Текст книги "Поморские сказы"

Азарт риска

Все выслушали Антипа, не проронив ни слова, но почтительней, чем всегда. Опасности подняли самый высокий градус почтения. И все старались его вовсю выказать. Только Амос заржал, ну прямо по-лошадиному:

– Да чего ты горюешь, Моржовый Зуб, тебя давно надо причислить к лику святых, – и закашлявшись от вонючего дыма шкиперской трубки, весело пролаял. – Если бы ты ещё чёртов палец перестал сосать и отравленным дымом нас тут не травил, – да так хохотнул в полный свой сильный голос, что все притихли. – Мы, Антип Труфанович, ещё больше верим тебе как Моржовому Зубу, потому что от той зимовки, где Пров разбогател, во всей Мезени в любом доме ты желанный гость. А мы просолёны Белым морем. А уж кто им крещён, того тута ничем не возьмёшь. Холода-то не скрутят. Полтрюма всяких овощей, фруктов – сколько душе угодно. Так чего нам бояться – что кони сдохнут от воды? Так все знают, призывал ты или торопиться в море выходить, или подождать. Так что нам не надо жалиться. Это Ивану Буторину должно быть за то неловко, – на последнем слове медведем на Амоса налетел Киндей и хотел двинуть в ухо, но вовремя вспомнил, что Ливенцев, даже не самым сильным своим ударом, напоказ, на спор, лошадь может на колени поставить. А захочет, и прибьёт прямо в лоб.

Буторин, стоявший ближе, закричал так, будто его грабили:

– Окаянный! Тебе что? Убытку не будет. Ушёл по моей милости в портах одних и в них вернёшься. А мне-то каково.

Но понял Буторин – нахмурились лица. И сразу словчил:

– Тебе, Амос Алелькович, выступать надо на базарах. Споры отыгрывать. Один раз выступил на конном рынке, спор отыграл у самого магараджи. Он деньги отвалил полный кошель, что от золота вот гляди треснет. Вот ты и стал беззаботным. Но я таких фортелей не могу выкидывать. Чтоб у самой ядовитой живой змеюки, когда она разозлённая, одним разом голову откусить. У живой гадюки, со смертельным ядом! – и Буторин выпучил искренне глаза, взмахнул руками и хлопнул себя по коленям.

Митрофан Дурасов пошевелил могучим плечом, слегка подвинул Киндея. И спокойно, наклонив упрямо голову с широким лбом, глухим спокойным голосом, глядя исподлобья ставшими льдистыми глазами, сказал:

– Ты на него не рычи ошкуем, Иван. Молод он, но зла тебе не желает. И брякнул-то – от весёлости своей. Так что не надо зло срывать на парне. Глядишь, и обойдётся всё. Если мир у нас будет. А будешь всех ершить, то всё бедой кончится. Вспомни, как зимовал Моржовый Зуб на Медвежьем острове. Хуже не было в наших краях истории.

– Да кони у меня без воды подохнут! Всего пара бочек осталась.

– Ну сказывал же Сдело! Сказывал! Моржовый Зуб – самый знающий человек среди нас. Только вот что сказывал Антип Труфанович, – глядя в упор, глаза в глаза Буторину, крепким голосом доказывал Митрофан, – Лишь бы ветер до утра простоял.

– Так вовсе хорошо будет. Там уже течения могут нас протащить, – Лёвка стал успокаивать Буторина.

– Не кипятись, Ваня! Может, к рассвету всё и образуется. Утро-то испокон веков вечера мудренее.

Но Буторин, глядя виновато в глаза Антипу, неожиданно просяще заговорил:

– Антип Труфанович, Сдело! Ты самый удачливый кормщик. Ты везучий по молодости ушкуйник. А ныне самый знаменитый человек на Беломорье – Моржовый зуб. Напрягись, выискай решение. Уж очень болит моё купеческое сердце. Ну что я могу с собой поделать – под такой я звездой родился, уж ты меня прости! И все вы меня, братья, простите, и ты, Амос Ливенцев, зла не держи.

– Да я-то что! – опять захохотал Ливенцев. – Всё осилим. Но только б не было страха. А как придёт – сами знаете, какие тяготы претерпевают те промышленники.

И опять поднял руку Антип.

– Не будем ворошить, но не утерплю, что говорил тебе – бери больше воды. Говорил. А ты что сказал – мол, дорого берут. И так во всём. Потому ты меня не попрекай. Я по совести сам желаю всей душой и тебе помочь, и нам возвернуться домой. И ныне, надо думать, как самим не сдохнуть. На солёной воде, само скажется, долго не протянешь. А видать, припрёт. А видать, придётся по-малостойки похлебать. Тут как ветра разгуляются, так каждый год самые большие парусники пропадают. И никаких следов. И не один, а по всем-то морям. Кто их считал, сколько гибнет…

– Да, прав ты, Антип, – тихо, почти себе под нос отвечал Буторин. – Что ворошить старое. Теперь мне не легшее от твоих предупреждений. Всё мерещится, что все лукавят, чтоб деньгу выманить. Потому прав ты, я виноват. Ты уж меня прости, – совсем тихо сказал Буторин, и хоть под палубой было жарче, чем под парусами, он всё равно полез в трюм. Всё-таки лучше среди своих людей, чем незаслуженно одному в каютке кормщика. И уже под настилом поднял голову. – Антипыч, полную власть кормщика в руку твёрдую бери и каюту шкиперскую занимай. А кто будет супротив, я тому сам юшку пущу. Сам понимаешь, для купца первое дело – понабиться. Чтоб видимость создать.

Антип от такой откровенности даже растерялся. Но сообразил. Ведь действительно, видимость была больше тех денег, что есть у Буторина. «Вот же хитрые бесы веселятся в купеческих головах. То же Иван, довольный собой», – рассуждал Антип. И примирительно сказал:

– Да не печалься, Ванюша. Но мы только терпением одолеть безветрие сможем.

Все разошлись и занялись кто каким делом. Пров Серебряник же, его очередь наступила, стал омывать палубу, и тёр так старательно шваброй, будто прибирался после разделки морского зверя. Ему почудилось было, что ворванью несёт. Он оглядел всех: и Агея у штурвала, и Ушкуйника, севшего на бухту манильского каната; и тоска, подчинившая себе Киндея, ему передалась. Но заметил боль тоски в глазах Серебряника седой ошкуй Антипыч. Он встал, подошёл к нему, легонько хлопнул ладонью по плечу, и стал говорить:

– Ты, Пров Исаков-Серебряник, бывалый промышленник. Ещё лучше меня знаешь: как пустишь в себя тоску-печаль, это верная погибель. В нашем деле нельзя вешать голову, моря этого не терпят. И конечно, в эти окияны, где люди почернели, больше не ходи. Но ныне не позволяй голове своей опускаться ниже плеча. Да и к тому же ты у нас жив доныне, вот тебе истинный крест, живое богатырство. От таких, как ты, и сказы народные начинаются.

– Да что ты, Антипушка, дедусенька родимый! Да хоть золотом одари, хоть три-пять шапок серебра, ни в жизнь не пойду. Я уже зарок дал. Вернусь, свадьбу спляшем. Малую лодью себе построю для нашенских ледовых морей. А тут живьём свариться можно. У нас от холоду никакой заразы не водится. Края у нас самые что ни на есть здоровые.

– То-то, Пров. Верно говоришь. А какую девку приметил?

Пров сразу покраснел, как кипятком его обварили.

– Да Марфуша, дочь Кирьяна Бывалого, гарпунщика. Ныне из первых метателей, у него гарпун чисто кованный. Не слыхивал ли?

– А не его ли прозвище Кий-остров? Не он ли с Онежской губы к нам переселился? Он ещё говаривает: «За Кий-островом ветры с полудня порухи не чинят. И у Кий-острова зыбь страшенная, выше самоедского чума!»?

– Да, он самый Антип Труфанович! Как разговор начинает, так всё зыбь за тем островом вспоминает. Видно, натерпелись они у этого острова.

– Да, у нас судьба такая, одинаковая часто. Все мы где-то натерпелись. Вот зато Марфушка – самая что ни на есть первая красавица. Ты верную невесту присмотрел, за такой не пропадёшь. Дом крепкий будет. Никак у них полдюжины коров, и сметана – сахарная прямо. Ложка стоит и не шелохнётся. Чистое масло, густо сбитое.

– Ох, как верно приметили Антип Труфанович! Ох, как углядели! Искусница она. Из её рук кожан сгрызёшь из моржовой шкуры. Всё у неё прямо ладится, как нигде.

– Ну вот, и ты молодец хоть куда, за тобой такая девка тоже будет счастлива. Потому совет да любовь вам, – и Антип, сам растрогавшись от воспоминаний, отошёл и снова сел на припасённую на продажу бухту манильского каната, накрепко принайтованного к мачте.

Из открытых люков поварни, где уже обжаривали лук на сале для приправы, поднимался знакомый дух сытной еды. Антип прислушался, а Митрофан спросил:

– Ты, Амос, Длинный Нос, лучше правду расскажи, как дело было на конском базаре. Нас-то там не было.

– Ай, так всё и было, как Иван сказывал – ответил Амос.

– Да ты уж лучше сам сказывай – что пересказы бают, то неинтересно. А так тебе, видать, надо было податься в ушкуйничество, а то и в казаки. Вот уж ты бы стал знаменит, как никто, ей-ей…

– Да на што оно мне! Когда в нашей студёной земле и злодеев-то нетути, и по большей части у нас к покою сама земля да наши льды призывают! А вот рассказать! – он широко раскинул руки, будто бы хотел всех обнять. – Это мне раз плюнуть! – опять со смехом заливистым и беззаботным начал Ливенцев. – Значится, так дело было.

Когда мне ещё и десяти годков не исполнилось, жил я с дедом своим в отшельничестве близ берега Белоозера. К деду лечиться от хворостей отовсюду, из разных весей народ прибывал. Готовил он разные снадобья. В том числе и ловили чёрных гадюк. Он у них яд с клыков набирал и ещё что-то вырезал, лекарства настаивал вместе с травами на самогоне, какой выгонит из ягоды разной. И также и яд справный делал – для стрелы ли, для копья ли. Зверь-подранок далеко не уходил. Даже медведей такая отравленная стрела валила быстро, и у деда несколько бочек с солониной из медвежьего мяса всегда в зиму готовилось. Бил он их только поздней осенью, жирующих. И бил только пестунов по первому году – у них нет этого страшного запаха, что как из их пасти тянет.

Ну вам, конечно, непривычно. А дед мой в юношах несколько лет один отзимовал – ещё дальше, за Белоозером, тоже народ лечил. И случилось так, что один кудесник, когда его учил снадобья делать, заодно приучил на огне печёных разных гадов потреблять. Ну дед и меня к этому пристрастил. Должен вам сказать, что у них мясо ещё нежней куриного. И сытнее во много раз. Зверь – что малый, что большой – какая кормёжка у него, такой запах. Рыбного-то медведя и в голодный год не заставишь есть. Хотя в моровый год дед спасал самоедов и таким рыбным мясом медвежьим. Мы же только котлеты из ошкуя делали – шибко пахучий. И то в уксусе мясо вымочить надо крепко. И как никто знаем, что только у пестуна мясо вкусное.

Пошёл запах подгоревшего лука. Видно, все забыли, заслушались. И Антип не выдержал, и стукнул два раза пяткой в палубу – сигнал внимание. И тут же две головы высунулись из люка: Митрофана Дурасова и Лёвки Шубина.

– Что случилось? – спросил Лёвка.

– А ничего особенного, только у вас уже лук подгорел. Теперь за борт рыбкам метать, – спокойно ответил Антип. В поварне все загомонили. И, перекрикнув всех, Киндей попросил:

– Я мигом. Ты, Длинный, без меня рассказ не продолжай! – И Киндей, покрасневший от досады, вылез на палубу, пошёл к кормовому срезу сковороду очищать. И прямо тенью мелькнул снова в поварню. А там терпеливо ждали его возвращения.

Агей сказал:

– Лягушек-то потрошёных мы жарили на прутиках. И если с солью, то вполне, не хуже курицы. И только медузы и звёзды морские не даются для готовки в еду. А так, всё что море даёт, пробовали. Черенки у лопухов ели.

– Ну, ладно перебивать, – вмешался Митрофан. – Вали дальше, Амос. Всё-таки целый кошель золотых монет. За товаром-то, чтоб такие деньги заработать, даже в эти края набегаешься досыта.

– Верно, верно. Давай трави дальше, – не вытерпел Лёвка. И все враз затихли. Только, как обычно, громко, хихикнул Амос, грохнув от возбуждения и восторга воспоминаний своими каменными ядрами по столешнице.

– Не балуй! – вскричал сразу Буторин. – Не на чем есть будет, вишь, без малого треснули доски!

Все засмеялись, и сразу стихли.

– Ну так вот, – начал Амос. – Стал меня на всякий случай для жизни дед мой, Аполинарий Шелушённый, готовить к солдатскому ремеслу – к драке, значит, в бою абордажном. А прозвище такое получил, потому что со ржаного зерна шелуху собирал. Настои на нём делал. А дед, как я понимаю, по морям побродил. Знал науку абордажного боя. И свято верил, что мне это очень сгодится. И сказал однажды про то. Я уже вместе с ним жарил ужей и гадюк. В начале лета так мы на свежатине отъедались! Принёс как-то я большую чёрную гадюку с аршин. Вот дед перед нашей землянкой, где вытоптанная земля была, прутиком по рогожьему кулю побил. Разозлил гадюку и из мешка вытряхнул на землю перед собой. И вдруг на четвереньки встал. Опять прутиком её злит. А она кидается на него. Так он бороду свою подставляет. А мне объясняет: «Вот как ловкость надо в себе делать! Она нападает, а ты в самый последний момент отскакиваешь – так, чтоб она не могла до тебя допрыгнуть». Показал он мне, как это делать на двух змейках. Потом, для начала науки, взял клещи и из пасти повыдёргал ядовитые клыки. А перед этим даже сохатиной накормил. Объяснил, что у сытой змеи быстрей ранки зарастают. И пока эти змейки оклемались, я осторожней на других науку постигал под присмотром деда. Потом, когда к концу второго лета научился с ними целоваться ещё точнее, чем чёрные змееловы, то движения у меня стали быстрей, чем у любой самой прыгучей твари. Она, если сильная, не оголодала, кольцами ложится перед своим скачком и бросается – если понимает, что обычным рывком не достаёт… Они ведь тут всё так же показывают. Поцелуи со своими кобрами.

– Ух, ты! – не выдержал почтенно Лёвка.

А Буторин, подбоченясь, сказал:

– Знай наших! Мы не хуже пляшем.

– В добрую голову сто рук! – вставил Митрофан, выглянувший из люка. – Антипыч, ходи к нам, байка про золотой кошель идёт. Как Амос у магараджи спор отыграл.

– Да я и так ваше ржанье и отсюда слышу. А мне ветер стеречь надо. До прибрежных течений, тёплых, угревых, что до Балтийского моря доходят, доползти нужно. Так что валяйте далее.

И подумал: «Главное, чтоб есть им хотелось. Чтобы сил набирались. И тоска не взнуздала бы их железными удилами – вот тогда быть беде неминучей! Если хоть один начнёт в припадки впадать».

– Так-то, вот так-то. Скорость наших движений – первое дело в абордажном бою. Перво-наперво: кисть руки должна быть крепкой. Второе: прыгать надо быстро и в неожидаемую сторону. Третье: резкие движения в себе оттачивать, как атака нашей гадюки – когда голодная, но уже в тепле начала лета отогретая. И так можно ещё многое перечислять.

И он, совсем не напрягаясь, подпрыгнул и совершил в воздухе переворот. И снова стал на ноги. Все так и обмерли сначала, и давай удивляться, и нахваливать его.

– Вот это Амос, пышный хвост! – в ту минуту заглянувший в поварню, не скрывая восхищения, почти крикнул Моржовый Зуб. – Ну и лихо крутишься. В любом бою это ещё как сгодиться. Я уж так не смогу.

А он, Амос, даже не встряхнувшись, снова начал, вроде раздумывая, выговариваться:

– Все вы помните, что на сходе в Мезени старики собрались и запретили мне на лёд выходить с любой стороны. Потому что не по злобе я силы удара могу не рассчитать. Но с разрешения каково хозяина – корову, бычка, коняку какую – стукнуть промеж глаз могу. Вот меня для развлечений и вызывают купцы наши, как гулять начнут. Это тоже во мне навыки от деда моего остались. А уж в какой строгости меня держал! Аж жуть вспоминать!

– Ты, Амосушка, не отвлекайся, – насупился Буторин. – Сказывай, как дело было.

– Ну, чего ж ты, Кощей, нетерпеливый! Всё тебе с пылу лютости подавай, – ответил Амос.

– Какой я тебе Кощей! – вытаращил глаза Буторин.

– А как же! К тебе давно эта кличка прижилась. Чё ты делаешь вид, что не знаешь!

– Ну, ладно-ладно, побрехали и будет. Вали дальше.

– А дальше – не перебивай, не то ни слова из меня не вытянешь. Прямо как есть расхотелось после твоих понуканий!

– Успокойтесь вы, торопыги, – распростёр большие руки Матигорец. – Ну, право слово, попусту говорливость на вас напала. И ты, Амос, перестань ржать. Мы-то со всем уважением к тебе. И не из-за былины твоей. А тебя и так в жизни уважаем как доброго товарища. Потому, Амос, мы-то со всем вниманием слушаем. Без единого звука.

– Ну так вот, братцы мои, побратанцы мои, побратимчики. Дальше наука дедова меня повела. Особливо трудно освоить стрельбу из лука было, да стрелы разного назначения точить острым ножичком. Нож метать наловчился я быстро – нравилось мне это дело. Когда со всеми хитростями рукопашного боя справился, стал дед учить, как со связанными руками любую змею одолеть. Потому что сам в своей юности отсидел у косоглазых в яме со змеями.

Как он считал, неизвестно куда морехода судьба забросит, и всё объяснял. Но вопросов моих глупых терпеть не мог. Учил: «Сначала подумай, и только потом скажи. Слово дороже любого золота», – так он выражался. Часто повторял: «Любое умение – рано или поздно, но пока жив будешь, пригодится – меня вспомнишь». Сначала опять без ядовитых клыков. Стал учить головы им откусывать – прямо у первого позвонка, и со связанными руками. Но норовить надо было так, чтоб не успевала она пасти открыть. А это, братцы, скажу я вам, уй как нелегко наловчиться! Любая змеюка нападает и перед тем, как укусить, пасть раззявит так широко, что поперёк себя шире становится. И атаковать змею надо первым, пока она влёгкую раскачивается, если сам головой мотаешь – и она за тобой. Тоже, видно, её внимание иссякает. И главное – быть уверенным и страх из себя изогнать насмерть. А заиграешься – страх сам из тебя выпрыгнет, очень даже незаметно. И видать, змеи наше бесстрашие чувствуют даже очень хорошо. Это как на льду, когда стенка на стенку: знать должен точно, что одолеешь. Ещё учил сразу выплёвывать её головёшку. Это без рук. А с руками-то – вообще плюнуть раз. Вот так-то было в отрочестве моём.

И вот иду, вижу: сидит у пустого вроде мешка и так увлеченно наяривает на своей не очень звонкой дудочке. А гад ползучий, вслушиваясь в эти звуки, прямо перед ним волю дудки выполняет. То качнётся, то остановится. А наши-то дудки – даже из камыша, думаю, и то громче играют. Да мягше, да милее звуки у нашей. Вон как пастухи стадо по деревне собирают своими рожками. Век бы слушал – не наслушаешься. Ну, чевой-то во мне взыграло. Да так, что невтерпёж. Но ещё ничего не понял в себе, я по-перву мимо прошёл.

И тут вблизи увидел, что на самом краю дороги, на входе на конный базар сидит, что ихний Будда, этот дудошник-двудушник, слабак. Не ловчей меня. Как разозлит свою змеюку. Играет с ней в поцелуи и далеко держится, близко не подставляется, что я сразу вразумел. Смогу, подумал, и похлеще твоего. Но только гад большой. Вдруг не осилю? Но уже в азарт вошёл, что я хужей этого? Он ведь вон тощенький какой – одни рёбрышки видать, да глазищи таращит. Да только-то и есть, что он полотна на голову накрутил. Солнца-то они все боятся. А мы и так под ним ходим, не как они. И ничего, нас не берёт жар солнца ихнего. А он, змеелов этот, как раз на меня вперился глазами. Видать, уверен был, что удивит меня своими выкрутасами. Словом, как сказал, вошёл я в азарт. И давай на руках, на пальцах, знаками с ним объясняться. А он, ну ни хрена не допрёт, что я поспорить с ним хочу. На деньги, конечно. Пальцем я тыкаю в несколько медных монеток, что перед ним в чашке лежат. И сам не знаю, что меня на это дело так дёрнуло? А как попёр во мне кураж, то даже думал – так всё задарма сделаю. Ишь, невидаль какая, пусть все знают, что и мы не лыком шиты! Плевать на его медяки!

А тут, в богатой сбруе, с невиданными даже на поводьях каменьями, подъехал к нам ихний Магараджа – потом говорили: на конский базар часто заезживает – и морда его коня в спину мне дышит, паром обдаёт, промеж лопаток упирается. Я было злиться. Да случился тут с караваном своих товаров какой-то купец, по виду как хазарин. Такой же чёрный, но голубоглазый. И по-нашему прямо бойко так говорит. И на местном тоже бойко. Вот я ему всё изложил. Перевёл он. А тот на коне, на котором каждый волосок играет, сидит как идолище, глазом не моргнёт. И усищи у него с проседью большущие, а борода пореже, седоватая. Мне даже не по себе маленько стало. Ну, думаю, злится, видать. Ан нет, оказалось! Он всегда такой со своим народом.

Вот купчишка мне и толмачит: «Видишь кошель у пояса моего господина Великого Магараджи?» – «Вижу», – отвечаю ему. Правда, и сейчас не выговоришь, как его кличут. Вот мне и говорит купчишка: «Если ты одолеешь эту кобру, как говоришь, то все золотые в кошеле твои», – и на кошель расшитый золотом показал. Тут он, у меня в рундучке теперь лежит. Потом покажу. Ну я, конечно, три раза перекрестился. Всё норовил разглядеть змеюку получше. Ну, думаю, длинношеее какое существо! И, вроде, совсем без шеи вся эта верёвка – от пасти и до хвоста и есть шея. Вот уж бесы в меня вселились, думаю. В самое время, в самую жарищу! Насколько большая у змеюки голова? Ладно, думаю, раз вызвался, так поделом судьба будет. И в последнюю минуточку подумал: в крайнем случае, я её поперёк откушу. Оторву башку да откину. Я ж не говорил, как с ней справлюсь! Им, видно, и в голову не приходило такое.

И тут только понял, что мне мешают полчища мух, оводов да разных мошек. Вроде нашего гнуса, что в любой одеже щёлочку найдёт да пролезет, чтоб до крови нашей добраться. Ведь на базар скотину разную гонят, а кизяк никто не подбирает. Но отмахиваться от них перестал, чтоб себя не отвлекать.

А Магараджа тем временем плеть свою над змеиной головой спустил. Кончиком поводил. Видно, проверял, то ли злая она, то ли ещё что. Да следом коня своего назад на два шага заставил отступить. Я вижу, змея голодная, злая. И как только понял это, сразу уверовал, что одолею эту гадину. Стал руками разводить в разные стороны, внимание её отвлекать. Увидел, что – честно сказать – мне повезло: не очень она прыткая. А может, уже устала от выступлений: попробуй попляши под звуки слабые ихней дудочки! Может и голодной она была далеко не первый день. Потом уловил миг. Так враз зубами щёлк! Рукой правой оторвал её и тут же башку выплюнул. Сразу почувствовал, что у змеи крепкая и толстая кожа. Значит, совсем не молодая. Уж больно здоровущая.

И Магараджа сначала в ладошки хлопнул – видать, от восхищения. Ну, думаю, паразит, обманет. Я уж и с коленок встал. А он видит, что я головой вровень с ушами его коня. Смеётся и кошель отвязывает от пояса. Видать, за поясом не носит. А то местные-то – народ юркий, сопрут, хоть Сдело и говорил, что они самый честный народ на белом свете. Ну кто их разберёт, когда я первый раз среди такой большущей толпы? Да все, почему-то мне казалось, с весёлыми глазами.

И этот купчишка мне, значит, кошель подаёт. Я-то думал, как бросит наземь кошель магараджа в пыль, так я ни в жизнь не поклонюсь. Не подберу ни за что на свете, унижать себя не стану. Пусть, думал, местная голь погуляет за нашу с вами удачу и здоровье.

Взял я кошель из рук толмача, чуть не уронил! Не ожидал, что такой тяжёлый. Смекаю: вдруг там черепки или медяки? У них в этих краях чудес на каждом шагу, сами знаете. И жулик на жулике, на базарах так и норовят облапошить. Распустил шёлковый витой шнурок. Вытащил настоящее вроде золото, большая монета, незнакомая. С копытце новорожденного жерёбенка. А толмач стоит, две ладони передо мной открытые. Вижу, ждёт благодарности: работал – толмачил. Я ему эту монету в руку, а он заулыбался. И не по-ихнему. А по-нашему, исконному, по-степенному обычаю меня и послал. Тоже с улыбкой. Я монету тогда бросил в чашку. И на чашку сразу животом навалился дудошник и монету за щёку – хвать. Я шнурок на кошеле затянул. И за пазуху кошель. Очень хотелось на зуб попробовать, как Иван Еремеевич. Да перед тем, как в чашку бросить, успел погнуть её. И испуг прошёл, что не золото. Не обманул магараджа. Прогнулась легко. Мягкая, ядрёна килька.

– А куда послал? – дрожащим голосом спросил Буторин.

– Куда-куда – как положено! Куда подальше трески обычно у нас посылают. Дед мне такие слова запретил повторять. Про моржовые причиндалы. Но от меня купчишка не отцепился. Всё повторяет, как заводной: «Не огорчай отказом!» – ну настоящий банный лист берёзовый. Неспроста, думаю. И за купчишкой два – то ли слуги, то ли приказчики, но один с саблей кривой и широкой, а второй с большущим кривым кинжалом. И по мордам и пышным усам, ну-у-у, прямо видать, что крови много пустили. Правда, против меня мелковаты. Ну от них, думаю, подальше от греха…

Уже было скрылся с глаз со своей многочисленной свитой магараджа. Так тот, лупоглазый купчишка, стал к себе ещё настойчивей приглашать. Но я-то думаю себе: «Дурак, что ли, я с таким кошелём по городу ихнему шляться? Башку отсекут враз. Вокруг уж рожи местных разбойничков стали в толпе помелькивать. Толпа-то вокруг уже плотно обступила. И каждый норовит до меня дотронуться, особливо до моей ржаной бородёнки в три волоска. Поклонился я толмачу, как найти его спросил, ещё раз поклонился с благодарностью и пообещал навестить. Я ж тогда всех и не дождался. А дёрнул сразу на лодью. Шустро так по жаре, и жары не замечаю. А шли к базару-то, от сильной вони аж глаза выедало, да нос надо было зажимать. Клял я на каждом шаге их красную пыль въедливую… Словом, всё: и пылищу, и жарищу, и вонищу, что из-под всякого угла прёт. Глядишь, и срамно становится: шёл человек, да тут же и присел рядом с дорогой – словом, стыд и срам один. А с базара… широким шагом шагаю и даже ихней вони козлиной и прочей тогда не чуял. Видать, от радости, что осилил такое рисковое дело. И деда своего… прямо ему молитвы читаю, радуюсь несусветно.

А тут мы на другой день и пустились ставить паруса. И ветер был, шумела волна – не то, что ныне. Ласкалась, сердечная, к берегу, да всё нашептывала: «Чтоб удача не покинула!» Вот потому-то я, видать, отыграл это дело праведно.

– Да и мне невтерпёж. Я расскажу! – встал с лавки Буторин. – Сначала вижу: его белобрысая голова над толпой торчит. Потом как-то сразу пропала в том месте, где на дудке играл индус, и гадюка перед ним раскачивалась. А народу вокруг всё больше, и стоят плотно, шумят. Все до одного головы тянут. Думаю: может, та гадюка его ест, он от яду кончается. Я раз – на ближайшую арбу, всё видать стало. Тут владетель ихний подъехал. С того края толпа сразу вся бегом разбежалась, пугаются его. И видать совсем хорошо: и мешок дерюжий, и гадюку – она больше наших. И как ты, Амос, на коленках стоишь. Тут я перепугался. И что делать, не знаю. Всё одно, думаю, непорядок: может, пытать тебя собрались? Как выручать безобразника? Так пока я размышлял, и моргнуть не успел! Ветер пыль поднял, глаза засорились маленько. Тут уж заморгал, протёр оба. Смотрю – наш долговязый, как конь от овода, головой мотнул из стороны в сторону и встаёт. Уже и рукой змею отбросил. И тут я увидел, какой он верзила – башка выше конского уха! А под ногами коня змея извивается. Но без головы. И кровью своей пыль дорожную насыщает. А голова этого гада с разинутой пастью в пыли раззявилась, валяется! И конь магараджи назад попятился. И вроде как коня магараджева за повод берёт Амос. Ну, думаю, быть беде: убьёт вдруг лошадь, с саблями набегут. А этот смеётся, зубы его лошадиные на солнце так и горят сахарной белизной. Прямо сверкают алмазами. И магараджа зашевелился – вот, думаю, вроде как клинок мелькнуть должен. А тут тоже какой-то, как сажа – кожей лица, кошель ихнего князя тебе передаёт. Я с арбы скатился, рукоятью клинка зацепился за край арбы. И даже кафтанишко парчовый немножко ободрал! Если хочешь, покажу. Прямо переволновался. И к нему бежать! Уверен, за мои страдания мне золотой сейчас полагается! Быстрей, быстрей, не то не добегу первым, ограбят долговязого. Защитить надо. У тебя-то только нож за поясом. Любопытная толпа вокруг стеной прямо как в землю вросла. Лупоглазый-то, что тебе толмачил, после твоего золотого, на солнце сверкнувшего, тому дудошнику тоже серебряную монету бросил в мешок. А не как ты – в чашку. Так тот сразу пузом на неё навалился, монету за другую щёку и бежать. Но мешок с собой прихватил. А тебя тю-тю, и след простыл. Прямо боязно стало – вдруг заколдовали? Края-то тут – сплошь одни кудесники, куда ни плюнь, куда ни глянь. Значится, думаю, был Амос здоровяк и нету. Как и куда такого спрятать, эдакой широкой кости в плечах? Но народ передо мной после твоего выступления расступился сразу. Думают, видно: «Ежели у них молодежь такая-то, что могут седобородые?» Пока шёл, все стремились руками ласково до бороды моей с проседью дотронуться. Почтения после тебя выказывали. Дошёл до берега, ялик наш целёхонький, и даже вёсла никто не спёр! А тебя нет. И Лёвка пропал. А он, оказывается, по базару мечется. Ему показалось, что меня с мешком на голове на выкуп утащили. Но, наконец, прибежал и он, весь от пота промокший. Мы тебя ждать не стали – и на борт. А ты в поварне уже солонину ножом режешь и наворачиваешь за обе щёки.

– Это во мне голод от волнения разбушевался, – со своей простодушной улыбкой сказал Амос.

– Ну, мы тебя увидели и успокоились.

– Да я сгоряча вплавь пустился. А то, мыслю, ялик возьму да просплю, как вы придёте. Но кошель тяжёл! На дно тянул. Прямо еле выплыл.

– А как же ты кафтан ободрал, коли рукоятью сабли своей зацепился?! – спокойно спросил Антип.

И все дружно засмеялись. А обиженный Буторин полез зачем-то в боцманскую кладовку. И давай там со своей досады что-то перекладывать. Долго не вылезал. Пока стыд прошёл.