Текст книги "Тверской бульвар"

Архитекторы Посохин и Мндоянц. И художник Зураб Церетели

Акварель «Тверской бульвар ночью» Константин Юон нарисовал сто лет назад, когда пылала огнями «Кофейня», облюбованная художниками. «Тверской бульвар. Сретенский монастырь. 1917 год» Аристарх Лентулов написал в дни Февральской революции. Оба жили вблизи бульвара. Третью подобную картину написал художник, глядя из окна своей мастерской в доме 9 на Тверском бульваре в 60-е годы ХХ века. Прописки с этим адресом у него не было, потому что юридически полуподвальное помещение считалось нежилым. Но с утра до поздней ночи в нем царила жизнь, множились картины, встречались друзья, являлись гости. Сюда из номера гостиницы «Пекин» перебрался неизвестный публике живописец. В многолюдном «Моспроекте» ему нашли комнату, где он, как художник проекта, занимался уникальным курортом на берегу Черного моря вблизи правительственных дач. Демократ Хрущев пожелал, чтобы у реликтовой рощи Пицунды граждане СССР пользовались конституционным правом на отдых.

Новоселью на Тверском бульваре молодой художник был обязан случаю и двум влиятельным московским мэтрам. Один из них, Михаил Посохин, – родом из Томска, другой, Ашот Мндоянц, – из Батуми. Оба одногодки, им в уходящем 2010 году исполнилось 100 лет со дня рождения. В ХХ веке они повлияли на облик Москвы, сделали для нее так много, как во второй половине ХVIII века Баженов и Казаков, а в первой половине ХIХ века – Бове и Тон.

Как пишут, то были люди одного возраста, но при этом совершенно разные по характеру, темпераменту и наружности. Хладнокровный, сдержанный во внешнем проявлении чувств, светлоглазый сибиряк. Экспансивный кавказец. И еще сказано: оба были одержимы архитектурой и только в ней видели смысл жизни.

Знакомство их состоялось в Москве, в мастерской автора мавзолея Ленина Щусева. С тех пор Посохин и Мндоянц дружили и творили вдвоем, подобно Ильфу и Петрову. По словам сына Посохина Михаила: «Они работали целый день в мастерской, потом вместе шли с работы, продолжая обсуждать новые идеи по дороге, чаще всего приходили к нам, ужинали, пили чай, а потом на освободившемся столе, а зачастую и на полу раскладывали кальки и бумагу и продолжали работать, искать, обсуждать, эскизировать».

Все у них получалось, все было востребовано. Когда их сверстники тиражировали типовые дома, Посохин и Мндоянц создавали уникальные здания в центре Москвы. Их сближало жгучее желание рисовать не только фасады. С детства любили живопись, а став архитекторами, зодчество синтезировали с искусством, работали с самыми известными художниками Москвы и Ленинграда.

Так, с пятикратным лауреатом Сталинских премий Томским перестроили старинное здание на Знаменке для Наркомата обороны СССР. Скульптор украсил фасад гербом СССР, звездами, знаменами и оружием. То была первая самостоятельная работа архитекторов в 33 года.

Сталинскую высотку на площади Восстания – Кудринской площади украшал декор Аникушина, Никогосяна, Бабурина. Это имена в советском искусстве, народные художники СССР, лауреаты Сталинской и Ленинской премии.

Во Дворце съездов в Кремле занавес огромного зала выполнили классики соцреализма Мыльников и Дейнека, изобразив на нем портрет Ленина и красное знамя в лучах света.

На Новом Арбате роспись кинотеатра «Октябрь» выполнили художники «сурового стиля», увековечив в мозаике «Завоевание Октября» «человека с ружьем» и «комиссаров в пыльных шлемах». Там и Серп, и Молот вознеслись.

В Пицунде архитекторы не обратились ни к одному из известных художников, хотя каждый счел бы за честь работать с ними. Уроженец Батуми и бывший главный архитектор этого города Ашот Мндоянц случайно зашел в кабинет главного архитектора Тбилиси. И застыл от изумления, увидев эскиз росписи детского кинотеатра, не реализованного в натуре. Лицом к стене стоял мальчик и рисовал на ней разноцветные грузовики и паровоз с вагонами, самолет и ракету, дома и заводские трубы, синюю гору и золотистое поле. В углу картины чернела идеально нарисованная ваза с пучком кистей, как знак того, что роспись выполнена профессионалом, выпускником академии художеств.

Мдоянц с первого взгляда понял, что неожиданно встретил талант, который они с Посохиным искали в Москве и Ленинграде. Пятнадцатиэтажные корпуса курорта, как высотку, они не хотели венчать статуями тружеников, декорировать звездами, серпами с молотом, красными знаменами. Ни соцреализма, ни «сурового стиля» видеть больше не хотели.

– Я нашел художника, – обрадовал Мндоянц Посохина.

– Кто такой? Где он?

Кремлевский дворец съездов. Архитекторы М.В. Посохин и А.А. Мндоянц

Автор росписи оказался в горах, где писал пейзажи. Что было дальше?

«Однажды за мной прилетел вертолет, оттуда вышел парень и сказал: “Вы полетите с нами, вас ждут”. Мы приземлились на госдаче. Стою, жду. И вот подходит ко мне какой-то начальник, знакомится и объясняет: “Вот эти здания у нас одинаковые, как яйца, подумайте, как сделать их разными”. И ушел. Остался я один на улице и думаю, как отсюда выбраться, денег совсем не было. Пошел на станцию, запрыгнул в поезд Москва – Тбилиси и до утра бегал из одного вагона в другой, чтобы контролеры не поймали. Вот так началась моя карьера в Москве».

Посохин был действительно начальником, не только главным архитектором города Москвы, но и главой Государственного комитета гражданского строительства и архитектуры СССР, фактически министром, и к тому же – придворным архитектором, как некогда Константин Тон.

Художник не упустил случай. Представил эскизы, выиграл конкурс и получил возможность проявить свою «монументальную пластику». К тому времени у Зураба Церетели в возрасте Христа все сошлось. Как художник с этнографами и археологами Грузинской Академии наук обошел Кавказ. В «оттепель» пожил у родственников в Париже, поучился на курсах повышения фантазии, встретился с Пикассо и увидел, что занимается он не только живописью, но и литьем, росписью по фарфору, керамикой. В другой приезд в Париж встретился с Шагалом. В его мастерской – масло и темпера, а во дворе – витражи и мозаика.

«Я понял, общаясь с ними, что художник может все. Из Парижа вернулся готовый и начал изучать мозаику, витраж».

Мозаикой прославился в Пицунде. Работал как одержимый. Привлек к своим мозаикам внимание гостившего в СССР великого монументалиста Сикейроса и обитателей правительственных дач. Там произошла встреча с министром культуры Фурцевой, знаменитыми актерами театра и кино.

«Однажды у причала остановился катер. С него сошел на берег мужчина в белой рубашке, загорелый и подтянутый. Поздоровался со строителями и со мной.

– Косыгин, Андрей Николаевич…» Знакомство продолжилось в Москве.

Церетели с женой бывал дома у премьера за праздничным столом. Посохина рад был видеть у себя в мастерской на Тверском бульваре, не прерывая связи с ним до конца его жизни, о котором скажу ниже.

«С тех пор я жил между Тбилиси и Москвой. Для меня важен сам Тверской бульвар. Вид из окон. Это законченная картина. Представлял Пушкина на бульваре, русскую аристократию. Парочки на скамейках, пенсионеры с газетами – готовый материал. Вдохновлялся местом. Лет пятнадцать работал в полуподвале. Когда меня назначили главным художником Олимпиады-80, пришло в мастерскую руководство города, Гришин, Виктор Васильевич. Удивились: “Как можно работать в такой обстановке?” Отдали мне второй этаж. Там жили три семьи. Их быстро расселили».

Хочу сообщить краеведам, что в доме 9, пока здесь жил и работал будущий автор «Петра», побывали многие великие ХХ века, начиная с Марка Шагала. Ему нравились яркие картины Церетели, он говорил, рассматривая в альбомах его мозаики и эмали, что живопись у Зураба – начало всех начал.

Вторым, кого хочу назвать, – Владимир Высоцкий.

«Познакомил меня с ним в Доме кино Саша Митта. Потом мы часто встречались, гуляли, пили, я приходил на его концерты и спектакли. Он – ко мне в мастерскую на Тверском бульваре. Однажды с двумя девушками предложил съездить в Ленинград на свадьбу. Я сел за руль его “Мерседеса” и прямо, никуда не сворачивая, не зная дороги, гнал всю ночь. Вошли в квартиру, все спят. Повернулись и уехали обратно в Москву.

Нас с Сашей Володя пригласил на свадьбу с Мариной в маленькую квартирку. Пришли Юрий Любимов с женой Людмилой Целиковской, Всеволод Абдулов, Андрей Вознесенский с Зоей. Жена Саши Лиля Митта испекла яблочный пирог. С Андреем мы скинулись на несколько бутылок шампанского. Высоцкий лежал на диване и без особой охоты тихо играл на гитаре и что-то пел для себя. Я почувствовал, будто виноват, что такая бедная свадьба. Предложил продолжить ее у меня дома».

Утром улетели в Тбилиси. «Здесь, – вспоминает Марина Влади в книге «Владимир, или Прерванный полет», – нам устроили настоящую старинную свадьбу». Высоцкий много пел, и ничего не пил, это делал, стоя за его спиной с рогом вина, молодой грузин. Гости читали стихи Пушкина, Пастернака, Лермонтова. Грузины пели. Тамада пожелал, чтобы жениха и невесту похоронили в гробу из векового дуба, что мы посадим на свадьбе.

Высоцкий по поводу другого прозвучавшего тоста написал:

 
Правда, был у тамады
Длинный тост алаверды
Про него – вождя народов
И про все его труды.
 

«Последний раз встретились, где познакомились. Он подошел к моему столику и тихо сказал: “Зураб, я скоро получу гонорар, и долг тебе верну”. Я ему ответил: “Выброси это из головы и забудь, ты ничего мне не должен”. Чрез несколько дней он умер. После похорон ко мне пришли двое его знакомых и принесли завернутые в бумагу деньги. Сказали, что в списке долгов, составленном Высоцким, я – первый. На что я ответил: “Отдайте их детям”. (Артур Макаров подтверждает это: “Лишь скульптор Зураб Церетели отказался получить долг в пять тысяч рублей, заметив при этом, что в Грузии, если умирает друг, то в его семью деньги несут, а не выносят”.)»

На Тверском бульваре, 9, бывали Андрей Вознесенский и Евгений Евтушенко, Чингиз Айтматов и Василий Аксёнов, Иосиф Кобзон, Майя Плисецкая и Родион Щедрин, Петр Капица и Святослав Федоров, мэр Москвы Лужков и губернатор Ленинграда Собчак, Эдуард Шеварднадзе и Евгений Примаков…

Церетели не помнит, каким образом появился в мастерской Адриано Челентано, но вскоре после него произошла другая неожиданная встреча.

«Когда Адриано вернулся в Италию, он рассказал обо мне, не знаю что.

По телефону позвонила мне незнакомая женщина:

– Я переводчица Марчелло Мастроянни. Он прилетел в Шереметьево и хочет к вам приехать.

– Приезжайте! – Повесил трубку, подумал, что это шутка, продолжаю работать. Через час ко мне поднимается помощница по дому:

– Там какие-то люди пришли, иностранцы.

Спускаюсь вниз. Вижу Мастроянни с фотокорреспондентами, они ходили за ним по пятам».

Судя по фотографиям, дорогие гости уходили с Тверского бульвара не только с воспоминаниями о грузинском застолье. Катрин Денев подарил натюрморт «Цветы». Челенатно улетел с эмалью – картиной «Въезд Христа в Иерусалим». Когда у Церетели спрашивают, какая из встреч в мастерской была самая важная, отвечает: «С Бушем-старшим. Я как раз тогда поставил в Нью-Йорке Георгия Победоносца с ракетами, и он с женой во время визита в Москву приехал ко мне. Я показал двух разных Колумбов. Буш выбрал для Америки ту модель, что сейчас устанавливается в Пуэрто-Рико.

– Она выше статуи Свободы, – удивился Буш. Я ему ответил: “Сначала Колумб открыл Америку, потом пришла Свобода”. В тот день писал с утра натюрморт, цветы. Они пришли с Горбачевым и Раисой Максимовной. Я оставил холст на мольберте. Летом вечернее солнце бьет через окно, и на картине выступила тень оконной рамы в форме креста. Жена Буша говорит, что ей очень нравится этот ход – цветы и крест. Я обещаю, что подарю картину. Они садятся за стол, кушают, говорят, а я убегаю рисовать крест. Та картина висит у них в спальне, и Буш сказал мне, что очень признателен за подарок, не надо каждый день покупать живые цветы, ведь в доме есть вечные, невянущие.

А я признателен окну за художественный прием. Эта мастерская – соавтор моего искусства».

Перед визитом Буша звонил президент Грузии Гамсахурдия и требовал не принимать президента США. За непослушание последовала месть. В окно бросили бутылку с зажигательной смесью. Случился пожар, погибло сто картин, обгорела «Гитара Высоцкого»…

Церетели хотел оставить в бывшей мастерской все, как было, выставить фотографии тех, кого уже нет. Но передумал, все переделал и открыл галерею, чтобы в ней могли выставляться молодые художники бесплатно. Никакой коммерции. Превратил два этажа в галерею «Зураб», ставшую популярной.

В заключение напомню о том, кому обязан Зураб Константинович мастерской на Тверском бульваре. Михаил Васильевич Посохин, построивший кроме дворца в Кремле многие громадные здания в Москве, в конце жизни восстановил маленький особняк барона Штейнгеля в Сивцевом Вражке. Там вместе с верной секретаршей занял кабинет вице-президента Академии художеств СССР, где мы встретились последний раз. Словно оправдываясь перед потомками, рассказал, что низкие потолки, крохотные передние и маленькие кухни в пятиэтажках без чердаков, строившихся в его бытность главным архитектором Москвы, все это и многое другое, – не на его совести. Неистовый Хрущев внедрил совмещенные санузлы, запрещал строить жилые дома выше пяти этажей, чтобы не тратиться на лифты.

…Книгу о Москве, которую мне с Посохиным предложили написать для «Детской энциклопедии», убрали из плана «при перестройке». В годы развала государства Народному архитектору СССР, пережившему на двадцать два года соавтора Мндоянца, похороненного на Новодевичем кладбище, места рядом с другом не нашлось.

«Отлично помню каждое ожидание Володей приезда из Франции Марины. Он тогда еще не ездил за рубеж. Платили в театре на Таганке, где он работал, мало. С продуктами было плохо. Достать черную икру было очень трудно, Марина сама великолепно готовит и любит хорошую кухню. И под причитания по уши влюбленного Володи: “Мариночка приедет, надо ее хорошо встретить” я с большим трудом доставал черную икру и хорошее вино. Пусть люди радуются, такой я человек, хочется сделать все красивым!

Открываю выставку в бывшей мастерской на Тверском бульваре.

Тридцать лет она служила и квартирой, и мастерской до тех пор, пока Борис Ельцин не передал бывшее посольство Западной Германии на Большой Грузинской улице. Была мысль восстановить квартиру такой, какой была в далеком прошлом, воссоздать обстановку, устроить музей, показать тех, кто бывал здесь.

Посещали мастерскую на Тверском бульваре, 9 президенты СССР и США с женами, дипломаты, артисты, писатели, художники многих стран, цвет культуры ХХ века. Мне казалось, такой музей мог бы стать достопримечательностью города.

Но решил иначе. Воссоздавать мастерскую не захотел, реставрацией не занялся. Провел кардинальную реконструкцию, не оставил следов прежней планировки. Сломал деревянную лестницу с перилами из полуподвала на верхний этаж. На ее ступенях, расставаясь после застолья, фотографировались на память».

На снимке в этой книге, сделанном на лестнице, стоят Зураб Церетели, Эдуард Шеварднадзе, Перес де Куэльяр…

Придя на вернисаж в бывшую мастерскую, я не увидел следов былой лестницы, прежних дверей, окон и внутренних стен. Ничто больше не напоминало ни о квартире, ни о мастерской. Белые гладкие стены, залитые светом залы, заполнила толпа. Фуршет предлагался на столе, уставленном бутылками водки и консервными банками с килькой в томате. Бычков в томате, часто поминаемых в рассказах о голодном прошлом, в московских магазинах не нашлось. Такая инсталляция доказывала, что и Зураб Константинович в молодости хлебнул лиха с консервами, прежде чем получил персональную студию, не где-нибудь на окраине, а в центре Москвы на Тверском бульваре.

Бульвар в пламени революции

Третья революция на Тверском бульваре ничем не напоминали минувшие две. Ни демонстраций и баррикад, как в 1905 году. Ни красных знамен, бантов и народного ликования, как в феврале 1917 года.

Москва не сразу стала полем боя после взятия Зимнего дворца, кровь пролилась три дня спустя после революции в Петрограде, 28 октября. За восемь дней до этого в городскую думу и Управу у Красной площади поступило письмо, которое каким-то образом оказалось в башне московского городского архива на Профсоюзной улице. Там я его переписал давно и хочу впервые опубликовать, рассказывая о сражении на Тверском бульваре.

На конверте значилось:

«Городская управа.

Господину В.В. Рудневу».

Письмо начиналось со слов:

«Москва 20. 11. 17.

Господину Городскому голове

От своего имени, от имени единомышленников-москвичей обращаюсь к Вам как представителю Москвы и белой гвардии. Я постараюсь быть кратким. Во-первых, почему Дума бездействует и на что надеется? Для всякого каждого ясно, что большевиков ни устыдить, ни уговорить невозможно, на них можно воздействовать только силой. Вы должны выступить активно и решительно, хотя бы это и повлекло за собой кровопролитие. Я не имею сведений о количестве правительственных войск и большевистских войск, во всяком случае, ручаюсь, что, если в Москве имеется хотя бы пять рот правительственных войск, при быстрых и умелых действиях успех обеспечен, и не только обеспечен, но даже при благоприятных обстоятельствах переворот может произойти без единого выстрела. Если юнкера нападут внезапно в определенный час ночи на все занимаемые большевиками помещения: на телеграф, железнодорожные станции, склады оружия, патронные заводы и казармы, бесшумно снимут часовых и отберут оружие, Москва на другое утро будет приятно удивлена освобождением от большевиков.

Для укрепления победы к утру должны прибыть эшелоны из Вязьмы. То, что я говорю, очень просто и ясно, и если этого до сих пор не осуществили, то объясняется это какой-то растерянностью и преступной нерешительностью…

Не надо забывать историческую объединяющую и руководящую роль Москвы в спасении России.

Если вы примете мое предложение и если я смогу быть Вам чем-нибудь полезен, и Вы захотите удостовериться, что я не провокатор, Вы пришлите кого-нибудь завтра 21 ровно в четыре часа на угол кофейни Филиппова на Тверской. Посланный должен держать в левой руке носовой платок».

Письмо на плотной белой бумаге, не пожелтевшей за полвека, заканчивалось ссылкой на опыт Франции, где революция длилась десять лет, пока с ней не покончил быстрыми и решительными действиями Наполеон.

Подписал письмо некто В.О. Самоваров, очевидно военный. К нему, «человеку с платком», в условленный час никто не подошел. Письмо оказалось среди бумаг разогнанной городской думы и попало в архив. Читал ли его последний в истории Москвы городской голова Вадим Викторович Руднев, неизвестно. Наполеоном этот дипломированный врач, социалист-революционер, испытавший аресты, Таганскую тюрьму и «места не столь отдаленные» в Якутии, явно не стал.

С ролью Наполеона не справился и командующий войсками Московского военного округа полковник Рябцев, как городской голова – член партии социалистов-революционеров, самой массовой тогда, насчитывавшей в своих рядах сотни тысяч человек. Террористы партии постоянно недрогнувшей рукой убивали министров, губернаторов, генералов, градоначальников. Но воевать с народом партия не хотела. Городской голова не желал стрелять в товарищей, с которыми боролся с самодержавием и мерз в сибирской ссылке.

Сын крестьянина полковник Генерального штаба Рябцев вступил в бой с «какой-то растерянностью и нерешительностью». У белой гвардии насчитывалось несколько орудий. А восставшие захватили Московские мастерские тяжелой и осадной артиллерии – «Мостяжарт». Там ремонтировались сотни орудий, из них 60 были готовы выполнить приказ «немедленно начать обстрел Кремля», где находился штаб МВО.

Большевики хорошо усвоили уроки французской революции и знали, каким образом капитан артиллерии Наполеон осадной артиллерией взял крепость Тулон, а в Париже перекрестным огнем картечи по баррикадам разгромил роялистов. Картечью называют «снаряды, начиненные пулями для массового поражения живой силы противника на близком расстоянии».

Командовал одной из батарей «Мостяжарта» солдат Никита Туляков, ставший большевиков в мае 1917 года. Его сфотографировал во дворе музея Революции с внуками, оседлавшими пушку, мой друг Николай Рахманов. А я записал рассказ бывшего члена ленинского ВЦИКа и узника сталинского ГУЛАГа:

«Из этой пушки утром часов так в 10–11 мы дали три первых выстрела по Кремлю…Юнкера обстреливали позиции рабочих из пулеметов, установленных на Беклемишевской башне. Тогда я не знал названия башни. Она, как и весь Кремль, отлично просматривалась с нашей позиции. Я дал команду: “По угловой башне у Москворецкого моста – огонь!” Пулемет юнкеров замолк. Свой огонь мы затем перенесли на площадь перед Малым Николаевским дворцом, где засел командующий Московским военным округом полковник Рябцев. Против нас в Кремле на площади выкатили пушку. Но ее мы подстрелили. Появился грузовик – и его уничтожили. Так и вели огонь, не давая никому подойти к штабу. Когда наши взяли Кремль, я на лошади поскакал, чтобы посмотреть работу батареи. Много снарядов попало в Чудов монастырь и перед дворцом, где был штаб».

Другая батарея у памятника Пушкину на Тверском бульваре била по домам, где укрепились офицеры и юнкера.

Михаил Владимирский, сын священника, земский врач, большевик, вспоминал: «…Огненная стихия, не сдерживаемая пожарными командами, которые не могли тушить пожар, яростно бушевала, уничтожая все на своем пути. Звонко лопались зеркальные стекла в окнах, таяла и лилась как масло цинковая крыша, разноцветными огнями вспыхивали горевшие электрические провода, рушились расплавившиеся водопроводные трубы, выпуская воду фонтаном. В таком аду отвоевывая пядь за пядью, продвигались вперед революционные отряды».

Здания бульвара стали крепостями. Дом князя Гагарина, стоявший там, где памятник Тимирязеву, защищали юнкера и дружина эсеров, социалистов-революционеров. Один из них, некто Яковлев, оставил со своей стороны такую картину: «По всему бульвару горели фонари, зажженные с того вечера, когда не было боев, и, забытые, горели уже третьи сутки подряд. Газовый фонарь на углу был разбит, и теперь огромное пламя, как факел, билось на столбе, раздуваемое ветром. …Стрельба из орудий велась часа полтора. Это было ночью. Фонари теперь светили, и весь бульвар был полон мечущимися тенями. Газ на разбитом столбе горел все так же, как и в первый день, метался как живой».

Описал Тверской бульвар после боя Константин Паустовский, снимавший комнату в доме, на месте которого построено новое здание ИТАР-ТАСС: «В серой изморози и дыму стояли липы с перебитыми ветками. Вдоль бульвара до самого памятника Пушкину пылали траурные факелы разбитых газовых фонарей. Весь бульвар был густо опутан порванными проводами. Они жалобно звенели, качаясь и задевая о камни мостовой. На трамвайных рельсах лежала, ощерив желтые зубы, убитая лошадь, около наших ворот длинным ручейком тянулась по камням замерзшая кровь».

Бой на Тверском бульваре шел шесть дней с переменным успехом. «За последний день, – доносил 2 ноября штабс-капитан Доманский, – нашим отрядом, занимавшим кинотеатр “Унион”, захвачены дома на углу Малой Никитской и Малой Бронной в общем числе трех. На занятие этих домов израсходовано 30 человек убитыми и ранеными 2. Считаю занятую нами позицию очень важной». То был последний успех белых. В тот же день пришлось отряду штабс-капитана отступить, а в 9 часов вечера Военно-революционный комитет отдал приказ «прекратить всякие военные действия» и сообщил: «Враг сдался».

Выйдя из своего дома напротив кинотеатра «Унион», студент Паустовский увидел, что все было кончено, и якобы услышал: «С Тверской несся в холодной мгле ликующий кимвальный гром нескольких оркестров, которые играли “Интернационал”, гимн коммунистов со словами: “Это есть наш последний и решительный бой”…»

Трудно поверить, чтобы после многодневного кровавого боя сразу собрались музыканты нескольких духовых оркестров и устроили в честь победы концерт. Если это было действительно так, то те, кто ликовали, ошиблись: произошел не последний, а первый бой Гражданской войны.

Победителей, как известно, торжественно хоронили на Красной площади, о чем написал Джон Рид в книге «Десять дней, которые потрясли мир». Побежденных покойников хоронили родственники на московских кладбищах. Отпевали убитых в храме Большого Вознесения. Из него по бульвару к Тверской улице гробы на плечах несли студенты и юнкера без знамен и лозунгов под траурную музыку оркестра и пение хора. Похоронили павших на Всехсвятском кладбище у «Сокола».

Над братской могилой произнес речь низвергнутый городской голова Вадим Руднев. Ему пришлось покинуть Москву и умереть в эмиграции. Полковника Рябцева за то, что приказал сложить оружие, офицеры армии Деникина арестовали, судили и расстреляли.

Из всех членов Военно-революционного комитета и Боевого партийного центра Михаил Владимирский был одним из немногих, кто умер в старости своей смертью.

Солдата Николая Муралова, сменившего полковника Рябцева на посту командующего войсками МВО, казнили как врага народа.

Выпускника юридического факультета Московского университета Владимира Смирнова, отвечавшего в штабе восстания за артиллерию, того, кто привел батарею к Тверскому бульвару, – расстреляли в мае 1937 года.

Другого юриста, выпускника Петербургского университета Георгия Ломова-Оппокова, «выступавшего за активные боевые действия», по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР расстреляли в сентябре 1937 года. Прапорщика, автора романов и пьес Александра Аросева, приказавшего артиллеристам стрелять по Кремлю, Осипа Пятницкого, «организовавшего раздачу красногвардейцам 40 тысяч винтовок, найденных на товарной станции Сокольники», постигла та же участь.

Варвару Яковлеву, дипломницу физико-математического факультета Высших женских курсов, «сторонницу решительных действий по взятию власти», расстреляли последней, когда шла война, 11 сентября 1941 года близ Орла в Медведовском лесу…

Всего один разрушенный и сгоревший дом князя Гагарина с аптекой и пивной, стоявший там, где памятник Тимирязеву, не подлежал восстановлению. Другие, пострадавшие от огня, отремонтировала советская власть, лишив всех домовладельцев недвижимости – особняков и доходных домов с мебелью, картинами, книгами.

На Тверском бульваре в 1917 году насчитывалось 34 дома и храм Дмитрия Солунского. Одно казенное здание под номером 22 занимало градоначальство. Эту инстанцию царь учредил в январе 1905 года. Градоначальник получил полномочия более широкие, чем прежний начальник полиции. Ведал не только ею, охранным отделением, но и наблюдал за городским самоуправлением, общественными и политическими организациями. Это было важно накануне вооруженного восстания, поднятого революционными партиями.

Осип Пятницкий

До Февральской революции сменилось восемь градоначальников, ставших живыми мишенями для социалистов-революционеров. Одного из них, графа Шувалова, пребывавшего в должности всего два месяца, как сказано выше, застрелили в служебном кабинете.

Самый известный градоначальник – генерал-майор Анатолий Рейнбот – чудом избежал гибели. «Я считаю, господа, себя обязанным находиться на службе в течение 24 часов в сутки. Я Москву недостаточно знаю, – признался он подчиненным при вступлении в должность в январе 1906 года, – вы же знаете ее лучше меня, не ошибается тот, кто ничего не делает, возможны и в моей деятельности ошибки. Москва – сердце России, правильное биение этого сердца имеет значение для всей страны».

За два года ему удалось перевооружить городовых, которых революция 1905 года застала необученными и плохо вооруженными. На 4000 полицейских приходилось 1332 револьвера устаревшей системы. Берданки заменил трехлинейными винтовками. Для несения службы выдал велосипеды. Все участки оснастил самоварами, чайниками и чашками с блюдцами, полицейским выдавали бесплатно чай и сахар.

После убийства графа Шувалова и покушения на генерал-губернатора Дубасова террористка Фрумкина метнула бомбу и стреляла в шагавшего по Тверской улице Рейнбота. Как писали газеты, генерал не потерял самообладания после неудавшегося покушения, сходил в церковь, помолился и пошел домой. Николай II зачислил его в Свиту Его Величества.

Через год после вступления в должность градоначальник женился на Зинаиде Морозовой, вдове миллионера и мецената Саввы Морозова. Но его счастье длилось недолго. Рейнбота вскоре после венчания отстранили от должности за «нарушение кассовых правил, превышение власти» и осудили на год заключения «в исправительно-арестантском отделении», лишили особых прав и привилегий. Помиловал царь. После начала войны с Германией Рейнбот немецкую фамилию поменял на русскую. И как генерал-майор Резвый ушел на фронт холостяком, разведясь с Зинаидой Морозовой.

В советскую историю роскошный загородный дом в Горках, принадлежавший Зинаиде Морозовой, вошел как дом градоначальника Рейнбота. В нем жил и умер Ленин.