Текст книги "Несравненная Жозефина"

Тон его писем, однако, становился все более угрожающим, он уже не просил, а «приказывал» ей явиться к нему в Верону, в его штаб-квартиру, так как без нее у него все валится из рук и в результате за последние несколько дней он не одержал ни одной сколько-нибудь значимой победы.

Жозефина понимала, что не стоит долго дразнить разъяренного Бонапарта, и скрепя сердце отправилась туда через Брешию, хотя ей ужасно не хотелось этого путешествия. Душу ее теснили мрачные предчувствия, она не могла найти им причину. Может, это дает знать о себе страх, обычный страх слабой женщины, которой предстояло вплотную приблизиться к боевым позициям воюющих сторон. А там ведь свистят пули, гремят артиллерийские залпы. Единственное, что ее утешало, что влекло против воли в Верону, – это мысль о тайной встрече с Ипполитом, ведь он там, в штабе, и она вновь может при удобном случае оказаться в его объятиях.

По приезде туда она поделилась своими опасениями с мужем, но тот лишь отмахнулся. Обычная женская блажь! Но, как ни странно, она оказалась права.

Бонапарт никогда не отличался аристократическими манерами и постоянно, даже в присутствии послов, позволял себе, по словам очевидцев, сидя рядом с женой, «супружеские вольности». Смачно целовал ее в губы, засовывал пальцы ей за корсаж, теребил за соски, гладил по «лучшей во Франции попке». Такое поведение генерала ее смущало, выводило из себя, но протестовать против этого было абсолютно бесполезно.

29 июля, когда они пили кофе на балконе дома, в котором какое-то время жил изгнанный из Франции граф де Прованс, будущий король Людовик XVIII, Бонапарт грубо лапал жену, не стесняясь присутствующих. Жозефина с трудом скрывала свое отвращение.

Вдруг на склонах гор, окружавших Верону, она увидела длинные шеренги солдат в белых мундирах, спускавшиеся с ружьями наперевес. Ба, да это же австрийцы с венграми генерала Вурмзера! Никто и не знал, что они отрезали Брешию и сейчас неожиданным маневром в тылу французов решили освободить осажденную Бонапартом Мантую. Чашка с кофе выпала у него из рук. Но генерал не стушевался и даже в этой экстраординарной ситуации действовал быстро и решительно. Он приказал Амлену взять несколько драгун и отвезти Жозефину с Луизой в крепость Пескьера, в шести часах езды от Вероны, расположенную на берегу чудесного озера Гарда. Там легко одетым женщинам пришлось провести всю ночь в холодном каменном здании. На следующий день, 30 июля, им на помощь подоспел отважный Жюно с кавалерийским эскортом. Они отправились в путь, в Кастельнуэво по неширокой дороге, повторяющей береговые очертания озера. Подъезжая к мысу Сирмионе, похожему на островок, они увидели неожиданно выскочившую из-за него австрийскую канонерку, помчавшуюся к берегу. На полном ходу она открыла огонь. Один из сопровождавших Жозефину драгун упал замертво. Жюно, великолепный тактик, действовал быстро и решительно. Вытолкнув из кареты пассажиров – «генеральшу», свою пассию Луизу и перепуганного насмерть Амлена, он приказал кучеру гнать во весь опор дальше по дороге, чтобы ввести в заблуждение прислугу орудия – те, конечно, будут палить по экипажу. Тем временем пассажиры, пригибаясь к земле, кинулись к ближайшей придорожной канаве.

Главная задача Жюно – вывезти в безопасное место жену главнокомандующего. Легко сказать, вывезти, только вот как, каким образом?

Путь назад, в Милан, отрезан австрияками возле Брешии, французские войска окружены, а генералы Ланн и Мюрат взяты в плен. Оставался только один путь – на юг, во Флоренцию через Парму.

Там, в Парме, Жозефина впервые встретилась с братом матери Наполеона, будущим кардиналом Франции Фешем, который по заданию ее мужа бесцеремонно грабил дворцы знати, церкви и музеи Италии и отсылал эти «трофеи» в Париж, не забывая, однако, и о пополнении своей богатой коллекции великолепных произведений итальянской живописи и ваяния. Именно ему, Фешу, придется еще раз, тайно, венчать Жозефину, что давало ей право взойти на императорский трон…

«Дорого мне заплатит этот негодяй Вурмзер, нагнавший на тебя, моя милая, столько страху. Что бы я делал без тебя? Он заплатит мне каплями своей крови за каждую пролитую твою слезинку».

Бонапарт сдержал обещание, одержав блистательные победы над австрийцами при Бассано и Роверето.

После последнего победоносного сражения он в разговоре с генералом Мармоном упомянул о злосчастном инциденте с его женой на берегу озера Гарда.

– Знаете, генерал, она сердцем чувствовала: что-то должно произойти. Она все время говорила мне об этом, но я только высмеивал ее предчувствия. Ну, что вы скажете по этому поводу?

– Знаете, генерал, – отвечал ему Мармон, – после этой истории, когда перед нами неожиданно возникли австрияки и нам пришлось драпать от них, в армии среди солдат и офицеров распространилась уверенность в том, что наша «дама Побед» стала для всех счастливым амулетом, – ответил он, улыбнувшись.

Но Бонапарт оставался серьезным:

– Я знал, что так ее называли в Париже. Неужели и здесь тоже?

– Само собой. Вы же знаете, генерал, что большинство солдат из крестьянских семей, а они ужасно суеверны. Все они в один голос утверждают, что ваша судьба резко изменилась с того момента, как вы встретили свою будущую жену. Говорят, она приносит счастье и щедрыми пригоршнями раздает его вам.

Бонапарт скривился от этой фразы:

– Да, она вбила эту чепуху себе в голову, и тут ничего нет удивительного. На своей Мартинике она постоянно якшалась с колдуньями, гадалками и часто бывала в салоне мадам Ленорман. Может, она и сама колдунья, черт ее знает. Во всяком случае, приворожить любого мужика умеет, этого у нее не отберешь, – сказал Бонапарт, поворачиваясь к развешанным в палатке картам.

Он не забыл отблагодарить Амлена за сопровождение Жозефины под свист пуль, за ее, так сказать, боевое крещение. Бонапарт назначил его сборщиком военных контрибуций, и теперь тот мог свободно заниматься своими темными делишками, ничего и никого не опасаясь. Вскоре он передал Жозефине ее «долю» – 12 000 франков за удачно провернутую с ее помощью «финансовую операцию»…

25 августа после недельного пребывания с Жозефиной в Брешии, которую Бонапарт отбил у австрийцев, супруги приехали в Милан, чтобы отдохнуть там от сражений пару дней. По этому поводу во дворце Сербельони должен был состояться большой прием, первый, на котором Наполеон будет официально представлен как правитель всей Северной Италии.

Через своих приближенных Жозефина тайком пригласила на прием и своего Ипполита: он один был способен развеять ее скуку на этом блистательном сборище. Ах, если бы ее муж, этот неповоротливый корсиканец, позаимствовал хоть немного его, Ипполита, светской грации, это пошло бы ему только на пользу. Если бы он умел флиртовать с женщинами так, как Ипполит! Если бы муж не пылал такой дикой любовью к ней, любовью, на которую она ответить не в силах, не он был ее избранником. Впервые Жозефина заметно нервничала: она никогда не переступит грани приличия. Но ее строптивый муженек, человек настроения, непредсказуем, и от него можно ожидать любой выходки.

Гости собирались в огромной зале, ярко освещенной гроздьями свечей, и в ней все сильнее нагнеталась атмосфера наполеоновского триумфа.

Его ближайшие сподвижники – Мармон, Мюрат, Ланн, Дюрок – стояли поодаль навытяжку – все, как один, высокие, статные, молодцеватые. Коротышка Бонапарт рядом с ними явно проигрывал. Он стоял не шелохнувшись, словно окаменев, мрачным взором и легким поклоном головы молча приветствовал гостей.

Жозефина стояла рядом с ним, такая красивая, такая величественная в белоснежном атласном платье до пят, с шелковой повязкой, усыпанной подаренными Баррасом бриллиантиками на голове, с чуть подведенными розовой помадой губами, оттеняющими легкую бледность лица.

Привратник громко объявил о прибытии итальянского принца, представителя одного из самых старинных аристократических родов, который верой и правдой служил папскому престолу несколько столетий, с женой, принцессой. Жозефина, для которой это громкое имя было синонимом величия античного Рима, встрепенулась, вытянулась, заготовив свою самую обворожительную улыбку для знатной четы, которая медленно направлялась к Бонапарту. Когда они подошли, он даже не кивнул им, продолжая стоять неподвижно как истукан, разглядывая стройного молодого человека и его очаровательную супругу. Под его сверлящим недобрым взглядом принц, по-видимому, потерял самообладание: сделав еще шаг к новому правителю, низко, до пояса поклонился ему, но, видно, не рассчитав поклона и к тому же споткнувшись о ковер, чуть не упал, ухватившись за спасительную саблю. Его жена побледнела – какой конфуз! Бонапарт не моргнув глазом продолжал молча разглядывать расстроенных аристократов и кивком головы дал знак им удалиться.

– Эта парочка посылает секретную информацию в Ватикан Папе, – громко сказал он, обращаясь через плечо к Дюроку. – И вам было об этом прекрасно известно. На каком основании они осмелились показаться мне на глаза? Немедленно прогоните их отсюда вон!

Гости ахнули, стали оживленно перешептываться.

Пораженная солдафонством Наполеона, покрасневшая до ушей Жозефина обратилась к этой низкорослой мумии:

– Бонапарт, да как вы могли! Принцесса такая милая женщина. От вашей грубости она чуть не лишилась чувств. Разве так приобретают друзей здесь, в Италии?

Он даже не посмотрел на нее, уставившись в пол.

– Только так можно управлять вассальным государством, – отрывисто буркнул он ей. – Мне не нужны друзья, это по вашей части, мадам. Можете ими обзаводиться, но только не шпиками, осыпанными бриллиантами. Ну а кто вот этот завитой хлыщ, который весь извивается, глупо ухмыляется и бьет поклоны на все стороны?

– Это очень хороший мой друг, – ответила она кокетливо. – Ипполит Шарль, истинный парижанин, гусар, адъютант генерала Леклерка. Он по приказу Барраса сопровождал меня вместе с Жюно из Парижа и был всю дорогу так мил со мной, даже спас жизнь моему песику Фортюне. Будь поласковее с Шарлем, Бонапарт, прошу тебя.

– Не перевариваю таких напомаженных, вертлявых щеголей, – презрительно скривившись, сказал он. – Жюно, ну-ка тащи шампанское! Торжественная часть завершена!

Когда гости выпили вина и заметно повеселели, Жозефина, «королева», как теперь ее называли в Милане, распорядилась выдвинуть столики для игры в карты.

Жозефина села за один из них с двумя герцогинями. За ее спиной вытянулся ее «адъютант» Ипполит. Напротив нее на стул опустился Бонапарт. Теперь, после окончания официальной части, под воздействием шампанского он стал развязнее, громко разговаривал, перебивая всех, отпускал пошловатые шуточки, заставляя светских жеманниц стыдливо опускать глаза, стучал кулаком по столу, когда ему приходила не та карта, требовал изменить правила игры, от негодования брызгал слюной, все время проигрывая.

– Как ты выносишь этого дикаря? – наклонившись, прошептал Ипполит на ушко Жозефине.

Повернувшись к нему, она игриво приложила пальчик к губам, делая вид для гостей и мужа, что не принимает от молодого человека незаслуженные комплименты.

Игра у Наполеона не шла, и он все больше возмущался своим невезением. Через несколько минут он с грохотом отодвинул свой стул от столика, смешав все карты.

– Все, хватит нам этих карт, к черту! Давайте рассказывать страшные истории. Жозефина, иди ко мне! Погасите все свечи, Дюрок, пусть коптит только одна. Нужно создать соответствующую обстановку. Ну, кто начнет?

Все неловко молчали, не зная, какие истории сейчас понадобились склонному к суеверию и мистике полководцу.

– Ну, смелее! – призывал собеседников Наполеон. – Неужели ни у кого нет истории о призраках? У меня есть одна в запасе, отличная историйка, но я не стану начинать. Может, вы, синьора?

Сконфузившаяся миловидная девушка, на которую указал Бонапарт, вся дрожа, рассказала историю о том, как в ее фамильном замке, расположенном высоко в Апеннинских горах, стала появляться монахиня, вернее ее призрак. Она бродила по замку, и от ее холодного дуновения гасли пылающие камины. Утром она, обернувшись русалкой, вылетала из окна, и стены замка дрожали, словно под ними ходила ходуном земля. Поаплодировав для вежливости девушке за рассказ, все повернулись к генералу:

– Ну, теперь ваша история, генерал. Вы обещали.

– Ладно, – согласился он. – Слушайте. Должен вас предупредить, что это не вымышленная история, я слышал ее давно в своем доме, на Корсике, когда еще был совсем мальчишкой. Ее рассказал моему отцу и матери один придворный, месье де Меда. Он в то время приехал к нам в Аяччо из Марселя. Он долгие годы служил при дворе, и у него там среди фрейлин королевы завелась одна пассия. Однажды ночью в Версальском саду он поджидал свою возлюбленную. Ее долго не было. Взошла луна и облила окрестности бледным, мертвенным светом. Месье де Меда решил прогуляться до пруда, чтобы стряхнуть с себя одолевавший его сон и немного размяться. Когда он подошел к застывшему стеклу водной глади, вдруг за спиной услыхал чьи-то легкие шаги. Он оглянулся. Там, среди застывших в ночной дреме деревьев, маячила женская фигура в белых одеждах, похожая на призрак. Он, конечно, вначале подумал, что это его любимая, его ангел, направляется к нему, но, увы, он ошибся. Приглядевшись, он оторопел. Ноги налились у него свинцом. Он не мог оторвать их от земли, они словно к ней прилипли. Это была женская фигура, которую в Версале знали все, от слуги до стражника у ворот. Перед ним была Мария-Антуанетта, да, французская королева. Интересно, что же делала она в Версальском саду в столь поздний час? Он стоял, окаменев, сдернув с себя шляпу, а она приближалась к нему. Трудно передать, какой леденящий душу страх он испытывал. Может, королева заболела? Может, сошла с ума? Превратилась в лунатика? Почему это она разгуливает в белом платье ночью в саду? Все это было так ужасно. Она молча прошла мимо него, подошла к пруду. Боже, неужели она решила броситься в него, утопиться? Он пошел за ней, что же ему оставалось делать? «Мадам!» – преодолевая страх, осмелился он окликнуть ее. Но она ему не ответила. Он позвал ее громче. Она словно и не слышала его, продолжала медленно идти к воде. Месье де Меда ускорил шаг, потом побежал. Он приблизился к этой странной фигуре в белом. Она повернулась к нему, выбросила вперед обе руки, словно защищаясь от нападения. Боже, что же он увидел? Лицо мертвеца, лицо женщины, давно умершей, с давно разложившейся плотью, с беззубым пустым ртом и черными провалами вместо глаз. Месье де Меда застыл на месте перед живым трупом. Вдруг голова ее отделилась от плеч и покатилась к его ногам. Он громко закричал и…

– Довольно, довольно, дальше не нужно, – заголосили испуганные дамы. – Пожалейте нас, мы и так все дрожим от страха.

Бонапарт только улыбнулся в полутьме.

– Но самое удивительное заключается в том, – снова монотонно заговорил он, – что мне недавно приснился точно такой сон. Но все это происходило не с месье де Меда, а со мной, это я столкнулся в Версальском саду с Марией-Антуанеттой, вернее, с ее призраком. Она была в белом широком одеянии, но на голове ее поблескивала золотая корона. Когда ее голова отделилась от плеч, она, эта корона, вместе с ней скатилась к моим ногам. Я пнул ногой голову, отбросил этот разложившийся череп, поднял корону и надел себе на голову. Вот так! Почему мне приснился такой странный сон? Кто ведает!

Гости, поеживаясь от страха, молча выходили из темной залы, в которой догорела единственная свеча.

Эту странную сценку не раз вспоминал генерал Дюрок. Для чего Наполеон рассказал ее тогда, пугая гостей? Может, у него у самого уже было предчувствие, что скоро королевская корона окажется у него на голове? Предчувствие – вещь необъяснимая, трансцендентная и насылается на человека с тонкой душевной организацией свыше. Как он мог предвидеть то, что произойдет с ним только через восемь долгих лет?

Может, предсказание Марии Ленорман, сделанное когда-то молодому лейтенанту, крепко засело в его голове?

…Через несколько дней он снова преследовал австрийцев. Отбил нападение армии Давидовича, отбросив его в Тироль, разгромил Вурмзера.

В Милане все с облегчением принимали его отсутствие. В том числе и Жозефина. Муж уехал, и она нисколько не жалела о новой разлуке. Зато рядом был ее Ипполит, который не спешил на передовую.

«Королева Милана» продолжала играть свою роль. Она держала во дворце «открытий стол», порой едва прикасаясь к изысканным яствам, участвовала в разных шествиях, принимала различные делегации, послов, просителей и ходоков, блистала на балах, открывала первым тостом банкеты, посещала другие республиканские города, где, символически орудуя лопатой, высаживала «древа свободы» под хлопки трепетавших на ветру боевых знамен, артиллерийские залпы и бравурный марш «Вздыбленная гением Ломбардия». В торжественных речах все выступавшие прославляли ее мужа, Бонапарта, «этого посланца Небес, который в памятный для всех итальянцев счастливый день провозгласил в Ломбардии новую эру, эру Свободы и Равенства».

Вся эта показушная мишура оставляла ее равнодушной, ей приходилось заниматься такими мероприятиями по принуждению, и она постоянно думала лишь о скорой новой встрече с любимым Ипполитом, который оказался совсем не трусом, как все считали, принимал участие в разгроме армии Вурмзера под Мантуей и был даже представлен ее мужем к награде за храбрость. Она, конечно, обрадовалась такому известию, но долго в это не верила. С другой стороны, она сразу почувствовала облегчение. Выходит, ее Отелло пока ничего не знает о ее шашнях с адъютантом Леклерка, и его шпики, которые повсюду ее преследовали, донося ревнивому мужу о каждом ее шаге, каждом жесте, оказались не на высоте.

Ее безумный ревнивец по-прежнему бомбардировал ее письмами, осыпая горькими упреками. Но отвечать ему для нее мучение, как это он до сих пор этого не понял? Неужели ему мало военных забот – грохота батарей, свиста пуль, кавалерийского галопа? Вероятно, и в кромешном аду он будет помнить о ней.

«Природа одарила тебя нежностью, радушием, в общем, всем, что так нравится людям. Почему же ты забываешь о том, кто любит тебя так пылко? Три дня от тебя ни одного письма, а я отправил тебе несколько. Разлука с тобой ужасна… Ни одной записочки от тебя, – я бы с радостью прижал ее к сердцу».

В сентябре после череды новых блистательных побед – Фриули и Тироль завоеваны республикой, австрийская армия почти целиком разбита, – он пишет ей из Вероны грозное послание:

«Ты – плохая, гадкая, легкомысленная женщина. Нехорошо обманывать бедного мужа, своего нежного друга!

Разве он виноват, что находится далеко от тебя? В одну из ближайших ночей двери твоей спальни с грохотом распахнутся, и я, ревнивец, неожиданно нагряну, кинусь в твои объятия».

Через пару дней, 19 сентября, он на самом деле уже блаженствовал в ее объятиях, причем почти целый месяц, до 12 октября. В это продолжительное затишье от боев он занимался политикой. Организовывал в завоеванной им Италии новые республики – Транспаданскую (Ломбардскую) со столицей в Милане и Цизальпинскую, в которую вошли Феррара, Болонья, Реджо и Модена.

Госпожа Удача, особенно на войне, – дама непостоянная. В ноябре дувший в спину Бонапарту попутный ветерок изменил направление. Австрийцы с подоспевшими подкреплениями оказывали ему все более упорное сопротивление, а силы французов заметно иссякли.

«Возможно, мы потеряем Италию! – в тревоге писал Бонапарт в Париж, в Директорию. – Нам, по существу, не оказывают никакой помощи. От бывшей Итальянской армии осталась жалкая горстка людей да ее высокая репутация».

С 14 ноября о нем вообще не поступало в Милан никаких известий. Жозефина была в отчаянии, она знала, что здесь произойдет, если, не дай бог, с ее мужем что-нибудь случится. Заговорщики-монархисты сразу воспрянули духом. По ночам они, мешая ей спать, стучали в двери дворца Сербельони, чтобы убедиться, не покинула ли «королева Милана» его вместе со своим обращенным в бегство «освободителем». Тревога и страх сковывали сердца многих. Где Бонапарт? Что с ним?

Только через четыре беспокойных дня узнала она, что пятнадцатого он с большим трудом овладел деревней Ронко. Здесь перекрещивались три дороги, проходившие через топь болот. Одна из них вела в деревню, до которой можно было добраться только по узкому каменному мосту, высоко повисшему над стремниной горной речки Альпоне. Эта деревня называлась Арколе, а этот «чертов мост» – Аркольским. Сражение при нем вошло впоследствии во все учебники по военному искусству.

По замыслу Бонапарта, нужно было во что бы то ни стало взять это проклятое сельцо, чтобы выйти в тыл австрийцам. Но даже подойти вплотную к месту было трудно из-за плотного ружейного и артиллерийского огня противника.

Французы залегли перед мостом, и среди них не находилось ни одного храбреца, готового личным примером увлечь в атаку за собой всех остальных. Напрасно генералы, надрываясь до хрипоты, пытались поднять своих солдат, бросить на штурм укрепления. Страх пересилил отвагу.

Тогда генерал Пьер Ожеро, схватив полковое знамя, с криком: «Трусы, что же вы так боитесь смерти!» – один пробежал через весь мост. Но «трусы» даже не шелохнулись. Увидав, как его отважный товарищ остался один со знаменем в руках, под пулями, Бонапарт, возмущенный бездействием своих «храбрецов», вырвал у кого-то из рук другое знамя и бросился вперед. Ободренные примером главнокомандующего, солдаты кинулись за ним, но сумели добежать лишь до середины моста. Там они были вынуждены залечь под ураганным огнем. Бонапарт оказался в куче убитых и раненых.

– Все на помощь генералу! – кричали со всех сторон.

За руки, за ноги, за волосы подоспевшие гренадеры вытащили придавленного Бонапарта из-под мертвецов и поволокли за собой назад. Так с ними вместе он оказался в вонючем болоте.

Известный французский баталист барон Антуан Гро, как и множество других не столь именитых, стремясь героизировать полководца, изобразил его на белом коне, стремительного, порывистого, целеустремленного, с развевающимся на ветру знаменем, древко которого он сжимает в руке, увлекающим своих гренадеров на другой берег злобно ворчавшей горной речушки под огнем неприятельской артиллерии. Но все это лишь легенда. Такие легенды рождаются на любой войне в особенно трудные моменты.

Ни один художник, конечно, не осмелился бы изобразить истинную безрадостную картину, как гренадеры вытаскивали из черной жирной грязи и вонючего ила болота своего овеянного славой полководца, как усаживали его в седло и тем самым спасли его от верной гибели…

Жестокий штурм продолжался, и Бонапарт сумел овладеть этой важной в стратегическом отношении деревней, но только через два дня – 17 ноября. 19-го он с триумфом вошел в Верону через Венецианские ворота под радостные вопли толпы: «Да здравствует освободитель!» Судьба хранила его для будущих беспримерных побед.

21 ноября, немного придя в себя после победы, которая могла обернуться поражением, он написал очередной панегирик:

«Ты ничего не пишешь. Не думаешь о твоем друге, какая ты жестокая женщина! Разве ты не знаешь, что без твоего сердца, без твоей любви нет для меня ни счастья, ни самой жизни. Боже мой! Как был бы я счастлив, если бы сейчас мог присутствовать при твоем омовении, видеть твое плечико, маленькую белоснежную и упругую грудь. Ты знаешь, я никогда не упускаю случая, чтобы нанести визит в твой черный лес… Шлю ему тысячу поцелуев и с нетерпением жду, когда войду в него… и буду весь твой.

Жить в Жозефине – это значит жить в раю. Целую в губки, в глазки, в плечико, в грудь, повсюду, всюду!»

Ревность, если и втягивает на кошачий манер свои острые коготки, то лишь на короткое время. 23-го – новый срыв, новые угрозы обезумевшего Отелло:

«Кто тот великолепный твой новый любовник, который занимает все Ваше время, терзает Вас каждый день и каждый час, мешает Вам думать о муже? Жозефина, берегитесь! В одну прекрасную ночь дверь в спальню распахнется, и я войду!»

Чтобы избежать неожиданного визита мужа, а заодно и скандала, она в сопровождении Ипполита уехала в Геную «по делам». Там ее ожидало райское блаженство, которому любовники предавались лишь урывками, стараясь обмануть бдительность шпиков Наполеона.

27 ноября в Милане перед дворцом Сербельони четверка взмыленных лошадей, высекая искры копытами на мостовой, резко затормозила. Походный экипаж остановился. Его дверцы со звоном распахнулись настежь, и из кареты выпрыгнул раскрасневшийся от гонки и злости, уставший, пыльный Бонапарт. Громыхая саблей, он побежал на второй этаж, где находилась их спальня, намереваясь застать неверную супругу в объятиях любовника. Он остервенело рванул на себя дверь, думал, что она заперта. Но она легко ему поддалась. Пораженный ревнивец обшаривал горящим взглядом комнату. Никого! Не веря собственным глазам, он обыскал все уголки спальни, потом ее будуара, потом, как гончая, рыскал по залам, галереям, в саду. Никого! Никаких следов счастливой парочки! И мужественный Бонапарт, будущий покоритель Европы, беспомощно расплакался, как обиженный взрослым дядей мальчишка.

В плаксивом настроении написал он ей своими неразборчивыми каракулями такое письмо:

«Я приехал в Милан, бросив все, чтобы увидеть тебя, обнять, и кинулся в твою квартиру… тебя там не оказалось. Ты, оказывается, носишься по празднествам в разных городах, избегаешь меня, когда я приезжаю, вовсе не думаешь о твоем дорогом Наполеоне. Из-за каприза ты его полюбила, из-за непостоянства он стал тебе безразличен…»

Только через три дня, 1 декабря, едва оправившись от изматывающих любовных утех с Ипполитом, вернулась она в Милан и, чтобы не вызывать у него никаких подозрений, от двери бросилась в его объятия. Как он изменился, какой контраст с ее Адонисом, наделенным неувядающей библейской красотой! Бледный, исхудалый, кожа да кости, пожелтевшее лицо с постоянно горящими, словно в лихорадке, глазами.

Он покорно принял какой-то придуманный ею на ходу предлог ее долгого отсутствия, – по-видимому, нанесенная ее бессердечием и безрассудством рана еще несильно кровоточила. По всему было видно, как сильно он переживал. Он изменился, и она сразу это заметила. Стал рассеянным, задумчивым, как-то странно, исподлобья поглядывал на нее, словно пытался понять, что творится у нее в душе. Неуступчивая, колкая ревность уничтожала в нем нежного обожателя. Сейчас, кажется, она уже была для него не прежней богиней, перед которой он был готов преклонить колени, а просто красивой женщиной, которой еще можно было восхищаться.

Все кончено. Если он еще и любил ее, то не как божество, а как свою жену, простую смертную, обращать внимание на которую его обязывал закон.

«Когда станет ясно, что она больше не в силах любить меня, я глубоко запрячу свое неизбывное горе и буду доволен уже тем, что смогу быть ей в чем-то полезен и помочь ей при нужде».