Текст книги "Поморские сказы"

Перешагни зло

Антип Сдело полежал-посопел, то ли спал, то ли выспался, сел на постели. Тревожное состояние всегда приходило к нему перед бедой. И он это очень хорошо знал. А в особенности – когда рассказывал Буторину, что попадать в Лошадиные моря – Конские широты, царство штилей – смертельно опасно. И там часто встречаются места из разного морского хлама – всё, что может плавать на поверхности от погибших кораблей, и даже добротно просмолённые шлюпки всех морских держав. Да плюс к этому всё затянуто водорослями. За мусор водоросли цепляются и живут – да в безветрие, когда по несколько месяцев кряду стоят штилевые погоды. И рассказал Буторину правду, что если есть ветры, то путь короче. Но эта дорога только до периода ветров, что дуют в сторону их курса. Потому что муссоны дуют каждые полгода, меняя направление в сторону противоположную. Но очень Буторину не терпелось. Торопыга он, хоть и своей поморской крови. Ан, плохо ему всё рассказал, видно – не понял он. Вот ветер стихает на глазах. И слава Всевышнему, что даже на самый край заболоченного водорослями океана не вошли – не то не вырваться совсем. Передавали морские легенды, вырваться из них – ох, как трудновато. Хоть на тот горизонт вытянуть посудинку, где чайные клипера летят не касаясь волны. У них самая громадная, какая есть на свете, площадь парусов. Потому-то и бегают легко. Ну конечно, и корпус не сравнить – и до ватерлинии медью обшит, и лаком весь корпус покрывают тайно друг от друга.

Антип закрыл глаза и вспомнил, что стоя на дне сухого дока – куда ни посмотришь, заколдованным станешь. На обводы смотреть – не наглядишься, прямо божье совершенство в плавности формы! И на протяжении всех восьмидесяти шести метров его длины не найдёшь местечка, чтоб линейку метровую плотно приложить к днищу. Призы за скорость выигрывают. Потому стараются и полируют, и лаком корпус покрывают, и всё в секрете держат. И когда совсем слабый ветер, всё равно умудряются и его набирают всё-таки в свои множественные паруса.

Антип Труфанович тут и подумал: «Что сейчас у нас-то? Всё, видать, уже ракушками да водорослями покрыто», – с горькой такой мыслью было потянулся за своей чёрной бутылкой, но тут же передумал: в беде не до питья. Голова нужна свободная, без хмеля. С горя и от досады, чего с ним отродясь не бывало, и плюнул – но всё-таки не на освещённые палубные доски, а за борт, но совсем близко от борта. Вот уж бес попутал! Ну прямо под руку подлез. Спаси и сохрани от сатанинского наваждения. Недаром альбатрос кричал так звонко надысь, что душа было сникла, да уши заложило. А как не заложить, когда бесовство совсем нежданно объявилось рядышком. Альбатросы ни с того ни с сего орать таким истинно звериным криком, что до пяток достаёт, не будут. Сколь раз встречались с таким крикливым воплем, никогда этот крик к добру не приводил.

Уж как больно низко над нами пронёсся! Видать, предупреждал – будет буреломный ветер. Только его и не хватало. Видать, время пришло помолиться истово. Эх, бедовое время наступает! Куда деваться, ведь сходни на берег не выкинешь. И яки посуху не дано идти. Но всегда после молитвы честной чистотой помыслов ясность наступает – видать, по божьему велению.

И себе сказал в первый раз за всю жизнь: «Вот как жданная тревога накатила, да не за себя, конечно, за честь свою мореходскую. Да за души наши поморские. Прости Господи мя, что не настоял я на правде. Раз я знал да не смог добиться сам, значит, я и виноват перед своим товариществом. Никто не вспомнит, что я упреждал Буторина. Все будут винить только меня, кормчего. Может, отказаться прямо сейчас от шкиперства? Так-то тоже не годится – скажет народ, что сдрейфил я. Да и навигацкого дела из всех я тут самый знающий. Всё-таки, до родной сторонки доведу наших поморцев. А то с проклятиями наших просоленных баб мне всё равно на этом свете делать будет нечего. А так – ещё пошкрябаюсь по морям. А то и пошилобродю. Да хоть по тундре в короткое лето. Идёшь, сапоги уж всё-таки взмокли. Неужто плохо дёгтем наваськал. А всё идёшь. То ли за уткой, то ли за гусем, а то и лебедей на пух набить можно – всё дело сделаешь. Как живой. А тут одна дорога – всяких тварей да рыб кормить собой».

Но тут не вытерпел, попросил Киндей:

– А ты, Антипыч, рассказал бы сам, как зимовать-то пришлось несладко, – тихо, прямо себе под нос, сказал.

– Знаешь, Киндеюшко, вот она память, что вчера было! Калённая! Нашими студёными морями накатила. Уж как нынешней беды избежать. Может и не зря вспоминается, а к добру всё-таки. Силы, видать, мне придаёт.

Тут-то хоть жисть и окаянная, зато интересно проживается – не как на берегу. Тоска одолеет без привычного дела. По весне капусту сажать семенами – дело не наше. Словом, в этом походе как никогда часто – так не бывало на моей памяти – кричали дьяволы морские, будь они неладны, проклятущими криками альбатросов. И складывается всегда так после криков ихних, что вынуждены были мы зимовать на малоизвестном берегу. Корабельщиками мы оказались хреновыми и, как все другие, тоже свой парусник об скалы разбили. Ну и пошло-поехало – тоже, как у всех уже бывало. По нужде, ох какой строгой, зимуют. Ещё первый год – куда ни шло, терпится всем. На второй – ленивые рождаются. Эти первые кандидаты в цинготники-покойники. Потом ссоры на третий год возникают из-за пустяков, и начинают летать топоры и вострые ножи. А разделочный нож тяжёлый, сами знаете, под три фунта весит. В мачту вопьётся, так сразу не выдернешь.

Раздавило, как у Киндея, нашу лодью-старушку. Подобрался народ, все работы не боялись, дела быстро поправить хотели. Перед тем, как ей затонуть, успели перетащить всю добычу на берег острова Медвежьего. И остались зимовать, с Плеханом Острогой, Семёном Черемным, Киприяном Казаковым, Андреем Окулошниковым, Дмитрием Перовым, Поликарпом Китобоевым. Осип только Кулашников – на что был молодец редкой силы и здоровья, но дурень. Никто глазом не моргнул – он за топором с кормы. Он его обронил и нырнул. И не вынырнул. И вроде там не так глубоко у самих скал, но круто падает у них глубина – почти отвесная. И я разделся только и за ним нырнул. И вода не вспененная, берег скалистый, всё видать – а его нетути. Прямо по сей день без него плохо, редкой незлобливости был – настоящий помор. И людей всех любил. Крепко с ним сдружились сызмальства. Как вспомню, мне и сейчас его не хватает. Был бы он – может, и вся жизнь закрутилась не так, как в большую раковину южных морей.

Антипыч продолжал:

– И было там, на Медвежьем, зверя видимо-невидимо. Бей не хочу, только сил не жалей. И уже за первую зиму набили великое множество – столько, что за кормой по воде на буксире, как обычно по морю, тащим добычу. Самая большая ладья не упрёт. Но в то лето никто не пришёл к острову. Мы уже и плавнику натаскали для костров на самые видные вершины. Лето кончилось. Ну, маленько струхнули мы. Но делать нечего, давай снова зверя бить, а он с других островов переходит по льду. Да прямо на нас ворванью-то несёт. Словом, сытость была у нас в избытке. И зелья всякого, морошки и другой ягоды запас большой против цинги. Ежели бережно использовать, то и на три года хватило бы. Но тут-то всё и началось. Реже и реже стал Поликарп проверять пасти, реже выходил из избы. И чаще стали мы цапаться. Я и все остальные старались всё больше кулём настораживать. Да и обходить их нужно: чуть зазевался, и другой зверь пожрёт. Да и добытого зверя разделывать нужно – тоже чуть не каждый день. Если пурги нет, с сильным ветром-то работается легко. Я только и ночевать приходил в избу. К концу второй зимы рассорились настолько, что Поликарп только в меня два раза топор метал. Один-то раз волосы вместе с шапкой засёк. А к весне совсем с цепи сорвался. И с Киприяном Казаковым схватился насмерть. Так Киприян с топором во лбу успел его острогой пронзить прямо в самое сердце.

Пришли мы. Подивились, всё-таки. Что дело дойдёт до такого греха, не ожидали. Схоронили их в расщелинах. Камня много навалили, не пожалели своего труда. Что могли, сделали им напоследок, от зверья защитили – целую пятидневку камни таскали. И Семён Черемной притомился, мы в избу вернулись, а он сказал: «Догоню». Ну, думаем, попрощаться захотел – с Киприяном он дружбу водил. Мы в избе из котла мясо тягаем, а его нет да нет. Ну, пошёл я с Анрюшкой. Приходим, а его ошкуй порвал – весь снег в этом месте и камни окровянил, и оттащил ближе к вершинке. А там уже этих ошкуев не сосчитать. Ну, нам делать нечего – потеряли ещё одного товарища.

А как лёд стало сносить, тут уж я меховую полость прихватил, в скалы ночевать пустился, и жил там до тех пор, пока вода не открылась. Хорошо мне было, спокойно одному. Плавника вволю, нарубишь дровишек, костерок распалишь, мяса нажаришь-напечёшь, два брёвнышка друг на друга взгромоздишь. И от такой щедрой еды, хоть и надоела, всё равно спишь спокойно. С одной стороны у меня крутая скала высоченная, а передо мной живой огонь. Я даже прямо на себе ощущал, что во многом солнце подменяет. Как прогреешься за ночь, никогда не простынешь. Я даже ни разу не кашлянул. А в избе все попростывали, кашлем заходились надрывным. Самые любопытные – иногда ошкуи подходили, как огня слышат жар да потрескивание, так уже рысью уходят. А они редко бегают, и ходят лениво, неспешно. Но трещины во льдах перепрыгивают на удивление: как разбежится такой тяжеленный! И по двадцать широких шагов рослого мужика – ширина трещин.

К тому времени, как вода открылась, Плехан весь распух, совсем ходить перестал. И как-то в ночь и отошёл. А на следующий день пришёл на промысел норвежский бот. До осени они зверя промышляли. Но нас забрать могли, а добычи нашей – нет, потому что своей немало набили. И договорились мы, что на будущий год по первой воде придём за своей добычей. Тут и второй бот норвежский подошёл, и на него нанялся матросом-промысловиком Андрюшка Окулошников. И остался я с Дмитрием Перовым, с которым тоже всё напряжённо было. Он, правда, не наш, не с Мезени, а откуда-то из степей калмыцких. Но Перов вроде как отошёл к этому времени на чужих людях. И заговаривать со мной стал, и даже прощения просил. Ну я что? Человек опомнился. Знамо, как зимовки людей разбивают. Все об этом знают в наших краях.

И случилось так, что подрядился я в матросы к тому норвежцу-хозяину на весь промысел. А тут мы встретили лодью с Мезени. Я в это время с вахты сменился и спал тяжко. А Перов на лодью тайно от меня перебрался, а норвежцы, видно, не хотели, чтобы я уходил от них, тоже смолчали, да и Перову-то на руку было.

Утром вахту стоять – Перова нет. Спрашиваю – где он, а сам по-ихнему ничего не понимаю. Разобьяснили мне, что встретили лодью из Мезени, и что ушёл на ней Перов.

Потом только разуметь я начал, почему это он в меня железом целился, почему на норвежце оставил. Когда попал я следующею весной в родную ненаглядную Мезень мою, и рассказали мне, что на той лодье Перов Дмитрий успел сходить за добычей нашей.

Пришёл я к нему. И чего никак не ожидал, встретил он меня просто, ласково, и елейным голосом говорит:

– Антипушка, Антип Труфанович! Ты же самим богом отмечен, все знают, что с тобой не пропадёшь! Вся Мезень тебя кличет Сдело. Ты наша гордость, здравствуй, родимый! Не ждал, не гадал свидеться!

Раз – мигом хозяйка, такая же медовая, на стол грибков ядрёных, самых маленьких-беленьких, слабо солёненьких, зелья змеиного зелёного, видать от самого лукавого. Ну и ясное дело, обговорили наше дело. Что вроде у него на сей секунд ни одной полушки нету, но что как будут – расплатится он со мной за двадцать дюжин шкур медвежьих, песцов семьдесят раз по десять хвостов, и ещё семь штук. Уж я не стал считать за зуб моржовый и просто деньги за снасть.

Вышел я тот раз от него, в голове – потёмки, а на улице свежий ветер гуляет. Но мне от ядовитого вина не легче. И вдруг шибанул меня кто-то, и вроде померещилось, что Дмитрия Перова тень мелькнула. И сознание я потерял. А в пургу-то народ на улицу неохотно бредёт. Только по крайней нужде. И ударивший меня, видно, решил, что до смерти зашиб. Поскольку выпил много – я тогда полчетверти мог уговорить – то утром пурга стихла, ничего себе не поморозил. И меня наши сердобольные бабы в избу дотащили и водой колодезной отливать начали. Самый верный способ, если что поморожено, чтоб не почернело – ни мясо, ни кожа, ни ногти. Сами знаете, верное дело. Но, правда, что кто ни скажет, а боль такая адски сильная, что на крик возможности нет, прямо туман в голове. Это когда отходит помороженное место. Но если терпения хватит, водой отливают, спасают отмороженные места. Да и как кричать перед бабами – стыдоба одна да и только. Как с резаной коровы крови натекло. Отлежался.

А все думали, говорили, что не жилец. Видно, видел нас кто-то в ту ночь. И молва пошла, что Перов Дмитрий душегуб. Так я и не получил от него ни полушки. Ну а он уж такую силу набрал, такие деньжищи, что при жизни себе на памятник выписал из Италии мрамору чёрного с перламутром. Да потом как-то погрузился со всем своим скарбом да в море вышел. Говорили, что решил перебраться поближе вглубь земли русской. Другие говорили, что по Северной Двине пошёл вверх по течению. А там… Кто его знает, что с ним было. Но больше о нём ни слуху ни духу. И я впрямь легко его забыл. Что зазря плохое на душе да в памяти держать!

А эта история – так для наших краев – самая страшная, и второй такой не знаю. Потом-то вспоминал всё и сообразил, как он всех ссорил. А все-то, от безделья кто страдал, верили. А я для себя решил: перешагни зло, забудь о подлости.

Вот уж накатило-то. И всё хорошее. Я-то ходить по морям продолжаю, вишь, по сей день. Завсегда хорошо всё кончается. И ныне должно с помощью справедливых небес тоже сладиться. Только строже надо перво-наперво к самому себе относиться. Это я, Сдело, вам говорю. Тогда, будьте спокойны, сладится. Да добро сбудется.

И Антипыч осмотрелся: «А чёй-то они опять меня обступили? И молчат. По душе, видимо, сказ», – мелькнула мысль у Сдело. И продолжил задумчиво:

– Ну что ребята? И скажу я вам! Вольных альбатросов нет! Не бывает! Тоску в сердце пускать – самое гиблое дело. А я тож вроде не справился с обидой. Зря время терял, конечно. Но о предательстве переживал, всё не мог понять, что важнее: совестливость или что ещё.

И чёрная птица – что наш полярный ворон – меня не покидала. Не хотела вылететь из душной от несправедливости души моей. Маета сплошная…

Ну и что вы пригорюнились? Горевать-то нам пока не об чем. Ходу убавилось? Так дайте срок. Всё возвращается, и ветер тоже. Но вы – молодцы, не перебиваете вопросами. С мысли, значит, не сбиваете. Так вот!

А мне тошно тогда стало. Совсем невыносимо, прямо душа завыла. И подался я в наш город Архангельск, и там в море ходил пять лет. И беда ко мне прилипла. В Гамбурге раз как-то перегуляли. Я и Филин Великий и Рыба. Два прозвища к нему прилипли. Тож из нашего Архангельска. На ночную вахту его чаще всех сажали в воронье гнездо – всё в ночи видел. О нём так и говорили, что таких, как он, по ошибке бог создал. Чтоб людям помогал. Со звериными глазами прямо. Без малого не светились ночью, как у волка. И выше меня на две головы был. А плавать умел по-всякому – может, ещё лучше самих рыб.

И остались мы на том клятом немецком берегу. И пришлось наняться на английский клипер – стройный такой, только из доков выскочил, и летуче-быстрым получился. За сутки, как его на воду спускать, и привезли меня в тот док. Стоял я под ним и глаз оторвать не мог: днище, что у громадной рыбы или, точнее, как у дельфина. Прямо так и ласкать хочется, ладонью погладить. И гладил я – что по крутому и нежному бедру мулатки в Сингапурском порту.

Капитан мимо проходил со свитой офицеров, увидел, как я ладонью ласково поглаживаю днище. Остановился, похлопал по плечу, ни слова не сказав. И дальше тоже молча пошёл. А я, конечно, что каменный истукан. А он вдруг оглянулся. Увидел, что по стойке смирно стою. Повернулся, подошёл и, покопавшись в кошельке, пятирублёвик золотой наш, российский, вручил. И всё молча. У него и прозвище было – Молчун-Кувалда, потому как увидит леность какую или непорядок, так молча и саданёт куда попадя. Потом под руку попавшимися примочками выхаживайся…

Правда, в парусах сложностей много. Построен клипер был в небольшом местечке Уоллсенд на реке Тайн. Назвали его «Хесперус» – «Вечерняя Звезда». И удивительно было: в ночь или уже к вечеру у этой самой «Вечерней Звезды» все паруса ветром наполнялись. В любом море. А если рядом другие были парусники, то и удивлялись все. Паруса у них всегда морщились. Ну, прямо скажем, поговаривали, потому как «Вечерняя Звезда» – любимица у небесного промысла, получалось. А секрет простой: паруса были из чистого китайского шёлка, да прошиты такими же лентами из шёлка, только поплотнее, чтобы ветру осилить не удалось. Да ставили их, как заштивеет. Тоже марсовым особливо хлопот хватало с избытком. А ставили для парадного входа в родной порт. Или в день рождения королевской особы. Но такой они были плотности, такой редчайшей работы, что почти свет солнца не пропускали.

Вот уж ходкая была, что летучая рыба – я клянусь всевышним небом и океанами, да превратиться мне в просоленную хамсу! И пусть меня оседлают вороные морского царя – коньки и утащат на дно! Но, видать, ныне такого парусника уже никто не сможет сотворить. Да таких крепких да лёгоньких парусов. Ныне-то уже всем известно, что подобные именитые мастера переводятся! Подумать страшно, какая тонкая красота. Как вспомню, что может неповторимое человек сотворить – так в любую минутку легче на душе!

Целых две тысячи девятьсот шесть квадратных метров бегущих парусов, да в хороший ветер! Фаланги пальцев оторвало матросам – не счесть. Ведь в обыкновенный ветер, как ни кричи в рупор «фал-ундер», «держи-фал», на верхотуре слова-звуки ветер уносит. Только на самые разные голоса ветер – то шепнёт что-нибудь ему известное, самое сокровенное, самое заветное, а то зарычит так, что оторопь берёт. Каким-нибудь драконовским криком. Наслушался я по молодости самых разных песен ветра! И от порывов шальных, неожиданных. Раз порыв ветра матрос прозевал, стоя на рее, фалы сквозь пальцы пропуская – вяжется-то парус только большим и указательным перстами – прозевал порыв ветра, и только кожа остаётся, а оторванные пальцы на палубу улетают, кровянят. Но если ветер унесёт – хорошо, что за борт упадут, а то аглицкие боцмана изругают бедного матроса.

Мне-то повезло. Я почти в тот же месяц, что на клипер попал, к штурвалу был поставлен – сначала вторым рулевым. В плохую погоду помогать должен стал. Тугой штурвал был. Но капитан, хоть и свиреп и жесток, за ерунду мог повесить или застрелить, но меня приметил. В хороший ветер под руку я подвернулся. Он и приказал вторым штурвальным встать. Взяли-то меня пятым рулевым, в запас, на всякий случай. Но находился я в боцкоманде. Где хлопот у доброго боцмана всегда полным-полно. По самые ноздри, как говорится.

«Понимать ветер, чувствовать волну дано не каждому. Это божья милость для матроса», – сказал он и поставил меня к штурвалу, уже вместе со сменной вахтой. А рулевой у них уже человек выше боцмана, по уважению и по деньгам тоже. А тут совсем нежданно капитан наш, Молчун-Кувалда, и отдал богу душу. Первый штюрман меня недолюбливал. Сам не знаю, за что. И сразу списал на берег. Это пришёл я тогда в третий раз в Англию из Мельбурна, покрутился, повертелся, меня уже многие в порту знали в Лондоне. И в портовых тавернах тоже привечали. Ну и один хозяин кабака «Лунная Дорожка» обо мне голландцам рассказал. Пришлось наниматься на уродливый, широкоскулый барк – ихней же постройки. И пошло, завертело океанское быльё. Кажись, весь мир обошёл, но русскому человеку жить негде, нигде прижиться нельзя. Только при крайней нужде. Ни в каких землях приспособить душу он не сможет, потому что нет нигде шире, щедрей, и добрей нашей поморской земли русской.

И решил я домой вернуться, и уже сам шкипером был. Чужие моря, чужие парусники водил, но всё оказии не было. Уговаривали меня хозяева подождать с возвращением. Я ни разу на камни нигде не садился, паруса в сильный ветер не терял, не допускал, чтоб срывало. Ну – само собой – мачт ветер не рушил. Только один проклятый всеми мореходами мыс Горн в обе стороны обходил целых девятнадцать раз. Голландцы на меня в кабаках пальцами показывали. И прозван я был Любимцем Посейдона.

И вот, когда добрался до дома, Перова уже тем редким иноземным мрамором задвинули где-то далёко. Это по каким-то купеческим делам сынишка его объявился, да сказывал он, что на том камне, правда, выбито «Пров Перов» – видно, стеснялся своего имени ранее. А сын его, Иван – старший, уж стал в Петербурге околачиваться, лаковые штиблеты носить. И такой же иуда, да и только – в отца пошёл. Сказал мне:

– Батюшка мой должок перед тобой имеет, так на сторублевый билет.

Я взял. И на глазах его разорвал и бросил в лицо. Так он, бесстыдник, прямо при мне кусочки стал собирать. Потом, на удивление моё, правда, людям говорил, что и он, и его папаша виноваты передо мной.

Ну, а я зла на них не держу. Слухи долго жили, что промотал сынишка Перова всё. И змеюки зелёные его одолели. Ведь все знают, что редко кто с ними справляется. И вообще, я зло не помню. Куда как легче жить, когда легко прощаешь.

И, видит бог, эта затея с конями, ежели не получится – ни при чём буду. Потому что говорил я – нам, самое маленькое, на месяц позже выходить надо. Или просил поспешать. Так он всё изучал, всё приценивался, торговался, прямо как жизнь свою выторговывал. Словом, пожадничал – вот это точно, и через пару дней ветер упадёт, даже на большой клиперской дороге. А до земли тут никак не меньше восьми, а то и двенадцати суток ходу в полный парус. Целых двенадцать тысяч вёрст нам до Мезени, так просто не пролетишь. Время не самое малое уйдёт.

И с этой точки, где находимся, и поболее будет. Сена хватит, ну никак не большее – на двадцать дней. На этот раз всерьёз жадность его подведёт. Пропадут его денежки, ославится на весь белый свет. Опять меня не послушался, и место в трюмах есть свободное. Но набрал всякого прочего товару, пряностей разных, перца, чая. А ведро воды-то, как пить дать, надо каждой лошадке, самое малое, каждый день. Вот так-то, земляки мои родные…

Привычно шумела и цеплялась за борта вода в этих южных морях, высаживая и выращивая на днище разные ракушки и водоросли. Да на стоянке в портовой бухте сам Буторин подныривал. И видел – борода на днище успела нарасти. В такой же ветер раньше хода было больше. Тоже ему советовал: давай на борт завалимся на песчаной отмели, очистимся от этих проклятых наростов – ракушечников разных и водорослей. И всего-то потеряли бы три-четыре дня. И выходит, оттого парень с лошади свалился, что мать криво посадила!

Антип в досаде подёргал на счастье, потянул несколько раз за тяжёлую чистого серебра серьгу в левом ухе, призывая на помощь, по древним поверьям, добрые приметы. Серьга та означала, что он последний сын у матери. И вытащил из кармана портов дорогую трубку из шотландского вереска, что по поручению экипажа голландского барка на собранные матросами деньги купил старший боцман. Купил в подарок в честь победы им, рулевым вывода судна из самого глаза урагана. И ещё они подарили старинной ковки, булатной стали складной матросский нож, отделанный слоновьей костью, где был тонкий рисунок барка в полный ветер с полным такелажем парусов. Сохранившейся на клипере привычке – на полубаке курить после вахты – он изменял только в самые трудные моменты, и то на берегу. А тут обидная ситуация припёрла.

– Дай-ка я дымком ветрушко пощупаю. Старинная примета у аглицких моряков, – сказал Сдело.

И начал бережными движениями пальцев набивать трубку. И чтоб не дай бог не уронить ни табачинки, из кисета доставал совсем осторожно, крохотными щепотками. Страшная примета – уронить табачок в походе на палубный настил! Означало это начало большой беды. Прислонившись к вантам спиной, раскурился, и дымок потянулся к парусу, что сразу исправило настроение Антипу. Он даже плечи расправил и заулыбался, блеснув в темноте по-волчьи крепкими, беловато-желтоватыми зубами:

– Ну и обстоятельства у меня! Подковать бы надо козла, чтоб мерин не падал. А ещё точнее – сани заартачились, оттого и лошадь встала. Но у меня выход один: хороша вера у дела. Ну, у меня хужей дело: пошла было баба в лес за грибами, да навстречу ей медведь с зубами. Конечно, стихает ветерочек. Но, может, мешает вечерочек…

На ветру, куда ни шло, покурить можно, а под палубой в тропиках, будь они неладны, как в склепе итальянского мрамора на нашем погосте в Мезени – задохнёшься там. А то, чего доброго, в чужом море за борт спустят, и акульи пасти разом разорвут. Всё время за помоями охотятся. Да видно и живность на борту – и не видят, но очень может быть, наоборот, видят седьмым чувством. А какое-то чувство у них есть. Это сродни, как по причальным канатам крысы с борта на берег бегут от самой малой течи. А что старая забортная вода хлещется, так им и нипочем. Но новый приток, самый малый, они чуют – это точно, я знаю. Так и особливо морские твари тоже свою корысть чувствуют частенько. Вот, кажись, и сейчас акульи воды пошли. Нет-нет, да и углядишь острый плавник над водой. А ветерок слабеет, а сникнет – ничем не спасёшься. На весла сядешь, окочуришься ещё быстрей. Пока тучка бродит кучевая, хоть изредка, самая малая, чуть и чуть живому, а быть ветерку. А тучки разбегутся – амба, а они вон последние стираются, как дым от трубки моей. И то чудо редкое: вчерась ни облачка, а ветерок шалил ласковый.

Антип поглядел на океан, половил ладонью воздух. Сам себе, не выдержал, пробормотал под нос:

– Ну чистый испанский бархат, а не ветерок, – послюнявил палец и притушил раскуренную трубку. – Я так и не привык эту вонючку курить, не то, что аглицкие да дорогие голландские. И то, и другое – барахло сплошное. Но капитаны ихние – те, только как голову на подушку класть, трубки свои из пасти вынимают.

Но на этот раз он снова вставил трубку в зубы и завалился на просторную овчину рядом с Буториным. Со словами: «Почём знать чего не знаешь!»

Киндей, разомлевший от надоевшей жары и от тёплого лёгкого ветра, дремал вполглаза, навалившись грудью на штурвал. Вдруг ветер нежданно ударил в парус, и он не смог удержать вырвавшиеся спицы штурвального колеса. Сорвав с себя домотканую холстину рубахи, стал ловить и прижимать спицы штурвала, и когда ему удалось, подумал: «Слава тебе, Господи! Хорошо, что не свежий ветер да не в большую волну. А то бы всю грудь располосовало!» И стал доворачивать, совсем осторожно возвращаясь на прежний курс.

Антип даже головы не поднял и не повернул в его сторону, только подумал, что за такую промашку на любом паруснике испороли бы змеехвосткой. А на клипере – и на рею б подтянули. Счастливый он, ничего такого не знает.

А ветер, нашкодив, снова исправно потянул свою трудовую лямку, что называется, натянув паруса-постромки. Снова привёл в порядок весь такелаж.

– Скупнусь, – решил Киндей и, закрепив штурвал двумя пеньковыми концами за дубовые стойки мостика, привязал к той же стойке конец подлиннее. И, обвязав себя под мышками, прыгнул за борт. По приблизительному расчёту протащился больше, чем насчитал десять десятков, подтягиваясь по концу, затем резко взобрался на кормовой срез. Оставляя большие лужи, подошёл к штурвальному колесу и, отвязав концы, ухватился за спицы, будто сразу сообразил, что ветер потянул за гриву закусившего удила коня! Так при прослабленном руле паруса сами взяли больше ветра, чем было.

«Домой идём, даже не верится в это, – билась вместе с сердцем одна и та же мысль, – домой». И ему захотелось запеть, но заставил себя сдержаться, нельзя народ будить. – «Через два часа солнце выглянет. И жар снова, великий мучитель наш. Да такой, что, крепчайших посолов мореходы какие, а истощали все заметно. Ведь как ни крути, беда. Пошли по масло, а в печи погасло.

Однако, слава тебе, Господи! Дошли наши молитвы до тебя. Ветер всё-таки живёт. Конечно, скорость хода упала, но сто двадцать, а то и больше вёрст в сутки мы проходим. Может, и до двухсот порой дотягиваем. Но никак не больше. А дома работы невпроворот – сколько руки осилят».

По иссиня-чёрному бархату небесного купола полоснул, вырвавшись, как из ножен, кривой турецкий ятаган. Солнечный свет позолотил еле заметно горизонт, и вскоре появилась огненно-красная зорька. Исстари от пращуров говаривали «Солнце красно поутру – моряку не по нутру!»

– Может, и знак Божий, а? – всем своим существом хотел погасить в себе тревогу Киндей. – Так это должен быть хороший знак – ну, тихо-то как? Штивает-то всё больше. И облачка где-то там – то ли есть они, то ли нет их, не поймёшь. Подза самым горизонтом.

Совсем хотелось забыть о плохих приметах. Киндей робко стал догадываться, что он совсем ничего не знает об окружающем его мире. И боль продолжала в груди греться. Змеёй вокруг него обвилась и могла ужалить в любую минуту. Он продолжал стоять, упираясь ногами в палубный настил, крепко зажмурившись, не замечая вспыхнувшего уже в полную силу вишнёво-золотистого солнца, отражавшегося от зелени слабых пологих волн. Солнце, беспощадно ослепившее океан и маленький двухмачтовый парусник, трудно карабкавшийся на своём истинном румбе. На самых последних остатках сил ветра удерживали его люди. На том самом нужном им курсе, что вёл к единственной земле, большую часть года заснеженной, но для сердца русского несравненной, ни с чем в этом мире Родине – России!

Утром на тридцать девятый день пути Антип обвёл горизонт выцветшими глазами, заслонившись заскорузлой, широкой, натружённой тяжёлым морским делом рукой, и сказал:

– Уходит сила ветра. Падает ветер. Клади руля вправо, на зюйд-зюйд-ост. К ближайшему берегу пойдём! А там под берегом и угревые течения должны течь. Да и всякие другия есть. Всякие-то они есть, но бают – не про нашу честь! Ещё, может, и подфартит фортуна. На то она и фортуна, чтоб подфартило. Эта дама всегда смелых любит. Не кисни, ребятушки! Ежели до свету завтрашнего дня ветер будет, то до течениев доберёмся. А там, где земля, там вода. Выстрадаем своими душами сохранность и спасение нашим лошадкам.