Текст книги "Несравненная Жозефина"

Мюрат по прибытии в Париж тут же направился к Жозефине на улицу Шантарен. Луиза проводила его по лестнице на второй этаж в будуар хозяйки. Грубый, неотесанный вояка, будущий маршал и шурин Наполеона без лишних слов протянул ей письмо от главнокомандующего. Этот могучий, покрытый пылью Альп всадник залпом опорожнил стакан портвейна, который поднесла ему робеющая перед ним Жозефина. Крякнув, он по-солдатски прямо сказал ей:

– Гражданка, у меня строгий приказ от гражданина Бонапарта доставить вас немедленно к нему, и мне придется его выполнить, несмотря ни на какие ваши протесты или возражения. Уж не обессудьте, мы – люди военные, на женские слабости внимания не обращаем.

Он стоял перед ней, вытянувшись, как истукан, ожидая, что она ему скажет. Сама смиренно пойдет с ним, или придется ее отсюда вытаскивать как телку на веревке?

– Гражданин полковник, – тихо сказала Жозефина, – я с радостью, безропотно, поехала бы с вами туда немедленно, сегодня же, но, к сожалению, я слишком слаба, нервы мои расстроены вконец, я страдаю от сильного несварения, и в таком состоянии не могу предпринять столь трудного и долгого путешествия в Италию.

– Но в Италии тоже есть хорошие врачи…

– Но там не будет моего личного. Только ему одному известны все болячки моего организма. И моя любимая собачка Фортюне заболела, а без нее я никуда ни шагу, не могу оставить ее одну в этом доме. К тому же больна и моя дочь Гортензия, ей требуется внимание матери, уход… Кроме того… кажется, я беременна…

– Короче, гражданка. Значит, вы отказываетесь?

– Только по состоянию здоровья…

Он, щелкнув каблуками, резко повернулся и тяжело зашагал к двери.

После его ухода она помчалась к Терезе, все рассказала ей о визите Мюрата.

– Знаешь, чтобы отвязаться от этого нахала, – он пытался меня облапить! – я сказала, как надоумил Баррас, что беременна. Сказала, что сама напишу об этом Наполеону.

– Ну а на самом деле?

– Не знаю. Думаю, что да. В любом случае я никуда с этим солдафоном не поеду.

Она на самом деле написала Бонапарту, что не могла выехать с Мюратом, потому что беременна и ждет ребенка… Что же это было? Чудовищная ложь во спасение или правда? Была ли Жозефина на самом деле беременна или не была? Этого никто никогда не узнает.

На сей счет существуют только предположения. Несколько дней у нее держалась высокая температура, но ее могла вызвать какая-нибудь инфекция. Мог быть и выкидыш, если она на самом деле носила во чреве плод. Последний исход наиболее вероятен из-за бурных любовных утех с Ипполитом, из-за танцев до упаду на балах, проходивших в Париже чуть ли не ежедневно.

«Никакой беременности у нее не было и в помине», – утверждали ее недоброжелатели, считавшие Жозефину воплощением двуличия, отчаянной лгуньей, способной напридумывать столько, сколько не под силу самой Шахерезаде.

«Я всегда любил ее, – говорил Наполеон, – но никогда не уважал из-за ее постоянной низкопробной лжи».

На этот раз он, по-видимому, забыл о своем кредо, а когда, наконец, получил ее письмо, в котором она сообщала, что он скоро станет отцом, Бонапарт чуть не подпрыгнул от радости.

Он получил эту весть 13 мая, когда находился в Лоди. Под наплывом «отцовских» чувств он тут же в своей палатке написал ей трогательное письмо. Как же влюбленные мужчины легковерны, как просто женщинам обвести их вокруг пальца!

«Значит, правда, что ты беременна? Мюрат мне сообщил. Но он пишет, что ты плохо себя чувствуешь и что в целях предосторожности тебе пока нельзя отправляться в столь длительное путешествие. Значит, еще долгие месяцы я буду разлучен с тобой, с той, которую так сильно люблю! Неужели я буду лишен счастья увидеть тебя с животиком? Ты, наверное, станешь еще привлекательнее…

Оставайся в Париже. Развлекайся. Я страдаю от одной мысли, что ты грустна или печальна. Мне казалось, что я страшный ревнивец, а оказалось, что это не так. Какое испытание – представить себе, что тебя гложет печаль. Чтобы рассеять ее, я скорее сам найду для тебя любовника. Если Жозефина несчастна, если она печальна, значит, она не любит меня…

Скоро ты дашь жизнь другому существу, которое будет любить тебя так же сильно, как и меня. Твои дети и я, мы всегда будем рядом с тобой…»

Он и не предполагал, что эти его искренние излияния прочтет заведенный ею самой любовник и даже начнет копировать страдающего Бонапарта своими уморительными выкрутасами, а жестокая, вероломная Жозефина будет покатываться со смеху от его кривляний.

Бонапарт уже воображал себя счастливым отцом, главой семейства. 18 мая он вновь написал ей милое письмо: «Не знаю почему, но этим утром я испытываю большое удовлетворение. Предчувствую, что ты приедешь, и эта мысль преисполняет меня радостью. Я просто с ума сойду. Как мне хочется видеть, как ты носишь нашего младенца под сердцем. Милая моя женушка, ты скоро родишь ребеночка, красивого, как и его мамочка, он будет любить тебя, как любит тебя его отец, и когда ты состаришься, доживешь до ста лет, он будет твоим утешением и счастьем. Ну а пока не смей любить его больше меня. По правде говоря, я уже начинаю ревновать его к тебе…»

Через неделю, перед отъездом из Милана в Лоди, где расположена его штаб-квартира, он прибегнул в своем очередном письме к хитрости, чтобы вызвать и у нее приступ ревности к нему, – легкое наказание за то, что она ему редко пишет:

«Здесь вчера устроили большой праздник в мою честь: пятьсот или шестьсот элегантных красавиц старались вовсю, чтобы понравиться мне, но ни одна из них не напоминала тебя, ни у одной нет такого нежного, гармоничного лица, как у тебя, которое навсегда глубоко запечатлелось в моем сердце… Ну, когда приедешь? Как проходит беременность? Береги себя, милая, будь весела, побольше двигайся…»

Пользуясь его отсутствием, осмелевшие австрийские войска вновь овладели Миланом. Он тут же вернулся со своими храбрецами, налетел на позиции противника как вихрь и очень быстро рассеял их боевые порядки. В городе вспыхнул антифранцузский мятеж монархистов, и генерал со свойственной ему беспощадностью подавил его быстро, восстановив в Ломбардии строгий республиканский порядок. Он не давал австрийцам опомниться и вскоре своими умелыми, решительными действиями вытеснил их за пределы Северной Италии.

3 июня 1796 года он подписал в Бреши перемирие, в результате чего Неаполитанское королевство вышло из первой антифранцузской коалиции (1792–1797).

Он рвался в Милан, чтобы поскорее встретиться с «беременной» Жозефиной, – он был почему-то уверен, что она уже там. Но, приехав в свой дворец Сербельони, он, к своему великому огорчению, узнал, что ее там нет и что она еще даже не выехала из Парижа!

Безутешный, вновь взял в руки перо и, с трудом сдерживая скупые слезы, выплеснул на бумагу свои чувства обманутого в своих ожиданиях несчастного мужа:

«Душа моя готовилась к радостной встрече с тобой, но теперь полна горечи и боли. От тебя нет писем, и ты сама не приехала. Ты меня никогда не любила! Напрасно я ускорял ход всех дел своих, рассчитывая увидеть тебя в Милане 13 мая, а ты все еще в Париже. Теперь мне предстоит замкнуться в самом себе, заглушить в своей душе чувство к тебе, меня недостойное. Теперь мне ничего не остается, кроме славы, и если такой славы мне мало для желанного счастья с тобой, она, по крайней мере, придает мне сил, чтобы с достоинством встретить смерть, этот залог бессмертия… Тысячи кинжалов терзают мне сердце. Так не вонзай их еще глубже! Прощай, мое счастье, жизнь моя, все, что я имел на этой земле».

Как всегда, с трудом разбирала Жозефина его каракули, заляпанные чернильными капельками, слетавшими с его стремительного, подгоняемого злостью пера. Это было первое его письмо, в котором он заговорил (от отчаяния?) об их возможной разлуке.

На сей раз, потрясенная его вырвавшимися из глубины сердца горькими словами, она уже не произнесла свою дежурную фразу: «Какой он все же забавный, этот маленький Бонапарт!»

Неужели это он всерьез, неужели на самом деле все кончено и ей суждено вернуться к прежней безрадостной жизни с ее громадными долгами, кредиторами, постоянной охотой за богатыми любовниками? Нет, она этого не хотела, слава мужа кружила ей голову, и она не желала возвращаться к прошлому. Чувствуя, что этот безумец на самом деле на грани нервного срыва, она прибегла к спасительный лжи в который раз: написала ему, что приехать сейчас не может не потому, что не любит его, а потому, что очень больна, просто на грани между жизнью и смертью, и что трое опытных врачей не отходят день и ночь от ее изголовья.

Ее нехитрая уловка удалась и на этот раз. Ослепленный своей страстью к ней, Бонапарт проглотил и эту наживку. Через несколько дней он отправил ей совершенно другое письмо, в котором не было и намека на грядущий разрыв с ней:

«Трудно описать ту минуту, когда я получил твое письмо, какое беспокойство охватило меня, когда я узнал, что ты больна, что возле тебя три врача, что жизнь твоя в опасности и поэтому ты не в силах мне писать. Я и передать тебе не могу, в каком я сейчас состоянии. Надо знать мое сердце и любить тебя так сильно, как я люблю. Огонь пожирает мои вены. Сердце в отчаянии. Ты так страдаешь, а я так далеко от тебя. Увы! Может, тебя уже нет в живых!»

Они перечитывали это письмо вместе с Ипполитом, и этот фигляр, подражая жалостливому тону ее мужа, передразнивал героя Франции: «Боже, может, тебя уже нет в живых!»

Как ни странно, такое смешанное с нахальством бессердечие этого шалопая ей нравилось. Она все оттягивала встречу с мужем, так как не могла вырваться из цепких объятий Ипполита. А Бонапарт терпеливо ждал от нее вестей, страдая вдалеке от нее. 11 июня он написал ей еще одно письмо:

«Несмотря на все удары судьбы, на все невзгоды, я люблю тебя, люблю ту, которая причиняет мне столько огорчений, и буду любить всю жизнь. Сегодня ночью я перечитал все твои письма и то, которое ты написала мне своей кровью. Боже, какой ураган чувств оно вызвало у меня в душе!»

Курьер доставил это письмо Жозефине через неделю – 18 июня, а Баррасу – такую записочку от главнокомандующего: «Я в полном отчаянии. Несмотря на все мои призывы, моя жена ко мне не едет. Наверное, ее удерживает в Париже ее любовник».

Баррас обомлел. Неужели этот «ясновидящий» в мундире догадался? Быть беде!

Глава VII
Полгода в Италии, ставшей полем брани

Поль Баррас, четверо его коллег – директоров, все члены правительства понимали, что ситуация, резко обострившись, становится взрывоопасной, и все из-за того, что эта упрямица Жозефина наотрез отказывается ехать в Италию к своему мужу – победителю австрийцев. Сколько можно потакать капризам этой взбалмошной дамочки, которая без ума от своего молодого любовника и никак не решается расстаться с ним.

Брат Наполеона Жозеф, который ходил из одного кабинета в другой, пытаясь выбить для себя хлебную должность консула, показал Баррасу письмо от брата. Кажется, этот корсиканец совсем рехнулся. «Мой друг, я в отчаянии. Моя жена, которую я люблю больше всего на свете, больна. Голова идет кругом… Знаешь, какая она огненная женщина, первая женщина, которую я просто обожаю. До нее я никого не любил… Я люблю ее до сумасшествия и не могу больше оставаться вдали от нее. Если она меня не любит, то мне больше нечего делать на этой земле…»

Нет, их итальянский герой наверняка спятил. А это весьма и весьма опасно. Что, если ему взбредет в голову бросить армию и явиться сюда для любовной разборки? Наломает он здесь дров. Как это все некстати.

Война с Италией еще не закончена. Процесс умиротворения мятежной страны не завершен. А переговоры с Папой? С Римом пока мир не заключен – далеко до этого. Австрияки выжидают, готовые в любую минуту вернуться на свои бывшие территории.

Этого нельзя позволить. Баррас, пытаясь выиграть время и не допустить приезда Бонапарта к «тяжело больной супруге», в своей депеше лицемерно подтвердил, что Жозефина на самом деле «больна», но неопасно, и за ней постоянно наблюдают опытные, самые лучшие врачи. Понимая, что больше медлить нельзя, он вызвал к себе Терезу Тальен – пусть она уговорит свою ближайшую подругу подчиниться воле мужа, пусть «надавит» на строптивицу. Баррас теперь и сам был не рад, что пообещал ей не отправлять к мужу в Италию. Его положение в Директории пошатнулось, все больше власти прибирал к своим рукам Гойе, ставший интимным другом этой проклятой ненасытной креолки. Он не устоял перед ее томной завлекательностью, как когда-то и он сам, Баррас. Теперь нужно было как можно скорее от нее избавиться, чтобы избежать неприятностей, вытолкнуть силой из Парижа.

– Послушай, Тереза, – решительно начал он, стараясь быть с ней построже, поофициальнее. – Эта твоя закадычная подружка ломает здесь комедию, как последняя дура. Ты женщина, которой не занимать ума, а у нее куриные мозги, поэтому ты можешь повлиять на нее. Пусть катится к мужу, в Италию, там ей сейчас место. Она нам тут мешает. Трубит на всех перекрестках о его славных победах, словно это она их одержала. А этот коротышка рад стараться, готов сожрать всю Италию, что настроит всю Европу против нас. Пусть едет к нему, ублажает его в постели, чтобы он расслабился и растратил свой излишний боевой пыл.

– Но она как раз этого и не хочет, – робко возразила Тереза.

– Тогда зайди с другой стороны, атакуй с фланга. Скажи ей, что там она будет настоящей королевой, будет жить в Милане, в королевском дворце, и таким образом реально осуществится тот бред, который ей вбила в голову эта чертова гадалка с Мартиники. Скажи ей, что у нее будут самые сногсшибательные наряды от самого Бертини, все модницы будут с восторгом перенимать ее туалеты, все мужчины будут у ее ног. К тому же в Милане так же весело, как и в Париже.

– Не нужны ей мужчины, – вздохнула Тереза. – Она души не чает в своем Ипполите Шарле. Он, по-моему, днюет и ночует в ее постели.

– Черт бы его побрал! – смачно выругался директор, видимо, вспомнив, что и сам он не раз грешил с ней на этом лежбище. – Послушай, – вдруг встрепенулся он. – Если не хочет ехать одна, пусть забирает своего розовощекого любовника вместе с постелью. Подыщем ему какую-нибудь должность в Милане, подальше от австрийских пуль. Карно по моей просьбе подпишет приказ. Все будет шито-крыто, комар носа не подточит. Как говорится, и волки сыты, и овцы целы. Ну как? Что скажешь?

– Вы, как всегда, находчивы и прозорливы, гражданин директор, – похвалила его Тереза.

– Только держи язык за зубами, – предостерег он напоследок. – Дело – государственной важности.

Обстановка резко изменилась. Если прежде Директория удерживала в заложниках Жозефину, то теперь сама запихивала ее в карету, запихивала не одну, а с любовником, отправляя их обоих к ее мужу. Чтобы как-то подсластить пилюлю, загладить свою вину за столь безнравственный поступок, хитроумный Баррас отправил Наполеону в Милан такую издевательскую депешу:

«Директория до сих пор возражала против отъезда гражданки Бонапарт, опасаясь, что заботы о жене отвлекут супруга от подвигов, которых ждет от него отечество, а посему было принято решение, что оная гражданка отправится в Италию только после того, как будет взят Милан. Милан Вами взят, поэтому возражений с нашей стороны больше нет…»

Хорошая мина при плохой игре: Бонапарт уже полтора месяца как в освобожденном Милане.

Теперь Баррас все время торопил Жозефину, подстегивал: мол, пора ехать, время не ждет. Легко сказать – ехать, а где ей взять денег на такую поездку в оккупированную страну? Пришлось собирать их буквально по франку. К счастью, ей удалось получить «комиссионные» в размере десяти тысяч франков за обещание добиться в интендантстве мужа военного заказа на поставку в армию двадцати тысяч одеял. Впервые она поняла, насколько легко ей, жене главнокомандующего, разжиться деньгами за счет армейской казны. Она не забудет своей первой сделки. За ней последуют другие, покрупнее. «Королеве Милана» не пристало щеголять в обносках. От ее умопомрачительных нарядов все дамы должны исходить белой завистью.

Попутчики быстро нашлись, и их карманы транжира Жозефина облегчила на несколько сотен луидоров. Первый, конечно, – Ипполит Шарль, средоточие ее страсти, тут ей удружил Баррас. Он вместе с братом Наполеона Жозефом в числе официальных сопровождающих ее особы до места назначения, включая ее любимого песика Фортюне, которому тоже предстояло полюбоваться тропическими красотами полуденной Италии и при случае бесцеремонно их обмочить.

Она пригласила в поездку также мужа своей подруги, тоже креолки, сына высокопоставленного чиновника в Министерстве финансов, молодого Амлена. Пригодится в будущем и он, и его папаша. С ним увязался и его друг Монгла, тоже, по-видимому, большой пройдоха.

Когда она собирала чемоданы, отдавая последние распоряжения о покупке нужных вещей и провизии в долгую дорогу, Бонапарт продолжал бомбардировать ее своими безумными письмами. Охваченный восторгом ожидания ее приезда, он строчил ей по нескольку писем в день, но отсылал лишь по одному – остальные не решался, запихивая их поглубже в карманы. Уж слишком «глупыми» они казались даже ему самому.

Перед самым отъездом она получила последнее письмо. Вот оно:

«За последний месяц я получил от моей подруги всего две записочки, каждая в три строчки…

Скажи мне, ты, которая так умеет не любя заставлять сгорать от любви других, как мне излечиться от всепоглощающей любви? Я дорого заплачу за такое снадобье…

Вспоминая все твои обиды и грехи, я готов казнить себя, чтобы только отделаться от любви к тебе. Ну и что в результате? Я еще больше тебя люблю. Так вот, несравненная мамаша, скажу тебе по секрету: можешь сколько угодно смеяться надо мной, пренебрегать мною, – ладно, оставайся в Париже, заводи любовников, пусть об этом все знают, не пиши мне вовсе, и тогда я буду любить тебя в десять раз сильнее.

Ну не безумец ли я, одержимый бредовой горячкой? Но выздороветь мне, увы, не дано. Но нет, черт побери, я все же выздоровею!..»

Этот «ясновидящий в погонах» не предполагал, что ни его сводничество, ни его советы не требуются, что Жозефина уже все давно сама «обстряпала» и что всего через несколько дней будет сидеть в карете напротив Ипполита, их коленки будут соприкасаться на каждой дорожной ухабине, высекая искру старательно подавляемого желания.

Жозефина ехала к мужу, прихватив с собой своего любовника.

24 июня 1796 года. Все же наступил этот скорбный день отъезда, который она старалась, как могла, оттянуть. Скупая Директория по этому случаю раскошелилась, устроив в ее честь прощальный обед, который больше походил на поминки.

Вся в слезах, она нехотя подошла к карете, как будто ей предстояла Голгофа – из тюрьмы Карм на эшафот. Кажется, ей там было гораздо легче, чем сейчас. Ей предстояло провести пару дней в Фонтенбло у своей тетки, мадам Реноден, и своего бывшего тестя маркиза де Богарне. Бывшая любовница старика сумела узаконить свои отношения с ним, став в результате маркизой.

Рано утром 26 июня кортеж из четырех карет тронулся в путь, в Италию. В первой открытой карете ехала гражданка Бонапарт, любуясь пресыщенной физиономией сидевшего напротив Ипполита, расточая ему самые нежные улыбки. Рядом с ней – Жозеф Бонапарт, который лечился в Париже от «дурной болезни». Всю дорогу он обдумывал план своего романа «Мойна». С другого ее бока – полковник Жюно, адъютант Наполеона. Нельзя не упомянуть и еще об одном пассажире – любимом ее песике Фортюне, который вполне благосклонно относился к ее любовнику Ипполиту, давая ему себя гладить по мягкой шерстке, но невзлюбил с первого взгляда Бонапарта, даже ловко укусил его за ногу, когда тот, вознамерившись приступом овладеть Жозефиной, лихорадочно стаскивал с себя подаренные Терезой панталоны из тонкого «генеральского» сукна.

Во второй карете ехала ее камеристка Луиза Кампуэн и двое слуг. В третьей – почетный гость, принц Сервенони, будущий председатель Директории созданной Бонапартом Цизальпинской республики, с Никола Клари, мужем ее подружки Дезире.

Замыкали караван в почтовом дилижансе два ее новых знакомца – весьма предприимчивые молодые люди – Амлен и Монгла. Они оживленно обсуждали варианты различных махинаций, которые собирались «провернуть» в побежденной Северной Италии.

Впереди всех скакал их курьер Мусташ, который занимался сменой перекладных на почтовых станциях, размещением попутчиков в гостиничных номерах, заказывая для Жозефины и Ипполита и еще одной влюбленной парочки – Жюно и Луизы – смежные комнаты. Так что на всем маршруте в Италию ночные бои в постели не утихали…

…Вечером 30 июня Бонапарт прибыл во Флоренцию. Там его ждал курьер, передавший ему письмо от Жозефины, в котором она сообщала о своем скором приезде. Прочитав его, он чуть не подпрыгнул от радости.

– Бертье, – заорал он, чувствуя себя на седьмом небе, – она едет, едет! Я так и знал, что в конце концов она решится. Пусть Мармон скачет ей навстречу. Свяжись немедленно с королем Сардинии. Пусть окажет моей жене королевский прием, когда она будет проезжать через его владения.

Впервые Жозефина воочию увидела, что такое «королевский прием», когда ее карета 7 июля въехала в Лион. Шпалеры гвардейцев с ружьями на плечах по обе стороны улицы, почетный караул, горы цветов, не умещавшиеся в ее карете, бесконечные торжественные речи, громкие здравицы, восхваления, перебиваемые церковными песнопениями. В общем, переполох «по заказу». Но такое подчеркнутое, показное выражение бьющих через край верноподданнических чувств ей нравилось, так как все это ей было в новинку.

Торжества продолжились и на следующий день.

У въезда в Турин ее приветствовал отряд лихих кавалеристов с шашками наголо во главе с Мармоном и сам сардинский король, который был отменно вежлив с мадам «генеральшей».

Проведя в дороге восемнадцать дней, Жозефина подкатила в своей карете к городским воротам Милана. Там в орущей толпе встречавших она увидела своего мужа при полном параде, с неразлучной даже в постели саблей на боку. Мечта полководца наконец сбылась, он лицезрел перед собой, под небом Италии, реальную Жозефину, во плоти, не ту эфемерную, которая представала перед ним в его грезах и письмах, несравненную Жозефину, его богиню, его солнце, освещающее ярким светом всю его жизнь.

Когда она вышла из кареты, он чуть не лишился чувств. Растерянно залепетал что-то невразумительное, по-видимому еще до конца не веря в свое счастье. Протянув ей руку, он галантно повел ее к другой, по-царски роскошной золоченой карете, запряженной шестеркой лошадей. Они двинулись к новому «дому» – величественному, воздушному, сияющему мрамором дворцу герцога Сербельони. Жозефина была поражена его великолепием. Как бы ей хотелось жить в таком, только в Париже! Массивный цоколь из розового гранита словно усыпан крошечными хрусталиками. Большой ухоженный парк с морем цветов на клумбах.

Он повел ее по длинной, высокой галерее, открывая перед ней тяжелые двери отделанных мрамором гулких, просторных зал с натертым до блеска паркетом. Повсюду со вкусом подобранная дорогая старинная мебель, место которой скорее в музее. Стены, увешанные шедеврами итальянской живописи эпохи Ренессанса, которым нет цены.

– Ну, как тебе здесь нравится, мое сокровище? – порывисто спросил Бонапарт, жадно оглядывая ее с головы до ног. – Все это теперь твое!

– Да, здесь все великолепно, но, по-моему, жить здесь не очень удобно, да и очень холодно.

– Ничего, пора привыкать к королевским покоям, – озорно подмигнул он жене.

Взяв ее за руку, он нетерпеливо потащил ее к спальне, где их уже ждала разобранная мягкая кровать с пуховой периной.

Она пыталась сопротивляться, ссылаясь на «желудочные колики», но изголодавшийся по женской ласке муж и слышать ничего не хотел. Короткий, абордажный приступ – и цель достигнута. Напрасно она пытались унять его бешеные атаки, прерывисто умоляла его: «Тише! Тише!»

Ее робкие мольбы лишь сильнее раззадоривали генерала. Когда, усталый и довольный, он положил свою голову ей на грудь, она стала нежно поглаживать его по жестким, слегка влажным волосам.

Он страстно прижал ее к себе и быстро, сбивчиво заговорил:

– Боже, ну что за несчастная у меня судьба! Сколько я ждал свою возлюбленную – целую вечность, как я страдал здесь без тебя, каких только мыслей не передумал. Мне казалось, что ты меня не любишь, что охладела ко мне. Иначе почему так долго тянула с отъездом? Если сильно любишь, любовь слепо ведет человека на край света, подводит в краю бездны. И вот теперь – краткое наслаждение в объятиях любимой жены – и снова война, снова этот гусак со сморщенной сизой шеей, австрийский генерал Вурмзер со своей армией, снова бои, стычки, кровь, смерть. Я, конечно, готов ко всем этим испытаниям, но при этом должен быть уверен в твоей любви ко мне, любви сильной, всепоглощающей, неудержимой, такой, как моя, которая сводит меня с ума, не давая ни минуты покоя. Скажи, скажи, ты меня любишь?

– О чем ты говоришь, мой маленький Бонапарт? Конечно, люблю. Мы ведь с тобой женаты, чего же тебе еще нужно? Вот теперь я с тобой, рядом.

– Как мне нужна твоя любовь, особенно здесь, в Италии! Она способна творить чудеса. Думаешь, это я прогнал австрийцев, запер их в Мантуа? Нет, это сделала ты, твоя любовь! Что бы я здесь ни делал, я постоянно думал о тебе. Твой нежный образ постоянно стоял у меня перед глазами. Он звал меня в бой, сулил мне победу. Но ты постоянно ускользаешь от меня, и порой я не чувствую, существуешь ли ты реально или это я тебя придумал. Скажи, только честно, ты счастлива со мной?

– Конечно, счастлива. Что заставляет тебя подозревать, что я несчастна? Но нам вдвоем было бы куда лучше в Париже. Неужели тебе еще не надоела эта кровавая бойня? Не лучше ли заняться политикой – там хоть не видишь крови. У меня есть кое-какие связи, я накоротке знакома со всеми директорами, и с моей помощью ты и сам мог бы стать директором в один прекрасный день. Вот чего я хочу.

В эту минуту Жозефина знала, что говорила. Это она добилась его назначения в Италию, это ей он обязан всеми своими успехами и победами.

– Почему бы и нет? – задумчиво проговорил он. – Ты считаешь, что самый могущественный человек во Франции – это Баррас или Гойе? Ничего подобного. Самый могущественный человек во Франции – это я! Это я, Бонапарт, сделал эту Директорию и запросто могу покончить с ней. Неужели ты не видишь, что Баррас меня боится, неужели твои ясные глазки стали незрячими? Он якобы сделал мне громадное одолжение, назначил главнокомандующим Итальянской армией, которая прозябала здесь без денег, оружия и обмундирования. Нет, я знаю, чего он этим добивался. Удалить меня из страны, выдворить подальше, подставить под пули, может, я найду за грядой Альп раннюю смерть. Но он просчитался. Поверь мне, Жозефина, теперь с этой боеспособной армией, которую я реформировал, я завоюю для тебя весь мир!

– Мечты, Бонапарт, дивные грезы, и только, – охладила она его пыл. – У этой пятерки во Франции – власть. Они ее так просто из рук не выпустят.

– Я их заставлю! – упрямо продолжал он. – Когда я покончу с Австрией здесь, в Италии, пойду дальше, дойду до сказочной Индии, прогоню оттуда этих тупых, самодовольных англичан и сделаю тебя королевой, швырнув к твоим ногам все сокровища этой страны – горы изумрудов, сапфиров, топазов. Да, я сделаю тебя королевой, и права в этом твоя гадалка. Если будешь со мной, рядом, никакая сила не удержит меня, не остановит моего стремительного продвижения к вершинам власти.

– Откуда у тебя такие сногсшибательные идеи? – искренне удивилась она откровениям мужа. – До Индии – далеко, а карабкаясь по крутой лестнице, можно сломать себе шею.

– Со мной такого не случится, – заверил ее он, раздвигая коленями ее стройные ноги и готовясь к новому броску.

Всего два дня восхитительного блаженства, и 15 мая он снова в седле. Бонапарт спешил к осажденной его армией Мантуе.

Ипполит Шарль получил приказ явиться в его штаб-квартиру для дальнейшего прохождения службы. Это ее огорчило гораздо сильнее, чем отъезд мужа.

Через пару дней курьер привез ей письмо от Бонапарта, выдержанное все в том же «заботливом» тоне:

«С тех пор, как мы расстались, я все время грущу. Я могу быть счастливым только рядом с тобой. Все время вспоминаю твои поцелуи, слезы, твою милую ревность. Очарование бесподобной Жозефины поддерживает в моем сердце постоянный жгучий огонь. С тех пор как тебя здесь увидел, я чувствую, что люблю тебя в тысячу раз сильнее…»

Если она пока лишь «королева Милана», то нужно прилежно исполнять эту роль. Прежде следует получше ознакомиться с миланскими обычаями, а один из них требует, чтобы их «первая дама» ежедневно, пока еще сохранялась бодрящая утренняя свежесть, совершала прогулки по широкому проспекту города – Иль-Корсо, причем в низенькой, открытой коляске со смешным, режущим ухо названием «бастардель», чтобы прохожие не только могли беспрепятственно выражать ей свои чувства, но и перекинуться на ходу парой вежливых слов, протянуть букетик. Этикетом предусматривалась обязательная остановка у траттории «Корсиа-де-Серви», откуда ей приносили прямо в коляску восхитительное ванильное мороженое.

Беззаботные, веселые миланцы устраивали в ее честь шумные праздники, чтобы не ударить лицом в грязь перед француженкой, продемонстрировать, как они тороваты на развлечения, ничуть не хуже бесшабашных парижан. В городском саду прямо под высокими акациями устраивались смешные кукольные спектакли, цирковые представления. Бродячие жонглеры, канатоходцы удивляли ее своим искусством. Потом под деревьями, на лужайках, под горящими фонарями устраивались танцы до упаду. Но чествования не могли изменить ее мрачного настроения. Она томно вздыхала по Ипполиту, который был далеко от нее, по Парижу, который еще дальше.

«Здесь, среди великолепных празднеств в мою честь, я скучаю смертельно», – писала она своей подруге Терезе Тальен.

По вечерам во дворце Сербельони ей приходилось вместе с Жозефом Бонапартом устраивать пышные приемы. На них толпились высокопоставленные французские чиновники и дипломаты, представители главного дожа Венеции, великого герцога Тосканского, сардинского короля, не говоря уже об очаровательных черноглазых миланках, которые, видимо, негласно соревновались между собой, у кого декольте смелее.

У нее – уйма дел, и, как всегда, писать Бонапарту некогда. А тот вдали от нее не унимался, и ей приходилось читать все ту же надоедливую монотонную песню, перемежаемую обычными упреками капризного супруга:

«Я вызвал к себе курьера. Он сказал, что заходил к тебе, но ты через него ничего мне не передала. Ах ты, злюка гадкая, маленький красивый тиранчик! Ты только посмеиваешься над моими угрозами и глупым ребячеством. Как мне хотелось бы запереть тебя на замок в своем сердце – лучшего узилища для тебя не придумать. Сидела бы как миленькая и никуда не рыпалась…»