будущая Жозефина. Кстати, и она вполне могла считать себя причастной к такому ходу событий. Ворота тюрьмы Карм вместе с Тальеном открывал восстановленный в звании дивизионного генерала Луи Лазар Ош, ставший в тюремной камере ее любовником. Вскоре он возьмет в штаб ее тринадцатилетнего сына Эжена. Так начнется военная карьера будущего вице-короля Италии.